Разумовский, Крещеных кинулись, обгоняя его, к месту взрыва. Рваная лунка была полна вялого дыма. Мануйлов лежал лицом вверх, и лицо было сломано, со сместившимися осями симметрии, содранным скальпом, выпученными, выдавленными из черепа глазами. Весь он был скомкан, с переломанными костями, в лепестках и полосках одежды. Не было крови, словно страшный толчок свернул в жилах кровь, и она отвердела, остановилась в едкой химии взрыва.
Все стояли, оторопело смотрели.
– Намины сели!.. Осторожно, командир, слева растяжка! – Крещеных, отступив, указывал на тончайшую паутинку, протянутую над камнями. – Мануйлов растяжку рванул!
Оковалков отводил глаза от изуродованного тела, старался рассмотреть паутинку. Желтые руины и рытвины были заминированы. Тонкие стальные волоски невидимо опутывали пространство, и каждый неверный шаг мог стронуть взрыватели, замкнуть контакты, и все они, окруженные взрывами, превратятся в мешки с костями. Оставшиеся в живых, ослепшие, с оторванными конечностями, поползут, нащупывая сквозь дым убитых товарищей.
– Надо двигать отсюда! – озирался Разумовский, поводя автоматом. – Взрыв далеко слыхать!.. Берите его Щукин, Саидов! – он кивнул на Мануйлова. – Вон в дыру запихните!
Они подняли дряблое, гнущееся во многих местах тело. Скальп, как берет, съезжал на затылок Мануйлова. Крещеных шел впереди, просматривая под ногами землю. Тело запихнули в глубокую щель, под рухнувший свод. Майор, разжав кулак, увидел в ладони черепок с голубым завитком. Машинально кинул его в темный глубокий провал, где скрылось переломанное тело Мануйлова.
– Уходим, быстро!.. По развалинам! – Разумовский указал автоматом сквозь руины, напрямик, минуя заминированный проулок. – Держать дистанцию!.. Двадцать метров!.. – Он шагнул на груду желтого щебня.
– Погоди, капитан! – Крещеных ловко, по-звериному, пружиня носками, готовый отскочить от любого взрыхленного бугорка, кинулся к месту взрыва. Подхватил брошенный, с расколотым прикладом автомат. Достал гранату. Вырвал кольцо. Мягко двигая волосатыми ручищами, стал прилаживать взведенную гранату под лежащий автомат. Накрыл ее сначала камнем, прижимая к земле, а затем сверху положил автомат. Прапорщик, умелый вояка, ненавидящий, неутомимый, прорубивший пулеметом путь к отступлению, разваливший надвое афганца с кетменем, не мог так просто уйти, оставив удачливым минерам изуродованное тело Мануйлова.
Оковалков знал хитрости и ловушки минной войны. Не мешал прапорщику, ждал его возвращения. Думал: какие слова произносил Мануйлов в момент, когда его растерзало взрывом? Какая сила остановила его, майора, заставила шнуровать кроссовки, уберегла от фугаса? Смерть, с которой он вел в «зеленке» борьбу, уже дважды его победила – убила ефрейтора и солдата, но пощадила его. Берегла для какой-то скрытой, неясной цели, давала ему выжить. Продолжала вести по заминированным садам, ведя ему вслед тонкое перекрестье прицела.
Крещеных вернулся, отряхивая ладони в желтой глиняной пудре:
– Пусть автоматом попользуются… Пусть постреляют…
Они двинулись сквозь развалины, осыпая ногами ручейки пыли, боясь прикоснуться к земле. Майор замыкал их малую, поределую группу. Вдруг услышал в стороне слабый звяк и звон хрустнувшего под стопой камня.
Свистящим направленным шепотом он остановил идущего впереди Щукина, и вся группа замерла, обернулась, собралась к нему. Они прижались к дувалу, глядя сквозь щель на проулок, где темнела воронка от взрыва и плоско лежал автомат.
Звук опять повторился – звон тонкого ломкого камня, на который наступила нога. Через проулок, сквозь солнечное пустое пространство, на соседних развалинах мелькнула чалма, смуглое лицо, край голубоватой накидки, свившейся налету в завиток.
Крещеных держал в кулаках пулемет, готовый ударить в пролом. На лице его сквозь щетину и грязь было острое терпеливое ожидание. Сощуренные злые глаза не отрывались от заминированного автомата. Он был охотник, поставивший ловушку, и зверь был рядом, ходил кругами вокруг наживки.
Опять зашуршали камни. Из развалин показался афганец. Оглядывался чутко, готовый шмыгнуть обратно, похожий на мышь, выглянувшую из норы. Он осторожно спустился к проулку и не прямо, а по сложной, извилистой линии стал приближаться к воронке. Земля была заминирована, начинена фугасами, и он, знавший проходы, выбирал безопасный маршрут.
Остановился посреди проулка, отбрасывая короткую черную тень. Поднял вверх руку и пальцами издал трескучий щелчок. На этот звук и сигнал из пролома показался второй афганец, мальчик, босой, с непокрытой головой, в легкой курточке-разлетайке. Юрко и смело, повторяя тот же извилистый путь, он пробежал по проулку и встал рядом с первым. Они что-то негромко обсуждали, высматривали вокруг, стараясь угадать причину взрыва, найти подорвавшегося.
Это были минеры, чьи ловкие пальцы из двух деревянных дощечек и консервной жести изготовляют контактные платы, вживляют их в пыль дороги, в гравий обочины, в колею «бэтээров». Взрыватель из батарейки и медных проводков приводит в движение вмурованный в землю фугас, разрывает надвое стальной транспортер, отламывает башню у танка, превращает в росу оступившегося человека.
Минеры стояли посреди сооруженного ими минного поля, осторожно оглядывались. Старший, поводя носом, словно принюхиваясь, безошибочно угадал расселину, где таилось тело Мануйлова. Пошел к развалинам, аккуратно ставя ноги в чувяках. Оковалков смотрел, как он приближается, какое узкое большеглазое у него лицо, худая шея, на которой блестела цепочка. Он уже нагибался, заглядывал в черную щель, где лежал убитый Мануйлов, когда мальчик подбежал к автомату, схватил его, и тут же под руками у него ахнул взрыв. Он упал, накрывая животом комок пламени. Маленький, босоногий, набитый осколками, слабо, в последних конвульсиях перебирал и сучил ногами.
Первый тонко вскрикнул, хотел бежать к месту взрыва, но Крещеных молниеносно, как тень, метнулся к нему, сбил на землю, схватил за шиворот, вволок в развалины. Ударил затылком об окаменелую глину, тряс, брызгая ему в лицо слюной. Глаза прапорщика, ненавидящие, желтые, смотрели в черные, полные ужаса глаза афганца.
– Что, сука, сладко?… Сейчас ты у меня, сука, будешь землю есть! Зубами из земли фугас выгрызать!..
Он тряс его, ударял затылком о глину, и в глазах афганца был черный блестящий ужас.
– Отставить! – Оковалков перехватил ударяющую руку прапорщика. – Саидов, спроси его, где проходы в минах!.. Некогда!.. Уходим!..
Саидов наклонился к афганцу. В лице таджика было сложное выражение страха, враждебности и сочувствия. Минер, услышав речь на родном языке, потянулся к Саидову, заговорил, залепетал, вращая слезными глазами, показывая через стену, о которую его бил Крещеных, на проулок, где скрючился, слабо шевелил ногами босоногий мальчик.
– Говорит, это сын!.. Говорит, надо взять, помочь!..
– Ты сам сучий сын! – рванул его за цепочку Крещеных, разрывая мягкий металл. – Всех вас с выродками бензином облить!.. Говори, падла, где мины ставил! Где проходы!..
Он ударил минера кулаком в лицо, вдавил его ударом в стену.
– Отставить!.. Убьешь! – прервал его Оковалков. – Саидов, спроси где проходы!
Таджик говорил, а афганец, оглоушенный ударом, водил глазами, прислушивался, тянулся туда, где на солнечном горячем проулке умирал его сын.
Оковалков не испытывал жалости. Торопился уйти от этого постылого места, где в пещере, еще теплый, лежал Мануйлов, – уйти сквозь минное поле, уцелеть и прорваться в далекую солнечно-синюю долину, где канал, вода, избавление. А для этого тощий, с упавшей чалмой афганец, чей сын умирает в липкой лужице крови, должен встать и пойти впереди, указывая безопасный маршрут. А потом на чистом, без мин и фугасов месте они расстанутся с ним, оставят его бездыханным среди пыльных бугров и колючек.
– Пусть встанет и покажет маршрут!..
Саидов перевел, и пока слова таджика проникали в воспаленное, оглушенное сознание пленного, майор отчужденно смотрел на него, на тонкую ранку, оставленную содранной цепочкой. Чувствовал, как едко, кисло пахнут одежды афганца.
Тот выслушал таджика и вдруг воспрянул, напружинился всем своим худым колючим телом, захлопал, зашевелил быстрыми лиловыми губами, выталкивая бурлящие гулкие звуки.
– Говорит: убийцы, проклятые Богом! – переводил торопливо Саидов. – Говорит: все на минах взорвутся!.. Говорит: людей в кишлаках убили, теперь самих убьют!.. Говорит: кругом люди доктора Надира, все знают, все видят!.. Плен берут, живот резать будут! Сын помрет, а он за сына глаза колоть будет!..
И такая жаркая ненависть была в угольных глазах афганца, убивающая их, пришельцев, обрекающая их на все виды смерти – от пули, от взрыва, от ядовитой воды и пищи, от тоски, от безумия, от изъедающего душу отчаяния. Он насылал на них смерть, обрекал умереть на этих развалинах, на разбитых чашках, сожженных коврах, на могилах детей и старцев, на своей собственной могиле и могиле убитого сына.
Эта ненависть черных глаз вызвала ответную, блеснувшую из-под пыльных бровей Крещеных. Он размахнулся и ударил минера в живот коротким страшным ударом умельца по рукопашному бою. Собрал в удар всю медвежью крушащую силу, ломая ребра, разбивая вдребезги печень. Удар, как взрыв, проник в нутро афганца, превратил в мешанину органы жизни. Минер отпал набок, и из ноздрей и рта потекла розовая пена. Он не дышал, драные легкие розовым кружевом лезли наружу сквозь ноздри и рот.
Все встали, отошли от него.
– Разумовский, вперед! Я – замыкающий!.. – скомандовал майор. – Смотреть под ноги!.. Держать интервал!..
Оглянулся – у стены, убитый ударом, лежал длиннотелый афганец, и дальше, сквозь пролом в стене, на солнцепеке – его маленький скрюченный сын.
Они шли, не останавливаясь, вслед за медленным движением солнца. Казалось, по рытвинам и кустам катится раскаленный железный шар, и они, заключенные в этот шар, задыхаются в его пылающей пустоте. Ноги горели. Не было пота, и одежда скребла сухие ребра металлическими складками. Автомат в руке накалился, словно из него вели стрельбу.