— Главное, в этом есть здравый смысл, — ответил Атай. — Я уверен, что все получится.
— Если мы что-то упустили, того, кто за это возьмется, ожидает весьма печальный конец, — заметил Семай. — Дай-кво проверит все до мелочей, прежде чем станет рисковать жизнью поэта.
— В следующем году, — заявил Атай. — Ставлю двадцать полосок серебра, что этот метод пленения начнут применять уже в следующем году.
— По рукам, — вставил андат и повернулся к Семаю. — Расплатишься за меня, если что?
Поэт не ответил, но в уголках его рта спряталась улыбка. Маати потребовались годы, чтобы понять, как в Размягченном Камне проявлялись черты Семая, в чем они составляли единое целое, а в чем были непримиримыми врагами. Иногда Семай понимал андата с полуслова, а иногда его дни омрачались молчаливой, скрытой от посторонних глаз борьбой. Поэт и его андат были ни дать ни взять старая супружеская пара.
Маати пригубил рисовое вино. Это была настойка на персиках, частичка осеннего урожая среди цветения весны. Атай неловко отвел взгляд от широкого лица андата.
— Должно быть, вам не терпится вернуться к даю-кво? — предположил Семай. — Вы и так пробыли у нас дольше, чем полагали.
Атай отрицательно помахал рукой. Маати показалось, что он был рад возможности забыть про андата и обратиться к человеку.
— Что вы, это время для меня бесценно! — сказал посланник. — Маати-кво войдет в историю как величайший поэт нашего поколения.
— Выпейте еще, — предложил Маати и чокнулся с Атаем, но Семай остановил их, указав на дорожку среди деревьев. По ней бежала маленькая рабыня; полы ее халата раздувались, как паруса. Атай поставил чашу, встал и одернул рукава. Наступил час, которого все ждали: девочка спешила сказать, что восточный караван отправляется и посланнику пора идти. Маати с облегчением вздохнул. Спустя пол-ладони библиотека снова будет принадлежать ему одному. Атай изобразил формальную позу прощания. Маати и Семай ответили.
— Я напишу вам как можно скорее, Маати-кво, — сказал посланник. — Для меня было честью работать с вами.
Маати неуверенно кивнул. Наконец после неловкой паузы Атай развернулся и пошел прочь. Маати смотрел вслед поэту и рабыне, пока те не скрылись за деревьями, а потом облегченно вздохнул. Семай, посмеиваясь, заткнул пробкой флягу с вином.
— Согласен. Кажется, дай-кво нарочно его выбрал, чтобы раздражать хая.
— Или просто хотел от него отдохнуть, — добавил Маати.
— А мне он понравился, — сказал андат. — Правда, мне вообще все нравятся.
Они вошли в дом. Все внутри содержалось в безупречном порядке — полки с книгами и свитками, мягкие кушетки, стол с расставленными на нем черными и белыми фишками. На подоконнике горела лимонная свеча, однако по комнате, яростно жужжа, по-прежнему кружила муха. Каждую зиму Маати забывал про мух, а потом весной удивлялся их появлению. Ему стало интересно, куда же они прячутся во время страшных морозов и как определяют, что пора выползать наружу.
— А ведь он прав, — заметил Семай. — Если вы не ошиблись, это станет самым важным открытием со времен Империи.
— Наверняка я что-то пропустил. Планов, как вернуть былое могущество, придумали уже с полсотни. Если бы это было возможно, кто-то давно бы уже нашел верный способ.
— Не знаю, как там с другими способами. Я изучил только ваш и могу сказать, что он хотя бы выглядит убедительно. В этом его преимущество. Почти уверен, что дай-кво скажет то же самое.
— А может, и смотреть не станет, — предположил Маати, но тем не менее улыбнулся.
Семай был первым, кого он познакомил со своими теориями. Тогда Маати еще и сам не понимал их важности. Им двигало обыкновенное любопытство. И только рассказывая о своих задумках Семаю, он осознал наконец, каких глубин коснулся. Именно Семай посоветовал ему обратить на работу внимание дая-кво. Все рвение и восторги посланника не стоили одного дельного замечания Семая.
Они поговорили еще немного, обменялись впечатлениями об Атае, посмеялись. Наконец Маати распрощался с другом и потихоньку, чтобы не началась одышка, отправился домой. Он приехал в Мати четырнадцать, нет, уже почти пятнадцать лет назад. Ни одно место на земле не стало для него таким же родным, как этот город, его величественные дворцы, подземные чертоги, мостовые из черного камня, кузницы и вечный запах угольного дыма. Маати шел по тропинкам, усыпанным мраморной крошкой, нырял под арки, с которых свисали, струясь, шелковые флаги. В полумраке садов пела рабыня. Мелодия была простая, но удивительно чистая, полная грусти. Он свернул на дорожку, которая вела ко входу в его комнаты за библиотекой.
Маати обнаружил, что думает о том, как заживет, если дай-кво и вправду сочтет его работу достойной внимания. Странная мысль. Он столько времени был в немилости: сначала из-за истории с гибелью своего учителя, Хешая, потом из-за того, что разрывался между любовью к жене и сыну с одной стороны и служением даю-кво с другой. И, наконец, из-за того, что, будучи поэтом, ввязался в политику и поддержал Оту Мати, старого друга и врага, в борьбе за трон. Нетрудно было решить, что он стал поэтом по ошибке. Ведь главный секрет раскрыл ему другой ученик, который вскоре покинул школу. Ота, будущий грузчик, посыльный и хай. Маати примирился с такой тихой жизнью: библиотекой, тесным кружком друзей, несколькими любовницами, которые соглашались делить постель с опальным поэтом, располневшим из-за обильной пищи и сидячей работы.
После стольких поражений он уже не верил, что избавится от клейма неудачника. Слишком уж сладок был этот сон, чтобы оказаться правдой. Оставалось только мечтать, что он никогда не кончится.
Эя ждала его на крыльце, сосредоточенно изучая мотылька, который сел ей на руку. Она была так похожа на родителей: высокие скулы, как у матери, отцовские темные глаза и очаровательная улыбка. Маати на ходу изобразил приветствие, и когда Эя пошевелилась, чтобы ответить, мотылек мягко вспорхнул с ее руки. Оказалось, что его скромные коричневые крылышки украшает черный с оранжевым узор.
— Атай что, уехал? — спросила Эя, пока Маати отпирал дверь.
— Наверняка уже перебрался через мост.
Маати вошел, Эя без приглашения последовала за ним. Комната, где он обитал, была просторная, пусть и не такая великолепная, как хайские чертоги и не такая уютная, как дом поэта. Это было жилище библиотекаря — с брусками туши возле низкого стола, пятнами от вина на обивке кресел, с маленькой бронзовой жаровней, полной старого пепла. Эя хотела закрыть дверь, но Маати ее остановил.
— Пусть проветрится немного. На улице уже тепло. Как провела день, Эя-кя?
— С отцом. Ему захотелось побыть с семьей, поэтому пришлось все утро торчать во дворцах. После полудня он уснул, и мама разрешила мне уйти.
— Странно слышать. Мне казалось, Ота почти не спит, он же день и ночь работает, правит городом.
Эя пожала плечами, не соглашаясь и ничего не отрицая. Она прошлась по комнате, щурясь куда-то в пространство за распахнутой дверью. Маати сложил руки на животе и внимательно на нее посмотрел.
— Тебя что-то тревожит.
Девочка покачала головой, но при этом еще сильнее нахмурилась. Маати ждал. Наконец Эя резко и как-то по-птичьи развернулась к нему. Она приготовилась что-то сказать, но медлила, набираясь храбрости.
— Я хочу выйти замуж.
Маати моргнул, покашлял, чтобы выиграть время, и подался вперед. Кресло под ним заскрипело. Эя стояла, скрестив на груди руки, и смотрела на него почти осуждающе.
— У тебя есть мальчик? И кто же он? — спросил Маати, и тут же спохватился. Если дошло до брака, ни о каком «мальчике» речи быть не могло, по меньшей мере надо было сказать «избранник». Эя только насмешливо фыркнула в ответ.
— Не знаю. Кто угодно.
— Любой сойдет?
— Нет, не любой. Не хочу жить с каким-нибудь огнедержцем из предместий. Мне нужен кто-то достойный. Кто придется мне по душе. У отца больше нет дочерей. Я знаю, с ним уже обо мне говорили. А он все ничего не делает. Сколько еще ждать?
Маати потер подбородок. Он вовсе не ожидал такого разговора и совсем не представлял, как себя вести. Щеки у него загорелись.
— Понимаешь, Эя-кя, ты еще молода. То есть… Молодые женщины обычно проявляют интерес к мужчинам. Ты меняешься. Насколько я помню, в твоем возрасте у людей появляются определенные чувства…
Эя посмотрела на него так, будто он выплюнул крысу.
— Я, наверное, что-то не понял, — растерялся Маати.
— Не в этом дело, — сказала она. — Я уже сто раз целовалась с мальчишками.
Щеки все пылали, но Маати решил этого не замечать.
— Ясно. Ты, наверное, хочешь жить отдельно, а не на женской половине? Если так, ты всегда можешь…
— Талит Радаани выходит замуж за третьего сына хая Патая, — сказала Эя и быстро прибавила: — Она на полгода младше меня.
Маати почувствовал себя так, будто в его руках вдруг щелкнула и сложилась головоломка. Теперь он прекрасно понимал, что к чему. Он потер колени и вздохнул.
— И, конечно же, она заела тебя хвастовством.
Эя смахнула предательские слезы.
— Ведь она младше и ниже тебя по положению. Должно быть, нашла теперь доказательство, что она не чета другим.
Эя пожала плечами.
— Или что в тебе нет ничего особенного, — мягко продолжил Маати, стараясь не обидеть ее. — Угадал?
— Не знаю, что она там думает.
— Тогда расскажи, что думаешь ты.
— Не понимаю, почему он не может найти мне мужа! Мне даже не надо будет уезжать. Иногда люди просто женятся, и все. Они годами не живут вместе, но союз уже заключен, и все о нем знают. Почему он не сделает для меня то же самое?
— А ты его просила?
— Он сам должен знать, — огрызнулась Эя, меряя шагами расстояние между открытой дверью и очагом. — Он — хай Мати. И не настолько глуп.
— А еще он не… — начал Маати и прикусил губу, чтобы не сказать «ребенок». Женщина, которой себя считала Эя, не потерпела бы такого слова. — Ему не четырнадцать лет. Мужчинам, таким, как я и твой отец, легко забыть, что значит молодость. К тому же, я уверен, что он пока не хочет выдавать тебя замуж и даже не допускает мысли об этом. Ты — его дочь. Это тяжело, Эя-кя. Тяжело терять своего ребенка.