— Он был так молод, — вздыхала Дзёсаймон-ин, промокая глаза рукавом.
— Люди умирают в любом возрасте, — проворчал Го-Сиракава.
— Но не тогда, когда в них столько жизни, — возразила сестра.
— Совсем юный, обаятельный… — рыдала где-то фрейлина. «Да, — подумал Го-Сиракава, — он умел угождать дамам, наш Нидзё».
Так вышло, что молодого императора сморила долгая болезнь, от которой он не оправился. Было ему всего двадцать три года.
Дзёсаймон-ин наклонилась и прошептала:
— Прошу прощения, брат, но не стоит так тщательно прятать свое горе. В конце концов, он был твоим сыном.
— Мы жили в раздоре — это всем известно.
— Подумай: пойдут пересуды.
Го-Сиракава картинно уронил голову. «Верно. Теперь мне ясно, почему Тайра Киёмори так зверски искореняет все слухи о себе». Стали поговаривать, будто Го-Сиракава приложил руку к гибели собственного сына. «Может, я и борюсь за власть, но на такое злодейство никогда не пошел бы. Нидзё, должно быть, выпил лишнего, слишком долго стоял под дождем и подхватил жар. А может, возлюбленная вдовая императрица наградила его той же дрянью, что прикончила ее первого мужа. Коноэ, если вспомнить, тоже умер молодым. Только непочтительно отзываться об императорах в столь приземленном ключе, нэ? Значит, кто-то должен стать козлом отпущения. Я же ныне в опале у тех вельмож, что некогда прислуживали Нобуёри».
— Так-то лучше, — сказала Дзёсаймон-ин.
— Ты не хуже меня знаешь, что я ни при чем, — проворчал Го-Сиракава во всеуслышание.
— Конечно, конечно, — поспешно заверила сестра, смущенно обмахиваясь веером.
— Это все Син-ин, — прошептала дама за спиной у императора. — Я как-то видела его призрак, когда оставалась во дворце на ночь. Уверена, его проклятие сгубило нашего Нидзё…
Го-Сиракава с великим трудом удержался от того, чтобы не закатить глаза и не охнуть презрительно. Уж год прошел после смерти Син-ина, а слухи о его появлениях множились день ото дня. «В горести люди часто ищут сверхъестественные причины своим страданиям. Однако если эти причины становятся общими для всех, то могут породить беспорядки и даже смуту».
— Поразительно, — пробормотал Го-Сиракава, — столь многие встречали моего бедного усопшего брата, а меня он еще ни разу не удостоил визитом. — Тут он вспомнил видение в Нин-на-дзи, и им овладело беспокойство.
Дзёсаймон-ин метнула гневный взгляд, но ничего не сказала.
— Бедный его сыночек, — плакала другая фрейлина. — Взошел на трон совсем крохой. Так и вырастет, не зная отца.
Это новое обстоятельство уязвило Го-Сиракаву до глубины души. Едва Нидзё понял, что его болезнь может закончиться смертью, он объявил своего двухгодовалого сына наследником империи. Как только указ был принят, Нидзё подписал отречение, оставив вместо себя неразумное дитя, едва способное ходить и говорить, сидя на троне.
«Он это нарочно устроил, чтобы досадить мне, — негодовал Го-Сиракава. — Лишить возможности выбрать наследника. Еще один знак того, как далек он был от забот о государстве».
Совет, разумеется, был опечален таким выбором — императора младше трех лет еще не бывало, — но так ничего и не предпринял, если не считать обычного словоблудия и качания головами. Вот как вышло, что сборище подхалимов из свиты Нидзё возвело на трон младенца, нареченного Рокудзё.
Дзёсаймон-ин дернула брата за рукав:
— Гляди!
— Монахи дерутся! — воскликнула одна из женщин. Вглядевшись сквозь царский занавес, Го-Сиракава и впрямь заметил среди чернецов у могилы Нидзё какое-то возмущение. Монахи из Кофукудзи размахивали мечами и нагинатами, распевая храмовые песни, и топтали нечто, лежащее на земле.
— Ой, только не это! — закричали все фрейлины наперебой. — Они затеяли битву! Над могилой императора! Какой ужас!
Го-Сиракава поднялся, не помня себя от ярости. Мало того что бесстыжие монахи оскорбили последнюю память о сыне, но и вдобавок того и гляди поднимут бунт!
— Бегите, — велел он сестре и придворным дамам. — Скорее уезжайте. Становится опасно.
Дамы с визгом бросились по каретам. Го-Сиракава сошел с возвышения и направился туда, где стоял, точно окаменев от изумления, начальник Правой дворцовой стражи.
Го-Сиракава схватил его за руку и встряхнул.
— Что здесь происходит?
— Что-то невероятное, владыка! Монахи Энрякудзи поставили свою скрижаль второй, вопреки распорядку!
По обычаю на похоронах императора представители крупных храмов близ Хэйан-Кё и Нары устанавливали на могиле плиту с высеченными на ней словами молитв. Существовал и негласный порядок, когда каждый храм приносил свою скрижаль и справлял обряд поминовения сообразно своей древности и близости к трону. Начинал обыкновенно храм Тодайдзи, как основанный императором Сёму четырьмя веками раньше, далее следовал Кофукудзи, за ним — храм Энрякудзи с горы Хиэй.
— Почему?
— Неизвестно, владыка. Вы же знаете, как распоясался Хи-эйдзан в последнее время. Как бы то ни было, монахи Кофукудзи обозлились и порубили их скрижаль мечами.
— Собери людей и вели им прекратить драку от моего имени. Мы собрались здесь во исполнение священного и скорбного обряда, И чинить препятствия с их стороны непристойно.
Начальник стражи помрачнел и поклонился:
— Как будет угодно, владыка.
Взяв с собой нескольких воинов, он направился к колонне иноков.
К радости Го-Сиракавы, приказ возымел действие. Монахи Кофукудзи прекратили громить плиту, которая, впрочем, уже превратилась в каменное крошево. Драчунов вывели с кладбища, и остальные храмы продолжили чинно устанавливать скрижали. Однако от Го-Сиракавы не укрылось, какими взглядами проводили хиэйцы братию Кофукудзи и его самого. Ярость на их лицах пугала куда сильнее, чем все причиненные оскорбления и удары.
«Не к добру это», — сказал себе Го-Сиракава.
Гром среди ясного неба
Через два дня после похорон императора, в полдень, Тайра Мунэмори вернулся в Рокухару. Он выскочил из повозки, едва та проехала в ворота усадьбы, пронесся по широкому двору, полному самураев, неспешно облачающихся в доспехи. Расспросив, где отец, Мунэмори отправился к боковому садику, где и нашел Киёмори, занятого беседой с вассалом.
— Ты уже слышал, отец? — удивился Мунэмори.
— О том, что монахи Энрякудзи идут на столицу? — небрежно спросил Киёмори. — Конечно, слышал. Давным-давно.
— Вот как. Тогда понятно, почему все вооружаются, — сконфуженно произнес Мунэмори. — Значит, ты вступишь в бой с монахами?
— От императора приказа не было, — ответил Киёмори. — Раз так, Тайра пока бездействуют. И все же следует быть наготове. Нам доложили, что чернецы могут напасть на Рокухару, хотя, мне кажется, даже у братии Энрякудзи достанет ума этого не делать.
Мунэмори огляделся — убедиться, что стены Рокухары по-прежнему высоки и крепки.
— Им навстречу выслали самураев и чиновников Сыскного ведомства. Быть может, иных мер не понадобится.
Киёмори нарочито сплюнул.
— Несколько сот вельможных сынков против тысяч вооруженных монахов? Ну-ну. Желаю им удачи.
— Прошу извинить меня, господин Киёмори, — промолвил незнакомый Мунэмори вассал, — но но городу ходят слухи, будто бы ин, Го-Сиракава, подначивает монахов выступить против Тайра.
— Нет-нет-нет, это уж чересчур… — начал Мунэмори.
— Было бы глупо с его стороны нападать на Тайра, — проговорил Киёмори, потирая подбородок. — Мы неизменно его выручали. Дурной же из него стратег, если он верит, что такой шаг пойдет ему на пользу.
— Отец, я знаю: такого не может быть…
— А где твой доспех, Мунэмори? Где твои люди? Постой, кто это к нам едет?
Из-за угла показался пони, а на нем — десятилетний мальчик. Мунэмори узнал своего самого младшего брата, Киёкуни. Мальчуган заправски осадил пони и соскочил наземь, а потом помчался к ним с криком:
— Отец, братец Мунэмори! Я привез срочное донесение! Киёмори просиял и обнял сына за плечи.
— Киёкуни! Вижу, скоро из тебя выйдет отличный боец! Ну, какие новости?
— Меня послали передать, что Сигэмори поехал во дворец То-Сандзё, раз отрекшийся государь пожелал искать защиты в Рокухаре. Сигэмори сейчас подбирает сопровождение, а через час они уже будут здесь. Он спрашивает, не приготовишь ли ты гостевые покои.
Киёмори и Мунэмори переглянулись.
— Об этом я и хотел доловить, — сказал сын. — Нам с Сигэмори было велено явиться в То-Сандзё. Вот почему я уверен, что ин никак не может стоять за нападением. Стал бы он иначе просить нашего покровительства?
— За свою жизнь, притом достаточно долгую, я успел понять, что намерения императоров — и бывших, и будущих — предугадать тяжело. Но тут я, пожалуй, с тобой соглашусь. Киёкуни, возвращайся к брату и передай, что ин волен оставаться в Рокухаре сколько ему будет угодно. Мы тотчас подготовим его покои.
Мальчик поклонился:
— Я передам. Благодарю, отец. Доброго дня, Мунэмори. — И Киёкуни умчался обратно седлать своего пони.
— Какой резвый крепыш, — заметил вассал. — Вы, должно быть, гордитесь им, господин.
— Что верно, то верно, — ответил Киёмори. — Он похож на моего первенца, Сигэмори. Я очень надеюсь, что Киёкуни вырастет таким же славным юношей.
Мунэмори вскипел, хотя и не подал вида. Сигэмори всегда был лучше всех. Старшему брату прощались любые ошибки, в то время как его, Мунэмори, вечно не замечали, обходили участием, оттирали как лишнего. Даже младший из сыновей Киёмори сегодня получил больше похвал, чем Мунэмори за всю свою жизнь. «Где справедливость?» — негодовал он в душе.
Киёмори отпустил подручного и сказал:
— Идем со мной, Мунэмори. Пора подготовить юго-западное крыло, где останавливался предыдущий владыка Нидзё, покуда был с нами.
— Юго-западное? — У Мунэмори похолодело внутри: ведь именно там исчез призрачный паланкин Син-ина!
Однако Киёмори, не слушая его, взбегал по ступенькам усадьбы. Мунэмори нагнал его уже в главном коридоре, выложенном деревом.