, возмущение последует незамедлительно, и император, чего доброго, прислушается к мнению совета и перестанет потакать Тайра.
«Жизнь власть имущих подобна блужданию по лесным дебрям, — подумал Киёмори. — Трона не видна, а всякий шаг в сторону чреват опасностью».
Правое плечо его черного платья съехало вниз, и Киёмори досадливо поддернул одеяние. Накидка явно не подходила по размеру. «Найти бы надежного портного, чтобы ушил ее», — подумал он. Перед глазами поплыли строки:
Нету покоя.
Не по плечу мне, видно,
Черное платье.
Бьются о черный берег
Волны у Миядзимы.
Киёмори счел стихи слабоватыми и на время выбросил их из головы, чтобы закончить позже. Карета подалась вперед, и он мысленно перенесся в ушедшую ночь, когда Токива, наложница Ёситомо, предала ему себя.
С Киёмори такого еще не бывало. Танцовщицы и певички, которых он выбирал себе на ночь, из кожи вон лезли, чтобы потом хвастать друг перед другом, что делили ложе с самим предводителем Тайра. Встречались и недотроги, которых приходилось уламывать, пользуясь властью, и даже запугивать. Впрочем, их слезы и вялое сопротивление были по-своему приятны.
Токива же, напротив, предложила себя открыто, без страха, за одно только спасение сыновей. Она рассказала, что скрывалась от Тайра в храме Каннон и богиня милосердия послала ей видение. Каннон подсказала, как уберечь детей от гибели, пусть даже ценой чести. Для Токивы это соитие было своего рода приношением богам, жертвой, искупительным даром. Безмятежная отстраненность, с какой она отдалась Киёмори, заставила и его чувствовать себя иначе. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного.
Лишь перестук колес в воротах Рокухары заставил Киёмори очнуться. Выбираясь из кареты во двор собственной усадьбы, он решил наконец исполнить малоприятный долг — поговорить с женой.
Киёмори прошел в ее покои и расположился на веранде, огибавшей гостиную. Ставни были опущены для защиты от полуденного солнца, поэтому внутрь заглянуть он не мог. Но вот за перегородкой послышался шорох кимоно, и молодой женский голос спросил:
— Простите, кто там?
— Это я, Киёмори. Пришел поговорить с женой.
— А, Киёмори-сама! Прошу, помилуйте сию недостойную за то, что не узнала вас сразу. Мы так редко вас видим… Я тотчас доложу вашей супруге, что вы здесь. Она ждет с нетерпением. Я мигом вернусь, если изволите подождать. — Было слышно, как служанка спешит прочь от перегородки.
Киёмори вздохнул и обвел взглядом сад, который разбила сама Токико. Именно этот вид ей приходилось наблюдать чаще всего. Рукотворный ручей, окружавший Рокухару, петлял здесь сильнее, чем где-либо еще. Плакучие ивы грустно свешивали над ним свои плети, а по воде плыли лепестки отцветающих вишен, пробуждая в душе ощущение аварэ — печального очарования непостоянства сущего. «Той, чей удел — бессмертие, все сущее должно казаться и вовсе мимолетным», — думал Киёмори. На краткий миг он даже пожалел ее за это. Однако воспоминание о бессмертии жены напомнило ему и о ее природе. В последнее время она словно все больше начинала походить на подданных своего отца — Рюдзина. В ее голосе слышалось шипение, в глазах то и дело мерещился огонь… Какой мужчина не начнет искать утех на стороне, будь у него подобная жена? Вот и сейчас до него долетел шорох парчового кимоно, рождая образ скользящей по камням чешуи.
— Солнце припекает, муж мой. К чему стоять на пороге?
— Решил полюбоваться твоим садом, — ответил Киёмори.
— Сейчас он не в лучшем виде. В сезон дождей он свежее, а их ждать еще не скоро.
— Значит, мне остается вообразить, как прекрасен он может быть под дождем. Кто знает — быть может, живительная влага оросит его уже этим вечером, пожелай того дракон, живущий в мире «Заоблачных высей».
За ставнями повисла пауза.
— А если дракон слишком долго не знал тепла, чтобы радоваться дождю?
— Тогда пусть он позволит одинокому лучу солнца согреть себя, пока радость к нему не вернется.
— Брр! Что за чепуха. Ты заговорил как придворный повеса.
— Разве не лучше, когда я приветствую тебя таким образом? — стал оправдываться Киёмори. — Мне даже не пришлось ухаживать за тобой как положено. Почему бы не наверстать упущенное?
— Ах ты, хитрец! Старая жена вроде меня скорее заподозрит подвох после столь удивительной перемены.
— Заподозрит? В чем же меня, по-твоему, можно заподозрить?
Токико помолчала, прежде чем ответить:
— Думаешь, меня так легко провести? Даже в занавесях-китё есть щели для глаз, а ушам они и вовсе не помеха.
— И что же ты слышала?
— Я слышала, будто некий Тайра так возгордился своим черным платьем государева советника, что впал в безрассудство.
— Скажи мне, кто он, и я научу его уму-разуму.
Довольно! — фыркнула жена. — Ты все знаешь не хуже меня. Мне известно, что вы схватили Ёритомо, сына полководца Минамото.
— Верно, он под надежной охраной.
— И еще жив? Киёмори вздохнул:
— Он всего лишь мальчишка.
— Ему четырнадцать! Он уже бился с тобой на стороне отца и при случае мог пролить нашу кровь. Теперь ты сам даешь ему возможность это повторить. Разве я не твердила, что в войне нужно быть беспощадным?
— Война окончена, Токико, и смертей было предостаточно. Меня и так прозывают мясником за убийство Тадамасы в годы Хогэна и за то, что я вынудил Ёситомо казнить собственную родню. Если верить тюремщикам, Ёритомо — мальчик тихого склада, мечтает стать монахом и выстроить ступу в память об отце. Ты ведь женщина! Как может женщина требовать убийства детей?
Из-за ставней раздалось низкое шипение.
— И ты бы потребовал, зная, что спасешь этим сотни других жизней. Надо совершенно ослепнуть, чтобы не замечать очевидного! Или кто-то нарочно затмил тебе разум?
— Чувствовать потребности власти не значит ослепнуть. Настроения при дворе таковы, что мне лучше проявить милосердие.
— Двор прогнил — возвышение Нобуёри тому доказательство. Те, кто служил ему, до сих пор заседают в совете. К чему тебе перенимать их мысли?
— Тебе-то что за дело до того, чьи мысли я перенимаю? — вспылил Киёмори, но тут же спохватился, вспомнив о любопытных ушах, и понизил голос. — Император Тайра еще не взошел на трон. До тех пор я намерен исполнять всякую волю государя Нидзё и министров, которых ты так боишься. Если я отважусь на то, к чему обязал меня твой отец, мне понадобится их полное одобрение. Я не осмелюсь сейчас идти им наперекор.
После долгого молчания Токико проговорила:
— Бедный отец… одного не учел он: людского тщеславия. Император Тайра — о нем ты думаешь больше, чем о грядущем Конце закона. А еще об одной наложнице Ёситомо, с которой провел ночь. Щедро ли она заплатила за жизнь сыновей?
Киёмори поднялся.
— Все, ни слова об этом.
Из-под ставни скользнула рука и схватила его за полу.
— Выслушай меня, муженек, выслушай хорошенько, — прошипела Токико. — Твой грех предо мной — мелочь. Куда страшнее грех перед державой. Старому дракону даже тяжкие времена нипочем, но человеку — даже тому, кто носит высокие гэта, — достанет и малого камешка, чтобы споткнуться. Дети Ёситомо должны умереть.
Киёмори выдернул край платья из ее хватки. Острые ногти распороли дорогую ткань.
— Довольно, женщина! Не желаю больше слышать подобные гнусности, да еще от тебя.
Он зашагал прочь вдоль веранды. Налетел ледяной ветер, раздувая полы черной накидки, норовя вовсе сорвать. Киёмори плотно запахнул ее и, борясь с ветром, побрел в свою сторону.
Раскол усиливается
В Хэйан-Кё пришло лето, а с ним и тепло мирных дней. Купцы безбоязненно сновали по улицам, расхваливая товар, воины отослали доспехи в починку, а коней в поля — резвиться на свежей траве.
Отрекшийся государь Го-Сиракава пил с сестрой чай в открытой беседке дворца своей матери. Беседка располагалась посреди лотосового пруда, и белые головки священных цветов покачивались на водной глади. В воздухе разливался густой аромат татибаны[49].
— Да что с тобой такое, брат? — взволновалась Дзёсаймон-ин. — День лучше некуда, а ты насупился, точно над нами еще бродят зимние тучи.
— Для того, кто правит, не бывает безоблачных дней, — отозвался Го-Сиракава, наблюдая за лягушкой, которая, примостившись на листе лотоса, ловила мух на лету.
Дзёсаймон-ин пристально оглядела его.
— Не пора ли уступить это бремя другому? Твой сын Нидзё избавился от Нобуёри.
— Но не от его министров.
— Тогда тебе следует почаще показываться во дворце.
— Не по душе мне то, что я там вижу.
На самом деле Го-Сиракава стыдился собственного сына. Юный Нидзё проводил дни в кутежах и увеселениях, а его пагубная тяга к женщинам только усилилась. «Такое ощущение, что случай с Нобуёри ничему его не научил. Словно тот до сих пор оказывает на него влияние. Мальчишка совершенно не понимает важности занимаемого поста. Нашим предкам-ками, должно быть, больно смотреть на такого преемника». Что еще хуже, Нидзё не оставил притязаний на жену своего дяди, вдовствующую императрицу. Этим попранием приличий он нанес отцу тягчайшее оскорбление, на какое только способен сын-ослушник.
— Уверена, твое мудрое слово пойдет ему на пользу.
— Едва ли мой сын его примет. Мне передали, что он даже отсылает священников и монахов, приходящих с прошениями во дворец. Я не могу допустить, чтобы он властвовал безраздельно. Может статься, при нем все пойдет еще хуже, чем было при Нобуёри.
— Ты оттого расстроен, — пожурила Дзёсаймон-ин, — что у него собирается больше знати. В старейших семьях начинают шептаться, будто нам изменила удача — особенно после смерти Синдзэя. А еще говорят, что на службе у правящего императора уцелеть проще, чем у отрекшегося.
— К первому проще закрасться в доверие — он моложе и наивнее.
Дзёсаймон-ин вздохнула, касаясь рукава брата: