о. Он не может найти дорогу назад, потому что был занят только собой. Он стал пленником материального мира, жертвой обмана, и этим невольно подвергает опасности Томаса Дримма. И весь остальной мир. Остатки мира, которых скоро тоже не станет. Из-за него. Из-за его ошибки. Его слепоты и глупости.
С тех пор, как он умер и понял это, Вигора парализует тяжкое чувство вины. Что толку в прозрении, если не можешь ничего изменить? Пожалейте меня, отмените мою смерть. Сделайте так, чтобы другие жили, а мне дайте уйти в небытие. Это все, чего я заслуживаю, – небытие. Это то, чем я являюсь, – небытие. Дайте мне вернуться к началу. Раствориться. Забыться.
Оливье Нокс входит в гостиную, доедая засахаренный мандарин, и рассеянно слушает мольбу резиновой куклы. Поднимает часы, надевает их на руку. Берет зубочистку, улыбается, смахивает с пальцев крошки сахара.
– Вы великолепны, – он бесцеремонно сдергивает Вигора с дивана. – Я правильно сделал, что убил вас. Наблюдать, как вы эволюционируете, – просто наслаждение. Вы молите о небытии, Борис, но его нет. Есть только Ад, и это вовсе не печь, а кладовая. Ваша тоска в тысячу раз слаще засахаренных фруктов.
Он направляется в кабинет, неся фигурку за ногу.
– Я не должен вам этого говорить, но из моей кладовой есть выход. Всегда существует какой-то вариант искупления, чтобы избавиться от мук совести. При условии, конечно, что вы найдете себе преемника. Вы догадываетесь, о ком я говорю. Вы проиграли первый раунд, это нормально. С вашей внешностью болвана, тем более на том же самом месте, где вы были обмануты и умерли… У вас не было ни единого шанса начать переговоры с Томасом. Пока вы не освободитесь от себя, Борис Вигор, вы будете просто мертвым грузом.
Он открывает люк измельчителя мусора.
– Ну давайте, я вам помогу.
Короткое гудение, и на дно корзины для бумаг падает несколько резиновых макаронин.
– Но будьте осторожны: я даю вам всего один шанс, – добавляет Нокс и идет в ванную.
Он чистит зубы, иронически поглядывая на инициалы покойного Бориса Вигора, выгравированные на флаконах с омолаживающими кремами. Затем споласкивает рот и пристально смотрит в зеркало.
– Я очень горжусь тобой, Томас Дримм.
С отвращением, которое сразу же сходит на нет, я замечаю, как хорошо мне становится от этих слов, как смягчают они тоску, овладевшую мной после сцены с резиновой куклой. Я чувствую себя так, будто меня поймали в какой-то мягкий, сладкий и липкий кокон. В засахаренный фрукт, хрустнувший на зубах.
Рот Оливье Нокса растягивается в улыбке и плотоядно произносит:
– Обожаю тебя.
– Мы обожаем тебя, – повторяет отражение Лили Ноктис в зеркале.
И два лица меняются местами, пока не сливаются в одну и ту же улыбку, в которой я растворяюсь.
25
Солнечные лучи льются в детскую комнату. Солнце играет на занавесках, рисует на полу танцующие силуэты. Уже, наверное, полдень.
Я приподнимаюсь на локте. Не могу прийти в себя от изумления. Я заснул в отвратительном настроении, злой на весь мир, но эта ночь была лучшей в моей жизни. Без тревог, без кошмаров, не оставляющих воспоминаний, без этой опустошенности, с которой я обычно каждое утро тащусь к завтраку.
Постанывая от удовольствия, я потягиваюсь в мягкой кровати, пахнущей попкорном и старыми кедами. Это кровать абсолютно счастливого детства, веселого отрочества, без проблем и сердечных мук. Сегодня утром я проснулся с чувством, что здесь меня любят. Любит этот дом, его уютная тишина… Я забыл о своих планах, заботах, о долге. Будто, надев пижаму, которая мне мала, стал кем-то другим. Будто все, от чего я страдал, слезло с меня, как старая кожа. Я словно линьку прошел. Если это признак полового созревания, то, честное слово, я не против.
Приняв душ, я одеваюсь и спускаюсь вниз.
На кухне я обнаруживаю Эдну Пиктон и ее плюшевого мужа, прислоненного к кастрюле, над которой она чистит картошку. Рядом стоят два подноса с завтраком. Из этого я заключаю, что Бренда тоже не торопится просыпаться.
Чудесно пахнет кофе, чаем, молоком, горячим шоколадом, беконом, блинчиками… Всем сразу, на любой вкус. Всем, что так вредно для здоровья. В этом доме просто невероятная атмосфера. Здесь не мучают кошмары, здесь живут в ладу с собой и со всем миром. Сегодня нет ни войны, ни новостей, ни министров, ни родителей, ни даже деревьев. Есть только ощущение времени, которое застыло и в котором так хорошо просто жить.
– Только как любимая игрушка, – оправдывается Эдна, указывая на медведя кончиком ножа. – Видишь, я слушаю тебя. Выспался? Выглядишь гораздо лучше.
Я сажусь рядом с ней. Обожаю эту вредную старуху, которая никогда не говорит ни «здравствуй», ни «до свидания». Может, чтобы меньше замечать свое одиночество?
– Я отменила гробовщиков, – продолжает она, – чтобы не мешали вам спать. У Леонарда теперь куча времени, его похоронят в другой день. Наслаждайся жизнью, мальчик. Видел, какое сегодня яркое солнце?
Я смотрю на поднос с розовой чашкой. Мне дали другую – голубую, щербатую, с надписью «Луи».
Это тот самый очкастый внук, который хотел упечь Эдну в богадельню. Мне нет нужды пить из его чашки, чтобы узнать его мысли. Интересно, как можно вырасти настолько неприятным закомплексованным типом, имея такую бабушку? Может, она ладит только с незнакомыми людьми? И этим компенсирует несложившиеся отношения с домашними?
Я встаю и заполняю едой поднос с розовой чашкой.
– Сначала ей? Очень галантно. Отнесешь поднос?
Я молча киваю и улыбаюсь. Эдна мне подмигивает. Честное слово, будь она лет на шестьдесят моложе, я бы точно влюбился.
Так, мне пора остановиться.
Я медленно поднимаюсь по лестнице, стараясь ничего не пролить. Три раза постучавшись и открыв не те двери, я наконец нахожу кабинет Лео. Переступаю порог и проглатываю заготовленное «доброе утро». Бренда спала, обхватив голову руками, но, услышав шум, выпрыгнула из кровати и встала в стойку карате.
– Это я! – поспешно говорю я, чтобы ее успокоить.
Она смотрит на поднос с ненавистью, потом переводит взгляд на меня и смягчается. Потягиваясь, она говорит, что это первый случай в ее жизни, когда мужчина приносит ей завтрак в спальню. Мне ужасно нравится, что она называет меня мужчиной. Правда, она не в спальне. С любезностью гостиничного портье я замечаю, что она находится в кабинете Пиктона. Тут Бренда обнаруживает, что провела ночь на скомканных листках бумаги, зажав в пальцах старую ручку. Она кладет ее и протирает глаза.
– Невероятно, как здорово я выспалась. Совсем другое дело!
Она встает и потягивается, так широко раскинув руки, что от ее блузки отлетает пуговица. Заметив мой взгляд, она высоко поднимает бровь и говорит с довольным смехом:
– Никакой ломоты в костях, ничего! Насколько же здесь лучше, чем в теле медведя!
Я взираю на Бренду с ужасом. Она кружится, уперев руки в бока.
– Формами красивой девушки гораздо приятнее управлять, чем лапами медведя. Могу судить изнутри: у тебя хороший вкус, Томас Дримм. Понимаю, почему ты на нее запал.
Внезапно она останавливается и смотрит на меня искоса, наслаждаясь моим изумлением и кусая губы, чтобы не рассмеяться.
– Попался! Неплохо, правда? Жаль, что Эдна этого не видела! Думаю, я была чертовски убедительна в роли Пиктона.
Я ставлю завтрак на письменный стол, с ворчаньем вытираю лужицу на подносе. Потом натужно смеюсь, чтобы не разочаровывать Бренду. И не тревожить. Потому что я взглянул на исписанные смятые листки. И узнал почерк. Боюсь, она гораздо больше вошла в роль Пиктона, чем думает.
Бренда жадно набрасывается на завтрак. Я принес ей на выбор все, что было: кофе, чай, шоколад, блины, джем, ветчину и компот. Пока она с аппетитом поедает все без разбора, я украдкой стараюсь разобрать на листках, которые вытащил из-под подноса, микроскопический почерк старика с налезающими друг на друга буквами. Безнадежная затея. Это еще более нечитаемо, чем инструкция по уничтожению Аннигиляционного экрана, которую он мне нацарапал своими медвежьими лапами.
Что он хотел сообщить Бренде? Или мне, используя ее в качестве медиума, как это сделало до него Священное дерево? Это, кстати, сближает нас: нами обоими пользуются без зазрения совести, даже не поблагодарив, не объяснив, для чего.
Хотел бы я знать, что теперь мешает Пиктону говорить со мной напрямую. Правда ли, что я действительно слышал его голос сегодня ночью? Я не переставая думаю о его словах, похожих на прощание: «Скоро я не смогу тебе помогать…» Что изменилось между нами? Изменился он? Или я?
– У тебя горшок с собой? – спрашивает Бренда с набитым ртом.
– Какой горшок?
– С желудем, который надо посадить под Дубом покаяния.
– Нет, я оставил его в Министерстве. По-моему, это плохая идея.
– А по-моему, наоборот. Я ночью думала об этом. Айрис Вигор падает с дерева и разбивается. Желая отомстить, ее отец приказывает спилить весь лес в округе. Душа девочки умоляет его искупить преступление, посадив желудь. Я получаю эти сведения, когда пишу картину, и так начинается война. Поэтому стоп! Я беру все в свои руки. Если моя единственная возможность снова спокойно рисовать, а не работать мусоропроводом загробного мира, это пойти и распылить на атомы мерзкий дуб, который лезет ко мне в картину, чтобы наслать на нас вирус, – я готова хоть сейчас! Только мы пойдем вдвоем: ты и я.
Я широко открываю глаза.
– И что мы будем делать?
– Оливье Нокс высылает мне вертолет, у меня триста лётных часов.
Мои глаза делаются еще больше:
– У тебя?
– Ну да, – отвечает Бренда, пытаясь рассмотреть свое отражение в большой застекленной фотографии молодого Пиктона.
Она вынимает из кармана джинсов резинку и затягивает волосы в хвост.
– Я не просто безработная модель, которая ютится в развалюхе напротив тебя. До того как наступила моя социальная смерть, я была не последним человеком, Томас. Я работала врачом в гуманитарной организации в наших восточных провинциях и лечила самых бедных. Я была в одной группе с…