— Вот список погибших в огне и плененных заговорщиков, составленный моими людьми.
— А что же Син-ин? — спросил Синдзэй. — Его имя здесь значится? Император непременно желает это знать.
Полководцы на миг переглянулись, и вслед за тем Киёмори признался:
— Нет, господин. Прежний государь, как видно, скрылся вместе с мятежниками. Весьма вероятно, что он нашел приют в каком-нибудь горном монастыре. В таком случае отыскать его не составит труда.
Синдзэй неопределенно кивнул и, извинившись, вернулся в августейшее присутствие, чтобы доложить императору об услышанном. Киёмори знал, что тот и сам все слышал, однако того требовали предписания. Когда Синдзэй задвинул позолоченную сёдзи, Ёситомо подался вперед и вполголоса спросил:
— Ты не расскажешь ему?
— О чем? — буркнул Киёмори.
— О том, что демон у дворцовых ворот был настоящим, а значит, слухи не лгут: Син-ин может воистину знаться с темными силами.
— В темноте в гуще битвы чего только не померещится, — ответил Киёмори, выбирая слова. — Син-ин, хотя и мятежник, все же доводится братом тому, кто восседает на драгоценном престоле. А злословить на особу императорской крови…
— Понял, — подхватил Ёситомо. — Больше я не скажу ничего.
Минутой позже Синдзэй показался из-за перегородки и снова сел перед военачальниками.
— Его императорское величество с удовольствием принимает ваши отчеты и хвалит за столь знаменательную победу. Сейчас он просит вас распорядиться, чтобы дома плененных и убитых мятежников были сожжены дотла. Касаемо пленников: воины низшего ранга и не имеющие его да будут казнены без промедления. Сыновей, если таковые остались, казнить наряду с отцами во избежание повторного мятежа. Что же касается высокопоставленных смутьянов и тех, что еще на свободе…
Тут-то Киёмори и решил претворить свой замысел.
— Благороднейший господин сёнагон, ваше императорское величество, — выпалил он, прижимаясь лбом к половицам, — как ни горько мне это признавать, но мой собственный дядя, Тадама-са, принимал участие в заговоре. Он покрыл наш род позором и запятнал имя Тайра. Поэтому я всецело согласен с тем, чтобы немедленно разыскать его и предать смерти вместе с сыновьями. Вызываюсь обезглавить их собственноручно, ибо воину более всего подобает принять смерть от руки сородича. — Киёмори выпрямился, избегая взгляда Ёситомо.
Было слышно, как тот тяжело сглотнул. После долгой паузы Ёситомо промолвил:
— Благороднейший Синдзэй, ваше императорское величество. Я также скорблю, что мои сородичи, в том числе престарелый отец, Минамото Тамэёси, подвизались со смутьянами. — По примеру Тайра Ёситомо бросился ниц. — Мне тоже стыдно и горько за выходцев своего рода, которые примкнули к ослушникам, и я согласен, что мои отец и братья должны быть преданы суду и ответить за свою измену. Однако с моей стороны было бы тяжким грехом, попранием сыновнего долга, убить собственного отца. Молю, пощадите его. Он уже стар, и недолог тот час, когда судьба отправит его в мир иной. Так дайте дожить ему тихо последние годы, хотя бы в изгнании, не погубите…
Киёмори усмехнулся в душе, зная, что эта мольба придется властителю не по нраву.
Синдзэй моргнул и, в который раз извинившись, поспешно скрылся за перегородкой посоветоваться с императором.
Ёситомо все еще оставался лежать ниц, а Киёмори сидел, однако до него долетел сдавленный рык Минамото:
— Ах ты, ублюдок…
Синдзэй выбрался из покоев и передал следующее:
— Государь отвечает, что ныне не тот случай, когда бы казнь собственного отца — поистине горькая повинность — считалась одним из Пяти Тяжких прегрешений. Ваш отец выступил против власти правящего государя и должен понести наказание. Вот здесь господин Киёмори сам вызвался покарать своего дядю, Тадамасу, виновного в том же заговоре…
«Дядю, который меня ненавидит», — подумал Киёмори, радуясь предстоящей расплате.
— …так по какому праву вы требуете снисхождения? Ёситомо потребовалось собраться с духом для ответа.
— В ваших словах много разумного, благороднейший Синдзэй, — признал он, — однако же есть различие в узах сыновних и тех, что связывают племянника с дядей. Как мне доложили, отец мой нашел приют у монахов Энрякудзи на горе Хиэй. Полагаю, вскоре он будет найдец или же сдастся сам. Не стоит ли обратить помыслы к состраданию, чтобы он, явившись ответить за измену, встретил в нас более мирные, светлые чувства?
«Рой, рой себе яму, — посмеивался про себя Киёмори. — Намеком на то, что монахи-воины встанут за Тамэёси, пути ко двору не проложишь».
— Несомненно, — ответил Синдзэй с едва заметной прохладцей. — Не хотите ли отправиться на гору Хиэй и доставить его сюда лично?
Ёситомо замешкался.
— Достопочтенный Синдзэй и ваше императорское величество, — подхватил Киёмори. — Всякому видно, что мысль о предстоящей поимке и казни отца приводит полководца в уныние. Посему дозвольте мне и моим людям освободить его от этих тягостных поручений. Мы выследим, где скрывается Минамото Тамэёси, вернем его в столицу пред лик правосудия. Это будет определенно милосерднее, нежели принуждать военачальника к попранию сыновнего долга.
И снова сёнагону Синдзэю пришлось отлучиться, чтобы узнать мнение государя. В этот раз Ёситомо хранил ледяное молчание.
По возвращении Синдзэй объявил:
— Его величество счел ваше предложение весьма великодушным, господин Киёмори. Да будет так. Однако вам незачем отправляться сию же минуту. Останьтесь и насладитесь пиршеством. Вечером вы оба будете награждены за примерную службу и доблесть, а пока разделите с нами трапезу и позвольте отпраздновать вашу победу.
Итак, полководцы остались во дворце, пока не наступили сумерки, а за ними — звездная ночь. Пили сливовое вино и саке, угощались фазанами, запеченной и маринованной рыбой, морскими ушками и гребешками, рисом с тертым дайконом и во-дорослями-нори, пирожными из сладкой бобовой пасты и имбирным льдом. Музыканты развлекали их игрой на флейте и кото[25], атанцовщицы-сирабёси — пением и пляской. Много поэм было сложено той ночью в честь доблестных воинов (впрочем, благодаря не столько вдохновению, сколько обильным возлияниям). Над императорским садом взошла луна, отражаясь в рукотворном озерце и серебря снег на его берегах. Захмелевшая знать и монахи до того разошлись, что затеяли песни и танцы у бронзовых жаровен — кто во что горазд. Дамы смеялись и строили глазки придворным из-за занавесов целомудрия[26]. От всего этого исходило ощущение покоя и товарищеского единения, окружающая роскошь навевала негу.
Повелитель Киёмори поддался общему духу блаженства и стал грезить о будущем. «Когда-нибудь, — говорил он себе, — я буду здесь столь же частым гостем, как Синдзэй или любой из Фудзивара. Царь-Дракон посулил мне это. Когда-нибудь меня возведут в первый ранг и усадят среди министров. Когда-нибудь я смогу являться к государю — ведь дедам позволяется говорить с внуками, нэ? Сегодняшний восхитительный вечер — лишь преддверие той славы, что ждет меня впереди».
Киёмори рассеянно гадал, где сейчас могут храниться Три священных сокровища. Он слышал, что император брал их с собой во дворец То-Сандзё. «Если меч Кусанаги еще не вернулся на свой помост, где его стерегут денно и нощно, может, как-то удастся…» Но Киёмори быстро отмел эту мысль. Не хватало только, чтобы охрана застала его рыщущим по дворцу. Будет еще и время, и случай прибрать меч к рукам.
«К тому же не лучше ли сперва убедиться, что Царь-Дракон сдержит слово? А о Кусанаги я позабочусь позже».
Он увидел, как Сигэмори в толпе вельмож смущенно декламирует стихи прелестной танцовщице-сирабёси. «Теперь-то ты понял, сын мой, почему еще утром я не спешил умирать понапрасну? Слишком многое в мире стоит того, чтобы жить».
Подумав так, Киёмори перевел взгляд туда, где сидел воевода Ёситомо — чуть в стороне от других. Он выглядел отрешенным, далеким от праздного веселья, а смех его был натужен и пуст.
«Вот и славно, — утешился Киёмори. — Когда кончится пир, он улизнет к себе в Канто, бу^дет водить коней и вспоминать с тоской дни былой славы. Ноги его больше не будет в столице. Пока большую часть Минамото считают предателями, самого Ёситомо едва ли повысят, а значит, отныне нам, Тайра, нечего опасаться прежде великих Гэндзи».
К полуночи министры вышли от императора — огласить список новых чинов и наград, жалованных воинам-победителям. Киёмори едва сдерживал нетерпение, слушая, как царедворцы разворачивают свитки и воздают хвалу государевой мудрости и великодушию. Наконец прозвучало и его имя.
— «Властителю Аки, Тайра-но Киёмори, за проявленную на службе отвагу и ратную сноровку, вверяется во владение наряду с прежней землей Аки край Харима со всеми причитающимися пошлинами».
Киёмори вздохнул и согнулся в почтительном поклоне:
— Благодарствую за столь щедрый дар и ниспосланную мне честь служить императорскому дому.
«Пусть скромное, но все-таки достижение, шажок на пути к большому успеху. Что ж, будем рады и малому», — решил Киёмори и обратился в слух: награждение Минамото было еще впереди.
— «Властитель Симоцукэ, Минамото-но Ёситомо, за выдающиеся доблесть и усердие на службе его императорскому величеству жалуется званием помощника главы Левого конюшенного ведомства».
Киёмори прикрыл рот ладонью, чтобы не рассмеяться. По сути дела, начальник Конюшенного ведомства мог одинаково называться главным конюхом, а его помощник — и того меньше. Властителю крупной провинции подобная должность почти ничего не давала. Кое-кто мог даже счесть это оскорбительным. Конечно, любое придворное звание было само по себе почетно, однако конюший получал в распоряжение не воинов, а лошадей. Киёмори заметил в рядах старейшин совета тюнагона Фудзивары Иэнари, чей дом был сожжен во время взятия дворца Сиракава. «Интересно, не с его ли подачи полководец был так „щедро“ вознагражден?» — задумался Киёмори.