– Бытовуха. Собутыльника неудачно приложил. Шесть лет вкатали, пять с половиной отмотал.
– Что ж не досидел? Всего ничего осталось.
– Не хочу зэком домой возвращаться.
– Воевать можешь?
– Хочу.
– Не про хотелки спрашиваю. Воевать можешь?
– Хочу, – набычился «кашник».
Филин по-птичьи склонил на плечо голову и с любопытством смотрел на стоящего перед ним.
– А почему к нам?
– Я начинал у «вагнеров», потом в «Ветеранах» был, пока не расколошматили, у вас уже полгода. Здесь человеческое отношение, людей берегут, даже «двухсотых» вытаскивают, не то, что «трёхсотых». С умом воюете. Да и потом в авторитете вы, гражданин начальник, у нашего брата. Человеков в нас видите, а это уже уважуха, которую надо отработать.
Филин давил рвавшееся наружу желание обнять этого мужика: услышать такое из уст солдата – дорогого стоит.
– Будешь пока при медчасти до заключения начмеда, что к войне годен.
Боец ушёл, а Филин смотрел ему вслед и думал о том, что в словах этого солдата ответ, почему стремятся попасть в его бригаду, даже сбегают из других частей и умоляют принять их. Побольше бы таких бригад, и врагам совсем грустно будет.
Филин был неправ: дело совсем не в бригаде. Её олицетворяет командир и он делает из порой аморфной массы мощный кулак, который зовётся воинским коллективом. Личность творит историю и Филин, вольно или невольно, но тому подтверждение. Так что этот зэк рвался не вообще в бригаду, а именно в бригаду Филина. Точнее, к самому Филину, которого не просто любили и уважали – боготворили бойцы.
Пленный сидел на снарядном ящике, прижимая к груди раненую руку, будто нянчил в пелёнки укутанного грудничка. Он изредка морщился от боли: рассечённая до кости рука – это всерьёз и надолго. Его взяли после полудня два часа назад. Они шли на ротацию 7-й роты, которой не оказалось на позиции: одних смели артой, другие, не дожидаясь, сами «сменились» и выскользнули по флангу к себе в тыл и затихарились. В перепаханных и разрушенных взрывами траншеях лежали погибшие и из земли торчали их головы, руки, ноги, части тел, что повергло смену в уныние и безысходность. Но унывать долго не пришлось – наши накрыли их артой сразу же, как только те вышли к позициям и ещё не растеклись по траншее. Там его и ещё троих нашла наша разведка и привела сюда.
Он сидел ссутулившись, на вид за полтинник, тускл, сер и безучастен, говорил на вполне понятном суржике. Зовут Дмитро из Кропивницкого. Мобилизован в июне этого года: пошёл вечером к куму горилочки выпить, да не дошёл: остановилась машина, выскочили военные, скрутили, привезли в военкомат, расписался в получении повестки – и в лагерь для подготовки. Короче: сходил к куму в гости, попил горилки.
Говорить он начал на украинском, но минут через двадцать перешёл сначала на суржик, а потом и вовсе на чистый русский и звался уже не Дмитро, а Дмитрием, и родом не из Кропивницкого, а из Кировограда. Тракторист, работал в агрофирме. Старший сын в Польше, младший школьник, но мобилизация уже в затылок дышит.
Поначалу говорил неохотно, смотрел как-то исподлобья и затравленно. Потом стало понятно: ждал, что начнут избивать и измываться. Им внушали, что в плену обязательно будут пытать и истязать, а тут вкололи обезболивающее, перевязали, накормили, дали помыться и даже переодеться, пусть и не в новое, зато в чистое. Ну а когда дали пару пачек сигарет за просто так – вообще шок.
На груди православный крестик на шнурке. Стали говорить о закрытии лавры – не верит. Командир роты разведчиков показал видео: почерневшие кресты на лавре, вынос икон, взашей гонят братию. Заёрзал, взгляд тупит и спина гнётся всё ниже и ниже. Ссутулился, плечи опустил, губы сомкнул, под небритыми щеками желваки заходили. Стали спрашивать по поводу ЛГБТ. Вроде бы не верит, но в глазах уже сомнение. Комроты показывает Раду – принимают закон, разрешающий однополые браки. Плюётся и крестится. Молчит, думает, что-то для себя решает. Увиденное и услышанное для него откровение.
Что хочет? Чтобы не обменивали – только не это, иначе опять на фронт отправят. Воевать не хочет, хватит, навоевался. Война всё равно закончится, так хоть живым останется. Почему не сбежал обратно в тыл, когда их арта накрывала? Страх спеленал, а потом стало всё равно: или русские убьют, или опять в атаку погонят и всё равно убьют. Если бы знали в роте, что никто в плену их не истязает и убивать не собирается – давно бы сдались.
Всего два часа плена, а уже верит, что русские не убьют его, что руку вылечат, что всё равно победит Россия. За тех, кто его в плен взял, будет молиться, а когда вернётся – будет за здравие свечки ставить.
Ощущение: сидит уставший от работы мужик, вроде бы и загнанный жизнью, но теплится надежда: а вдруг всё изменится? И говорит, будто сокровенным делится, не заботясь вовсе, что услышат его или нет. Всё равно, просто душа выговориться хочет. Может быть, впервые за эти годы он может открыто, вслух, выговорить наболевшее, и ему от этого уже легче, уже забрезжил свет надежды.
Разведчики улыбнулись: за двухсотую арктическую бригаду молись. Мы тут все Моисеи, всё равно выведем вас на дорогу, то есть на путь истинный наставим.
После предыдущей поездки мы давали объявление на нашем писательском сайте о сборе альбомов, карандашей, красок для детских интернатов ЛНР и детского реабилитационного центра. Сразу же откликнулся Женя Бакало со своим «Десятым кругом» – приготовил три огромные коробки с необходимым. Не удивился, когда знакомые лица отмолчались: что-то со слухом не в порядке. Они вообще по жизни не привыкли делиться – только брать. На себя заточены, что поделаешь. Надо просто исключать их из своей жизни, а переубеждать – только небо красить.
Что-то прикупили мы и в эту поездку передали в Луганский Гуманитарный центр помощи детям Василию Васильевичу Леонову, солнечному человеку, который, как солнышко своими лучами, согревает души детские, лишённые родительской ласки. Впереди школа и по-прежнему необходимо ученическое – тетради, ручки, учебники, карандаши, линейки, альбомы, пластилин. О школьной форме промолчу: очевидно, что не сможем – с нашими возможностями это уже финансово не по силам. И всё же будем собирать средства, чтобы увидеть сияющие от счастья детские глаза.
Война – это противоестественно и страшно, но вся история человеческой цивилизации – бесконечные войны. Война не только временной пласт, часть жизни нашей, отсчёт поколений, но ещё и судьбы каждого, слитые воедино. И всё равно у каждого своя война с искалеченными телами и душами. СВО – лакмус, проводит многих через осмысление, кого-то очистив, кого-то ожесточив, кого-то сломав. А кто-то всё равно умудряется остаться в стороне, спрятавшись в свою ракушку.
Всегда избегал пропагандистских штампов – просто короткие истории о том, чему был свидетелем или участником. Писал не о обо всём, тем более публиковал – были внутренние запреты на картины жестокости, человеческое падение, мерзость. Впрочем, о слабости человеческой как поведенческой мотивации тоже старался не говорить и вовсе не потому, что оправдывал или осуждал. Да нет, просто не хотел оценивать по привычным меркам тех, кто оказался перед выбором. Легко назвать предателем не выдержавшего пытки, трусом – сбежавшего в бою, мародёром – снявшего берцы с убитого, потому что у своих неделю назад напрочь оторвалась подошва и он целую неделю голыми пятками щупал земельку.
Имеем ли мы право судить себе подобного, не пережив того, что пережил он? Или прежде надо бы примерить на себя: а что бы делал я? Как поступил? Только не всегда можем честно ответить даже себе, не говоря уже о других…
Как-то вскользь упомянул Персика, блиндажную кошку, носившую на ошейнике медаль «За отвагу». Медаль действительно отважного бойца, добровольцем пошедшего на войну ещё в феврале прошлого года, контуженого и раненого. А потом был короткий отпуск к родным в Луганск всего на трое суток, встреча с детишками и женой, вставшей на колени в дверях, обхватившей его ноги и умоляющей: «Милый, любимый, не ходи! Ради детей молю: не ходи! Не пущу». Когда за ним приехали командир с бойцами, он забаррикадировался в квартире и выбросил в окно медаль со словами: «Простите, мужики, не могу больше! Забирайте, не хочу ничего! Не вернусь!»
Был бы один такой – ещё можно объяснить нервным срывом, но таких медалей лежало у командира пять. Пять тяжёлых серебряных кругляшей с колодками!
Кем их считать? Трусами? Сломавшимися? Предавшими фронтовое братство? Впереди неизвестность, за спиной рыдающая и умоляющая жена и дети. Ну, а у тех, кто, стиснув зубы, никуда не ушёл, детей разве нет? И рыдающих жён тоже нет? И впереди счастливое будущее?
Не оправдываю, но и не жалею. Пусть с этим и дальше живут: за кого-то и вместо кого-то.
Комдив привалился к сосне и запрокинул голову, провожая взглядом сбивающиеся в табун облака:
– Я с семнадцатого года в дивизионе. За всё время только пятеро «пятисотых», да и те, думаю, вернутся. Ну, а как вдовам будут в глаза смотреть? А их детям? Вот возьми соты пчелиные – все ячейки полные, и мёд вроде одинаков что по вкусу, что по цвету, вроде и рамка одна, и вощина, и соты одинаковые, а мёд разный в разных ульях. Да что там ульях – в рамках разный, хотя пчёлы в один улей нектар несут и вместе соты из вощины тянут, и мёд тоже вместе делают… Так и люди: вроде одно дело делаем, и всё же врозь. Один выкладывается, а другой норовит не устать, зато потом громче всех кричит и в грудь себя бьёт. Одним словом – жизнь во всех её проявлениях.
Военком был суров: «пятисотый», трус, под суд такого, чтобы другим неповадно было. Сам военком герой – с 2015 года шесть медалей на груди, давно неотделимой от живота. За СВО тоже успел получить ещё одну – «Участника». Когда запылал Донбасс в четырнадцатом – рванул в Киев, там до весны отсиделся, после Дебальцево вернулся серой мышью, затихарился, огляделся и всплыл в кресле военкома – прежние дружки подсобили.