еи так называемые боевые листки – небольшие стенные газеты.
Еще на территории стадиона «Торпедо» вопросами снабжения батареи в основном продовольствием и предметами быта, а также боеприпасами занимался средних лет старшина Ермаков, который на новом месте поселился в землянке-казарме вместе со вторым огневым взводом и взводом управления. Как и на старом месте, он почти неразлучно находился рядом с молоденьким на вид, имевшим очень красивое лицо и малый рост, как у мальчика лет двенадцати – четырнадцати, бойцом, которого все называли просто Леней. К сожалению, я не помню его фамилию. Возможно, Леня в самом деле был мальчиком типа сына полка, так как был очень наивен, добр ко всем, беззаботен, и образ мыслей у него был совсем детским. Я никогда не видел Леню занимающимся военной подготовкой, хотя он был одет, как и все, в военную форму. Леня умел хорошо отдавать честь начальству, приложив правую руку к головному убору, шагал четко, по-военному, иногда крутился возле пушек, когда мы на них занимались, вертел ствол зенитного орудия или пулемета, не спрашивая ни у кого разрешения. При этом он всегда мило улыбался, и все его любили и прощали ему всякие невинные выходки. Говорили, что Леня не имеет родителей и жил раньше в детском доме. Старшина опекал его, взяв с собой даже на военную службу, а потом и на фронт. Конечно, Леня тоже жил в землянке со своим опекуном. (К несчастью, на фронте Леня быстро погиб, о чем скажу особо.) В той же землянке находились нары, на которых ночевали мой земляк – старший сержант Василий Алексеев и ефрейтор Метелкин.
В нашем первом огневом взводе я выполнял обязанности орудийного номера на первом орудии. Командиром его был высокий пожилой сержант Федор Васильевич Игумнов – бывший сельский учитель из Горьковской области. Узнав из беседы со мной, что я сын таких же, как он сам, сельских учителей, Игумнов подружился со мной и очень хорошо ко мне относился. Мы с ним часто разговаривали, не таясь, на все житейские темы и много – о политике, перспективах идущей войны. Он сомневался, что война будет нами выиграна, и я не мог ему убедительно что-либо возразить на это.
С первого же дня, как наш огневой взвод обосновался на новом месте, мы начали много и регулярно учиться стрельбе из своих пушек, находясь непосредственно на них. При этом каждый номер орудия быстро и хорошо освоил свои обязанности и привык к четкому взаимодействию друг с другом. И это оказалось очень кстати: уже на вторые сутки нашего пребывания мы получили первое боевое крещение. Оно было для меня примечательно не только тем, что я впервые в жизни и много пострелял из пушки, но и сделанной мною большой глупостью, из-за которой едва не лишился пальцев ног и ушей и не стал на всю жизнь инвалидом.
Тогда глубокой ночью, когда мы крепко спали, дежурный внезапно громким, истошным голосом поднял нас, объявив «положение номер 1», то есть начало налета немецких самолетов на город. В ту ночь, как оказалось, небо было чистым от туч, а погода – очень холодной (мороз достигал 30 градусов), чего я не предполагал. Так как обуться и одеться, выбежать на крышу здания и занять там свое место на орудии надо было очень быстро, я не успел сразу в казарме хорошо обернуть ноги портянками и обмотками, полагая, что сделаю это позже, сидя в кресле пушки, как это бывало пару раз во время ночных тренировок. Но получилось так, что в этот раз пришлось находиться на пушке более получаса, стреляя из нее по самолетам, пока они не улетели, беспорядочно сбросив на город свои бомбы. В результате я не смог заняться ногами на орудии, и они, плохо обутые, сильно замерзли, а два пальца на правой и один палец на левой ногах обморозились, как и оба уха, которые я не успел закрыть крылышками шапки.
После окончания налета я вынужден был скорее побежать в умывальник и «лечить» в нем ноги и уши, обтирая их полотенцем, смоченным ледяной водой. Затем выйти на волю и там обтирать обмороженные места снегом. Все это длилось долго, пока обморожение частично не прошло, но было очень больно несколько суток. Хорошо еще, что командиры не наказали меня за происшедшее, ограничившись только предупреждением остальным товарищам. К сожалению, при отражении последовавшего через несколько дней нового ночного налета самолетов я снова нечаянно обморозил правое ухо и заметил это очень поздно. И наверное, из-за всех этих сильных обморожений то ухо быстро замерзает и сейчас, когда температура на улице снижается до минус пяти градусов.
За время четырехмесячной военной службы в Горьком мне пришлось пять раз принять участие в отражении налетов вражеской авиации на город, стреляя по самолетам из 37-миллиметровой зенитной пушки. И все это происходило зимними ночами. При этом, как правило, самих самолетов не было видно, иногда был слышен только их шум. В связи с этим стреляли мы в основном одиночными выстрелами в небо, главным образом в те места, где больше и часто, создавая яркий свет, рвались снаряды, посланные из орудий с соседствовавших с нами или дальних зенитных батарей.
Лучей прожекторов, освещавших самолеты, было явно меньше, чем в Москве в сентябрьские и октябрьские ночи 1941 года, когда я там был. Командиры нашего взвода и орудий практически не давали боевым расчетам пушек голосом никаких конкретных ориентиров для стрельбы – первый и второй наводчики и двое прицельных обходились сами, действуя по своей интуиции. Кроме того, у нас во взводе не было и дальномера, да и пользоваться им ночью все равно бы было невозможно, когда не освещали небо прожекторы. Слышали мы звуки взрывов сброшенных самолетами бомб и видели и вдалеке, и вблизи свет от их разрывов. Но я лично ни разу сам не видел, чтобы какой-либо самолет был бы сбит над нами и вообще над городом Горький.
Глава 8
3 февраля 1942 года меня и еще двух моих коллег послали на грузовой автомашине на территорию стадиона «Торпедо», чтобы привезти оттуда некоторые вещи. Там я совершенно случайно увиделся со своим одногруппником по учебе в Институте стали и большим другом Женей Майоновым.
Женя сказал, что он уже списался с нашими одногруппниками, продолжающими учебу в далеком Сталинске в Сибири, и сообщил им кое-что о себе, а также обо мне. Я рассказал ему, что теперь служу на территории завода номер 196, охраняя это предприятие пушками на крыше одного из его цехов, и что моим командиром взвода в батарее является хорошо известный как «милашка» многим (и Жене в частности) хохол лейтенант Шкеть.
…К сожалению и потом к огромному удивлению моих друзей по Институту стали, этот мой последний рассказ Жене о службе привел через некоторое время к удивительному недоразумению. Дело в том, что вскоре после этой встречи с Женей лейтенанта Шкетя назначили с повышением на должность командира маршевой батареи и вместе с ней отправили на фронт. И там, к несчастью, эта батарея быстро вся погибла, о чем, конечно, стало известно всему 90-му запасному зенитному артиллерийскому полку, и в том числе Жене. А Женя, вспомнив мой тогдашний рассказ о том, что служу под командованием лейтенанта Шкетя, подумал, что и я был отправлен на фронт в составе шкетевской батареи и погиб вместе с ней, о чем и сообщил бывшим нашим однокурсникам в Сталинск. Между тем у наших взвода и батареи были уже совсем другие командиры, о чем напишу позже.
Когда в сентябре 1946 года я возвратился на учебу в Московский институт стали, некоторые мои бывшие однокурсники были страшно удивлены, увидев меня живым и здоровым.
…А теперь скажу совсем о другом, не относящемся к войне. Поскольку условия нашей службы на территории завода номер 196 оказались значительно лучшими (главное – мы стали неплохо питаться, благодаря чему, например, мое исхудавшее от двухмесячного голода лицо вновь округлилось и приняло нормальный вид), чем раньше в казармах стадиона «Торпедо», многие военнослужащие, видя вокруг множество нестарых женщин, стали на них заглядываться. Пример всем подали командиры. Мы видели, как они в столовой, где нас кормили, любезничали с сытыми молодыми поварихами, официантками и другими работницами и начали пользоваться их взаимностью. В комнату нашего взводного лейтенанта Шкетя, расположенную почти рядом с нашей казармой, ежедневно чуть ли не по очереди стали приходить, принося с собой что-то выпить и закусить, и оставаться там ночевать несколько девиц и молодых дам.
Для нас, рядовых бойцов, в этом отношении особенно отличным примером стал наш непосредственный начальник – старшина Иванов, который, не имея своей отдельной комнаты, вынужден был часто (иногда даже несколько раз в сутки) сам бегать в цеховую бытовку для интимных встреч с обслуживавшими это помещение посменно двумя гардеробщицами и одновременно уборщицами. Одна из них была совсем молодой, а другая – уже в годах. При этом он с ними совершенно не церемонился, так как они сами липли к нему.
В редкое свободное время, и в частности глубокими ночами, я за счет своего сна любил спускаться в цех, прохаживаться по нему и наблюдать за технологическими процессами и производством артиллерийских стволов. С большим любопытством я смотрел, как работают нагревательные печи, мощные молоты, ковочные и штамповочные прессы, травильные ванны, трубоволочильные станы, специальные металлорежущие станки, окрасочные устройства, мостовые краны и другое оборудование. Рабочие, и особенно молодые, часто вступали со мной в разговор, а некоторые делились мечтой скорее уйти в армию, чтобы попасть на войну.
В первые же дни и ночи, как мы поселились в казарме, устроенной в цехе, я обратил внимание у его входа, внутри, на первом этаже на огороженное стеклянными рамами табельное помещение с двумя периодически появлявшимися в нем красивыми молодыми девушками – табельщицами. Они отмечали приход и уход работавших и занимались выдачей им месячных продовольственных карточек, а также другими работами, и в частности общественной и культурно-массовой. Первая из этих девушек была по должности старшей и работала главным образом в дневной смене. Возраста, наверное, немного старше и ростом заметно выше меня, она была очень стройна и красивее на лицо, чем вторая. Поэтому я прежде всего загляделся на первую. Но тогда, как мне показалось, она не обращала на меня внимания, в связи с чем решил к ней даже не приближаться. (Однако через некоторое время обнаружилось, что я ошибся, но было уже поздно. Ее лицо с серыми глазами, которыми она однажды при небольшом разговоре с ней пристально и неравнодушно посмотрела на меня, до сих пор четко стоит перед моими глазами.)