— Так что же? — начал хай Мати. — Как нам остановить все это?
Баласар поднял руки, изображая, как он полагал, жест вопроса. Это движение он выучил одним из первых, когда еще ребенком начал изучать хайятский язык и впервые услышал об андатах.
— Нам нужно закончить войну, — пояснил хай. — Как это сделать?
— Вы требуете, чтобы я сдался?
— Если вы изволите.
— Каковы ваши требования?
Баласару показалось, что хай вздохнул. Его укололо смутное чувство, что он разочаровал правителя.
— Сдайте все оружие. Поклянитесь вернуться в Гальт и больше никогда не нападать на города Хайема. Верните все, что похитили. Освободите пленных.
— Я не стану вести переговоры с другими городами, — начал Баласар, но хай покачал головой.
— Я Император Хайема. Мы договоримся обо всем сейчас. Именно сейчас.
Баласар пожал плечами.
— Хорошо. Так тому и быть. Вот мои требования. Выдайте мне поэтов, их библиотеку, андата, себя самого и членов вашей семьи, хая Сетани и его родственников, и тогда я сохраню жизнь всем остальным.
— Я слышал эти требования раньше. Значит, мы возвращаемся к тому, с чего начали? Как нам остановить войну?
— Пока у вас есть андат — никак. Пока вы ставите себя выше остального мира, считаете, что вы — его лучшая часть, вы слишком опасны. Если я погибну, если погибнут все, кто пришел со мной, но мы сумеем спасти мир от этой угрозы — пусть, жертва того стоит. Как нам остановить войну? Мы ее не остановим, высочайший. Казните нас за дерзость, а потом начинайте молиться своим богам, чтобы не потерять силу, которая вас защищает. Потому что, как только это случится, придет ваша очередь встать перед палачом.
— У меня нет андата, — сказал император. — Его не удалось пленить.
— Но…
Хай устало повел рукой, указывая на все вокруг: на город, равнины, небо.
— То, что произошло с вашими воинами, произошло со всеми мужчинами Гальта в мире. И с нашими женщинами. С моей женой. И дочерью. С дочерьми и женами всех жителей Хайема. Это была расплата за неудачное пленение. У вас никогда не будет новых детей. У моей дочери не родится ни одного. И так же будет со всеми. Но андата у меня нет.
Баласар заморгал. Ему было что сказать, но слова внезапно показались пустыми. Император смотрел на него и ждал.
— Вот как, — только и смог вымолвить полководец.
— Поэтому я спрашиваю снова. Как мы закончим войну?
Высоко в холодном небе раздался крик ворона. Печи гремели бездушным ревом. Мир казался отчетливым, чистым и странным, как будто Баласар впервые увидел город.
— Не знаю, — сказал он. — А поэт?
— Они сбежали. Испугались, что я их казню. Или что с ними расправится кто-то из моих людей. Или кто-то из ваших. Я не могу выдать их вам. Но у меня остались их книги. Библиотеки Мати и Сетани, а еще то, что мы спасли в селении дая-кво. Отдайте мне оружие. Обещайте, что вернетесь в Гальт и больше никогда не пойдете на нас войной. А я сожгу книги и постараюсь прокормить нас всех до весны.
— Я не могу давать обещания от лица всего Совета. Особенно, если…
— Обещайте, что вы не станете. Вы и ваши люди. С остальными я разберусь позже.
В голосе звучала сила. И печаль. Баласар вспомнил все, что знал об этом человеке. Все, что рассказал ему Синдзя. Портовый грузчик, матрос, посыльный, ученик повитухи. А теперь — человек, который вел переговоры о судьбе мира за столом, стоящим посреди засыпанной снегом площади на глазах у людей, которые за день до того пытались убить друг друга. В нем не было ничего примечательного. Измотанный, скорбный, непреклонный. Его можно было принять за кого угодно.
— Мне нужно поговорить с моими людьми, — сказал Баласар.
— Понимаю.
— Я дам ответ до заката.
— Если вы дадите его к полудню, мы сможем найти вам теплое место до темноты.
— Тогда к полудню.
Они встали. Баласар изобразил позу почтения, Император Ота Мати ответил тем же.
— Генерал, — окликнул Баласара хай, когда тот уже собирался уходить. Его голос был серым, как пепел. — Вы пришли, потому что думали, что андаты слишком сильны, а сердца поэтов слишком слабы. Вы были правы. Тот, кто сделал это, был моим другом. Хорошим человеком. Нельзя допускать, чтобы хорошие люди могли делать такие страшные ошибки.
Баласар кивнул и зашагал через площадь. Барабаны вторили ритму его шагов. Последние книги сгорели, последние поэты бежали в горы. Скорее всего, их ждала гибель, а может, судьба изгоев. Андаты покинули мир. В это было трудно поверить. Он стремился к этой цели всю жизнь, и все-таки мысль не умещалась в голове. Его окружили командиры. Лица посерели от холода, в глазах горели надежда и страх. Вопросы полетели на Баласара, как мотыльки на свет.
— Скажите воинам, — начал он, и вокруг сразу стало тихо. Баласар помедлил. — Скажите им сдать оружие. Мы принесем его на площадь к полудню.
Все молчали. Наконец один из молодых командиров спросил:
— Как объяснить, почему мы сдаемся, генерал?
Баласар посмотрел на него, обвел взглядом всех своих людей и вдруг почувствовал, что призраков за спиной больше нет. Он с трудом сдержал улыбку.
— Скажите, что мы победили.
27
Шахту, должно быть, выкопали, когда Мати еще только строился, а Вторая Империя не подозревала о грядущем конце. Тоннели пронизывали скалу, петляя и вворачиваясь в породу следом за изгибами рудных жил, иссякших задолго до того, как родился прадед Маати. Поэты осматривали убежище, которое Ота приготовил для них и своих детей. Припасов тут хватало. В толстых глиняных горшках и кувшинах, запечатанных воском, нашлись сушеные фрукты и мясо, толстые ломти сухарей, крупа и орехи. Кроме еды, они взяли дров и угля. Им проще было бы остаться тут, спать на постелях, жить при свете ламп, стоявших в нишах каменных стен. Но тогда их могли найти, а потому они оба решили убраться как можно дальше от города и людей. Семай хорошо знал подземные ходы и мог подыскать новое укрытие. Главное, чтобы неподалеку был воздушный колодец. Тогда они не задохнутся и не погибнут от взрыва, если пламя свечи воспламенит подземные газы, как это иногда случалось.
Не доставало только воды, но раздобыть ее оказалось нетрудно. Достаточно было набросать снега в шахтерские сани и утащить его под землю. Этих запасов хватало на день или два. Они по очереди сидели у жаровен, пригоршнями складывали снег в плоские сковороды, и наблюдали, как белые горки оседают и тают на черном железе.
— Мы сделали, что смогли, — сказал Маати. — Иначе было нельзя.
— Знаю, — кивнул Семай, потеплее кутаясь в плащ.
Неровные стены скрадывали эхо голосов, делая их пустыми.
— Я не мог смотреть, как гальты идут по городу и режут всех подряд. Я должен был попытаться, — продолжал Маати.
— Мы все согласились. И решение принимали вместе. Это не твоя вина. Перестань себя казнить.
Все несколько дней, что они провели в пещере, Маати говорил об одном и том же. Он никак не мог остановиться. Неважно, строил ли планы насчет весны — как они возьмут золото и драгоценные камни и отправятся в Эдденси или Западные земли, — или пытался представить, что стало с Мати, или вспоминал детство, или рассуждал, какие барабаны лучше для придворных балов. Он мог начать с чего угодно, но всегда заканчивал бесконечной чередой оправданий, с которыми Семай соглашался, уже не думая. Их ожидало тяжкое время — наедине друг с другом, с одной и той же темой для разговора, которая от частых повторений уже потеряла всякий смысл. Маати набрал еще горсть снега и бросил на сковороду.
— А я всегда хотел поехать на Бакту, — сказал Семай. — Говорят, там круглый год тепло.
— Да, я тоже слышал.
— Может, следующей зимой.
— Может быть, — согласился Маати.
Последний белый островок истаял, и он подбросил еще снега.
— Сейчас утро или вечер, как думаешь?
— Позднее утро, наверное. Ладонь или две до полудня, но может, полдень уже прошел.
— А мне казалось, что дело к вечеру.
— Не исключено. Я уже времени не чувствую.
— Хочу пойти в убежище. Надо еще припасов принести.
В припасах не было никакой нужды, но Семай поднял руки в жесте согласия, затем укутался получше, подтянул колени к животу и закрыл глаза. Маати накинул на плечи толстые кожаные ремни плоскодонных саней, зажег светильник и отправился в долгий путь сквозь непроглядную тьму. Металлические полозья скребли по запыленному полу шахты, громыхая на камнях. Пока идти было легко, а вот на обратном пути придется как следует поднатужиться. Но Маати все равно был рад, что сможет побыть один. К тому же, когда он тянул сани, ему легче думалось.
Орудие убийства, созданное в страхе. Вот как назвала себя Неплодная. Маати еще слышал ее голос, чувствовал яд ее слов. Он уничтожил Гальт, а вместе с ним и свой народ. Все рухнуло. Оправдались и неуверенность в собственных силах, и сомнения в том, что он достоин зваться поэтом. Его будут ненавидеть поколениями. И он это заслужил. Сани, которые ползли за ним следом, кожаные ремни на плечах — разве это тяжелая ноша?
Нужные повороты Семай отметил горками камней. Если на поэтов начнут охоту, люди, обыскивающие шахты, не обратят на эти знаки никакого внимания, а Маати легко их примечал. На перекрестке он повернул налево, дошел до развилки. Один коридор уходил вверх, во тьму, другой вниз, в такой же непроглядный мрак. Маати выбрал правый.
Андат оставил ему лишь одно утешение, словно тонкую серебряную полоску, брошенную из милосердия нищему. Во всем, что случилось, была не только вина Маати. Ота-кво тоже приложил к этому руку. Он пришел к Маати. Он рассказал, что у школы есть секреты. Если бы не он, Маати никогда не стал бы поэтом. Никогда не встретил Бессемянного и Хешая, Лиат и Семая. А может, и Найит никогда не родился бы. Даже если бы гальты пришли, даже если бы рухнул мир, он рухнул бы не ему на плечи. Семай был прав, пленить Неплодную они решили все вместе, а последнее слово осталось за Отой-кво. Но почему-то именно Маати выгнали ютиться во тьме и холоде. Чувство, что его предали, светило Маати, как огонек во тьме. Оно его грело.