Поздравляем тебя, дорогой наш Маугли, с орденом! Храни тебя Господь! На твоём танке мы ещё по Крещатику непременно пройдём!
Третья декада
Только вернулись домой, как на следующий день обожгла весть о бое в районе Староселья. Как всегда, слухи изрядно преувеличены и состязаются с небылицами. Зло взяло: ну доколе будем топтаться на границе? Были под Сумами, были под Харьковом и даже заходили в него, а потом по чьей-то отмашке от великого стратегического дара попятились и потащили за собой всю эту нацистскую мерзость к нашим границам. Зачем? Кому так захотелось, чтобы убивали и калечили наших сельчан, рушили их дома, уничтожали нажитое действительно трудом? Или вновь хитроумная политика превалирует над здравым смыслом? Или опять не в цене жизнь человеческая? Или опять отношение, как к тупым и послушным баранам, которых послушно сгоняют в отару и ведут потом на заклание? Или это яркая иллюстрация безразличия и бездушия власти, для которой простой люд разменная монета?
Огорчило, что свою малую родину знаем не ахти, на троечку. Вот и со Старосельем неувязочка вышла – сначала о другом местечке речь повели, а уж потом разобрались…
Для меня это село из старых знакомых ещё в бытность службы в последнее десятилетие жизни Великого Государства. Ну, а потом всё больше привлекало как поисковика – жестокие бои здесь были и в феврале сорок третьего, когда освобождали село, и в марте, когда оставляли его, и летом, уже в период Курской дуги. Много бойцов остались незахороненными, мы искали их останки, находили, перезахоранивали…
Десять лет назад вышел в «Белгородской правде» мой очерк о майоре Блохине, погибшем на окраине села в марте сорок третьего. Пять лет спустя «Константа» дала жизнь моей книжечке повествований о нашей поисковой работе. Был в ней и очерк «По законам памяти и совести» с несколькими абзацами по Староселью. Того самого, Краснояружского, которое на днях атаковали укроповские тиктокеры. Неудачно: даже тряпку свою жовто-блакитную прицепить на какой-нибудь сарай чубатым не удалось.
Историю села досконально знает Сергей Владимирович Петров. В то лето он любезно позволил мне поработать с ним на военно-археологических раскопках, вот и наслушался его рассказов вдосталь об истории этих мест начиная с архаичных времён. А рассказчик он отменный, историю каждого уголка края знает досконально.
Староселье – село древнее, торговое, на левом берегу речушки Санок. Подарил мне тогда Петров солид – монету Речи Посполитой, отчеканенную во времена правления Сигизмунда III Вазы (вторая половина XVI века) и найденную на старосельских огородах. Была ещё горсть монет, гирька, что-то из утвари…
До революции село чуть ли не единое с украинским Пушкарным, ныне Грабовским, что на правом берегу. От великого ума большевистская власть разорвала по живому ткань связующую, пуповину отрезала, отдав половину села новоделу – слепленной без ума Украине, а остальную оставив матушке-России. Нынче разделяют их два пруда с дамбой, а вот людей разделить не смогли. И вражды в сердцах по-прежнему нет – один народ с одной бедой… Всё-таки сильны мы своей генетической памятью.
Дряхлеть село стало как раз на закате советской власти, но не от старости – люди ощущали себя брошенными и ненужными, потому и начался исход. В Грабовском то же самое – мало чем отличается от российской сторонушки. Даже желание хранить память об общей родине, общих корнях, общих бедах и радостях всё равно кровнородственное нам. Там ещё много сохранивших в себе христианскую чистоту и светлость.
Два слова о селе Грабовском: названо в честь Павла Арсеньевича Грабовского, поэта и переводчика, из тридцати восьми лет жизни двадцать проведшего в заключении и ссылке. Не за любовь к поэзии, конечно, а за участие в революционном движении.
Осторожничаю, вычитываю каждую строчку, каждое слово, вычеркиваю имена и фамилии – не навредить бы кому на той стороне…
В бытность работы районным судьёй пришлось рассматривать любопытный протокол, составленный пограничниками. Как-то доставили они двоих мужиков для наказания за незаконное пересечение границы и сопротивление пограничному наряду. В возрасте дядьки, фронтовики, но кряжистые, дебелые ещё, и сила чувствуется в развороте плеч и кулачищах.
Оказалось, приехал в гости к грабовчанину бывший однополчанин из Сибири. Всё село три дня гуляло по этому поводу, в каждом дворе сибиряка словно родного принимали. Ещё бы: в сорок третьем село освобождал, пулями меченный, местные выхаживали раненого десантника.
Неделю гостил, а потом двинулись в гости к куме, что жила в Староселье. Видно, всю горилку выпили, а казёнка не годилась. Если через ближайший погранпереход, то почти полсотни километров кругаля, поэтому перешли деды по дамбе, знатно у кумы посидели, самогона на душу приняли, обратно шли – песни горланили.
Вылезли из кустов наследники Карацупы с Джульбарсом на поводке, задерживать их стали, как лазутчиков. Дядьки не согласились с такой трактовкой: ну какая к чёрту граница, когда это одна земля предков, к тому же их кровушкой политая. Но погранцы молодые, ретивые, взялись было вязать нарушителей, да те стали спиной к спине и ну воинов кулачищами метелить.
Вызвали «зелёные фуражки» подмогу, примчался второй наряд, подскочила мангруппа[32] и кое-как одолели дедов-ветеранов. Наутро привезли их в суд. Стояли они, всем видом своим выражая непокорность – и разворотом плеч, и гордо вздёрнутой головой, и плотно сжатыми губами, а в глазах обида: за что? У одного рубаха до пупа располосована, у второго ссадина через всю скулу – прикладом пригладили. У охранителей рубежей родины «потерь» поболе: почти все с кровоподтеками (свежие, не зажелтились ещё), у старшего щека опухшая и глаз в щёлочку – китаец китайцем.
Поинтересовался, за что ж они так воинов разделали? Деды в ответ с какой-то потаённой гордостью:
– А мы словно на фронт вернулись. Будто супостаты напали, вот мы и пошли в рукопашный. А на мальчишек этих зла не держим: во внуки годятся, несмышлёныши ещё, придёт время – поймут, что границы эти понаделали от бесовщины.
Прекратил производство, посовестил обиженных погранцов, а фронтовиков на своей машине отвез в Староселье к самой дамбе. И долго смотрел, как шли эти два мужика из одной страны в другую, не смирившиеся с тем, что её, страны-то, теперь две. Но для них она по-прежнему оставалась одной, единой, советской. И не задержали их ни наши пограничники, ни украинские, хотя это проход по дамбе был демонстративным нарушением границы.
Через неделю вызвали в область. Председатель областного суда Иван Гаврилович Заздравных, человек нрава крутого, встретил сурово:
– Кто вам дал право произволом заниматься? Кто позволил нарушать границу?
А что тут отвечать? Нажаловалось пограничное начальство на произвол районного судьи – именно так трактовало оно моё решение. Формально оно право, а по сути…
Председатель областного суда полистал административный материал, почитал объяснения стариков, поднял взгляд, смерил и оценил, словно диковинку, вздохнул:
– Ладно, поезжайте, но чтобы в следующий раз нарушителей границы не сопровождали. Думать надо.
В это время раздался звонок, и он махнул рукой: ступайте. Уже в дверях услышал, как он сказал собеседнику:
– Судья правильно сделал, что прекратил дело. А вот вашим ретивым служакам соображать не мешает, кто перед ними. Ведь эти старики эту землю кровью своей полили, а их…
Дальнейший разговор не слышал.
Шла первая половина девяностых.
О жесточайших боях в марте сорок третьего на территории области известно мало – ну не любят наши историки говорить о поражениях, хотя бойцы сражались отчаянно, цепляясь буквально за каждый метр, нередко схлестываясь в рукопашной, как в том же Староселье, где в окружении дрался полк 206-й стрелковой дивизии. Щедро тогда выкосила смерть её ряды, разбросав косточки солдатские по полям да лесам. Так и лежат они там доныне не погребенными по христианскому обычаю. И Галина Михайловна Радченко, энтузиаст и человек редкостной душевной доброты, находит их вместе с местными школьниками и хоронит в братских могилах.
Весенняя оттепель, напитанный талой водой снег, вода в колеях, смешанная с грязью, а многие бойцы в валенках – сил нет даже ноги вытащить из этой вязкой каши, а тем более идти.
Брёл по улице солдат, еле переставляя ноги. То ли от своих отстал, то ли хотел из села выбраться, а за околицей уже раздавались редкие винтовочные выстрелы отходящего арьергарда, заглушаемые длинными автоматными очередями…
В центре села его догнал офицер верхом на лошади, что-то сказал, потом достал пистолет, выстрелил и, стегнув нагайкой лошадь, помчался прочь. Убитого им солдата местные наспех похоронили в воронке у кладбищенской ограды. Кто был этот офицер, какого рода-племени, и кем был солдат – неведомо, только вот такой самочинный трибунал отнюдь не был редкостью.
Наши оставляли село с боем – ожесточённым, беспощадным, переходящим в рукопашную. Пленных немцы не брали, да никто и не сдавался. Несколько погибших похоронили в той же воронке, что и застреленного офицером солдата, остальных на выгоне. При въезде в село слева в лесополосе отступавшие бойцы наспех присыпали землей погибшую медсестру – ни фамилии, ни звания, только имя – Люба, а через дорогу в логу в окопчике нашёл покой наш разведчик, срезанный пулемётной очередью. Там его, безымянного, и похоронили. Говорят, что на этом месте дикая груша выросла.
На рассвете шестнадцатого марта на окраине села немцы нашли истекавшего кровью тяжелораненого майора. Он не мог застрелиться, как значилось в боевом донесении о его гибели – в пистолете не осталось патронов. Подошедших немцев он попросил: «Коммунист я, офицер, плен – позор для меня, лучше застрелите».
Немецкие солдаты выполнили его последнюю волю, а потом приказали старику из крайней хаты похоронить майора. Внук того самого старика рассказывал, что то ли отнесли офицера к кладбищу и положили в ту самую воронку, где покоился солдат, то ли выкопали новую могилу на выгоне, куда положили тела ещё нескольких погибших солдат, но точно он уже не помнит. Помнит лишь из рассказов деда, что дно могилы устелили соломой, а тела сверху накрыли дерюгой. Документы забирать не стали: вернутся наши, будут перезахоранивать, вот тогда сами и заберут. Только запомнили фамилию майора с орденом Красной Звезды на гимнастерке: Блохин.