И когда я объявила своему классу результаты экзаменов, Шафаренко откровенно и торжествующе улыбнулся.
Потом он забрал документы из школы, и я узнала от ребят, что он пошел работать на какой-то завод.
История с Шафаренко долго жгла меня, как незаживающая рана. Ведь во всем я сама была виновата. Я вызвала его доверие. Я его избаловала. И я же его оскорбила, глупо, бессмысленно, поддавшись дурному настроению, обывательскому шепотку.
Эта история имела продолжение. Через несколько лет однажды вечером раздался телефонный звонок. Я сняла трубку.
— Здрасте! Это я. Может, помните? Шафаренко Костя.
Я вздрогнула. Вдруг поплыли перед глазами сцены самых тяжелых месяцев моей работы в школе.
— Что же вы молчите? Я приехать хочу, попрощаться… Или нельзя?
— Ну приезжай, — сказала я холодно.
Он явился через час с огромным букетом красных пионов. Положил их на стол, вынув из газеты. А потом почему-то прикрыл их сверху этой же газетой…
Он не изменился, не вырос, не стал взрослее. Но прозрачные глаза смотрели тверже, спокойнее. И одет он был современно.
Я изумлялась себе. Столько принес он мне боли, разочарования, горечи, а сейчас все точно перегорело.
— Я, понимаете, на целину еду… В общем, решил навестить, проститься…
Странно было видеть, как всегда нагловатый Шафаренко не находил слов. А я молчала, у меня точно комок застрял в горле. Ведь он так меня ненавидел, так унижал, так беспощадно мучил, этот рыжий парень!..
— В общем, надумал я извиниться…
— Не поздно ли?
Он усмехнулся по-взрослому. Теперь я заметила, что внешне он все-таки изменился. Раньше на все замечания он только презрительно кривил губы. И вдруг я поймала себя на мысли, что чем-то неуловимо Костя похож на меня в юности. Я вспомнила Анну Ивановну, наше столкновение, мою неровность… Такое же было самолюбие, страстная благодарность за малейшее внимание и страстная ненависть за обиду — ненависть, непропорциональная обиде…
— Прищемили вы меня тогда здорово. Если бы не мать — натворил бы бед. Я ведь к вам как к самому важному для меня человеку относился… А мне вы точно в душу плюнули… — Он перевел дыхание. Его стесняло мое молчание, но все-таки он договорил все, что решил сказать. Решил заранее, давно.
— Я вам за что благодарен? Что счеты потом не захотели сводить, не утопили. Хотя могли. И очень просто. Я же сам на исключение лез…
Он оторвал кусок от газеты и стал скручивать его в трубку, старательно и сосредоточенно.
— Это до меня потом дошло. На заводе. Когда увидел, что на одном характере и самолюбии далеко не уеду.
— Ты хоть потом учился? — спросила я.
Отчуждение проходило, я снова видела самого любимого из моих учеников, человека оригинального, самобытного.
— Десятилетку вечернюю закончил…
Он, скромно торжествуя, чуть-чуть, в меру для взрослого человека, протянул мне аттестат.
— Вот. Раньше не хотел приходить…
Аттестат был приличный, почти без троек.
И тут мы оба вдруг улыбнулись. И он добавил скороговоркой, чтобы разом все доложить:
— Сейчас на целину, по комсомольской путевке. Потом армия, если возьмут, — и несколько раз сжал пальцы правой, поврежденной руки. — А потом в Москву. Поеду учиться на режиссера. Вы не думайте, эту идею я не бросил. Я почти каждый месяц в театр хожу.
Он секунду заколебался, потом вытащил из пиджака тонкую тетрадь, скатанную в трубку.
— И все записываю. Что мне нравится, а что я бы иначе сделал.
Я хотела взять тетрадку, но он попросил:
— Нет, потом. Без меня. Я вам оставлю! Для вас же писалось.
От чая он отказался и вдруг заспешил, точно, выложив все свои новости, почувствовал, как кончается запас его решимости.
А у меня после его ухода весь вечер не проходило какое-то праздничное настроение…
Глава 5СРЕДНИЙ ПОЛ
Сблизилась я со Светланой Сергеевной — классным руководителем параллельного девятого — летом в колхозе. Мы пропалывали кукурузу. Работали вместе с учениками. А вечером надо было чистить картошку. Ею нас снабжали вволю, как и молоком.
Давали нам очень мелкую старую картошку. Две дежурные девочки начистить ее на пятьдесят человек не могли. И вот после ужина все собирались на бревнах около нашего «спального» амбара. В центре — дежурные завтрашнего дня. Перед ними несколько ведер картошки и корыто с водой.
Вокруг усаживались по-турецки ножевики — те, кому достались ножи. Ножей было пятнадцать, и распределял их «кухонный мужик» — третий дежурный, обязанный носить воду, рубить хворост и ворочать казаны.
За ножевиками вольготно лежали сменщики.
Вечер начинался с песен. Они чередовались с воспоминаниями о самых «приятных» классных происшествиях: списываниях, подсказках и других хитростях.
— Ну что вам стоило на экзамене, Марина Владимировна, не заметить шпаргалку! Что вам, жалко было, чтоб я хорошо написал? — заявлял Дробот, собирая в бантик розовые губки.
— На каждом сочинении я надеялся: год кончается, должна же Марина Владимировна человеком стать. Будет за столом сидеть, книжки читать, как в других школах, — вздыхал Рыбкин.
Ребята никогда не вспоминали уроков географии Светланы Сергеевны. Но все равно она считала такие разговоры подрывом педагогического авторитета. И по ночам мы с ней шепотом спорили.
Я восхищалась ее деловитостью, практичностью, собранностью — качествами, которых мне так не хватало. Иногда к ней хотелось прислониться, как к крепкой, прочной скале. Казалось, вот-вот — и мы подружимся. А иногда меня оскорбляла ее начальственная манера, безапелляционный тон, преклонение перед официальными авторитетами; я злилась, скулила и жалела, что поехала в колхоз не с Татьяной Николаевной.
Но антипедагогические разговоры об уроках были, по мнению Светланы Сергеевны, еще не самым плохим на наших картофельных посиделках. Больше всего ее коробили разговоры девятиклассников о любви и дружбе.
Они разгорались, когда темнело, когда ребята накидывали на плечи пиджаки и кофты.
— Почему раньше люди умели красиво относиться друг к другу, а теперь такого не бывает?
Подобное начало вело к немедленным спорам.
— А, что говорить! — однажды возмутилась Валя Барышенская. — У нас, в нашем обществе, вообще всякие чувства уничтожены!
Все засмеялись, но она запальчиво продолжала:
— И ничего смешного нет! Лучше назовите хоть одну современную книгу или кино, где люди красиво, как в старину, относились бы друг к другу. И не стыдились. Вот Наташе Ростовой всего шестнадцать лет было, когда влюбилась. И никто не язвил. А у нас?
— Да у нас опасно дружить с мальчиком, — послышался грустный голос Маши Поляруш. — Будут хихикать, сплетничать, потом вызовут к Марье Семеновне…
Я знала ее тайну и удивилась, что она решилась упомянуть об этом.
Весь прошлый год эта скрытная, умная девочка была влюблена в красавца Спивака, самого глупого мальчика старших классов. Чувство ее было тайным и неразделенным.
Однажды она написала ему записку. Спивак где-то дома ее потерял. Мать подобрала, прочла и побежала к Марии Семеновне…
Что тут заварилось! У нас в школе девочки пристают к мальчикам!
Мария Семеновна вызвала мать Маши, велела следить за девочкой, так как школа снимает с себя всякую ответственность… Хорошо, что мать ее не оскорбила подавленную Машу, а высказала Марии Семеновне все, что она думает о ней и ее методах. В результате оскорбилась сама Мария Семеновна…
— У нас дружбу надо скрывать, — продолжала Маша.
— И ничего подобного! — возмутилась Света Забелина. — Вот я дружу с Андреем. Нас дразнили женихом и невестой, а мы — ноль внимания. Просто для этого характер надо иметь!
— Девчонки сами виноваты, — лениво вмешался Спивак. — Хочешь с ней дружить, а она шушу да шушу со всеми девчонками, краснеет, ломается, дурацкие записки пишет… Тьфу! И связываться не захочешь.
— Вот когда я учился в другой школе, — нараспев начал Рыбкин, — понравилась мне одна девчонка. Ну, не так чтобы ой-ой-ой, просто мы вместе на стадион ходили…
Кто-то из ребят иронически присвистнул. Рыбкин оставался невозмутимым.
— Была человек как человек, на второй разряд вытягивала. И вдруг связалась с хулиганами. Брови выщипала, косы остригла. Начал я ей говорить, а она — не твое дело! Я и махнул рукой. Больно надо вмешиваться, раз ума нет у самой. И учителя молчали. Пока двоек нет, их дело — сторона. Потом она школу бросила. Тут забегали, зашумели: и директор, и комитет, и классрук. Скольким людям дружбу попортили!.. Я тогда из той школы и ушел, тошно стало…
Я чаще молчала, слушая эти разговоры, а Светлана Сергеевна всегда выступала адвокатом учителей, даже когда они явно были несправедливы. И ребята при ней болтали сдержаннее, осторожнее…
Однажды она ушла по делу к нашему бригадиру. Я сидела с ребятами, слушала всякие истории. И вдруг меня спросил Дробот:
— А почему вы не замужем, Марина Владимировна?
Вопрос Дробота ошеломил меня. Мария Семеновна постоянно мне твердила — не ищи дешевой популярности, не откровенничай, учитель должен быть загадкой…
— Я разошлась с мужем…
Конечно, этим я от них не отделалась. В меня немедленно полетел новый вопрос:
— А почему?
Пауза. Я мучительно искала нужные слова. Имею ли я право говорить об этом с ними? Проще сказать — не ваше дело. Но лица ребят требовали ответа. Особенно Молчанов, без обычной дурацкой ухмылки.
— Вот вы говорите о красивом отношении, — начала я, — но понимаете это как-то внешне: цветы, конфеты, ухаживание… Мой муж был красивый, старше на пять лет. Я гордилась: такой взрослый — и влюбился, цветы носит, у школы поджидает. Очень было приятно хвастать перед подругами. И я вышла замуж. А потом оказалось, что училась я — только для него, нарядно одевалась — только для него, даже на мир смотрела — для него. Кончила институт, начала работать, он возмутился: «Я совсем не вижу жену. Дом запущен…» Школа мало времени оставляет для семейной жизни. Да еще ко мне часто приезжали ученики со своими ЧП. Короче, потребовал, чтобы я перестала работать, жила только для дома. Тогда я уехала в ваш город.