Село освободили только седьмого августа, но не до перезахоронений было: живые дальше пошли, погибших при освобождении села местные похоронили на выгоне. Пройдут годы и на братских могилах поставят памятники. Как оказалось, ненадолго.
5 ноября 1967 года, за два дня до государственного тогда праздника Великой Октябрьской революции, ночью в селе Староселье по распоряжению председателя сельского Совета Кравченко разрушили памятники и сровняли с землей две братские могилы. Когда днём пригнали трактор и зацепили первый памятник тросом, то выбежали сельчане, бросились под гусеницы и не дали свершиться злодейству. Вот тогда ночью, словно тать, и сделал свое чёрное дело председатель. И тракторист нашёлся за бутылку самогона. Из местных.
Видел фотографии – ухоженные были памятники, с табличкой памятной и звездой.
Поутру облетела село весть о кощунстве, и плакали сельчане: мужики, бабы, покалеченные фронтовики, глядя на заутюженные солдатские могилы, словно фашистскими танками последний окоп солдатский. Памятники уничтожили, а вот память людскую вытравить не смогли. И каждый год в день Победы несли сельчане цветы к бывшей братской могиле, клали их просто на землю и просили прощения, что покой своих воинов не уберегли от святотатства.
Сохранился послевоенный акт захоронения: место, количество преданных земле, сведения о том, кому поручено ухаживать за могилой. Есть и акт комиссии под председательством того самого Кравченко уже от 25 ноября 1967 года о том, что останки воинов перенесены (!) в братскую могилу в селе Теребрено (об этом захоронении есть ещё одна не очень приглядная история). Святотатство и ложь слились в экстазе, породив спустя десятилетия циничные отписки.
По весне тракторист утонул в пруду: пошёл в магазин в Грабовское не по дамбе, а прямиком через пруд. Лёд истончал уже, оспинами пошёл, разрыхлился, вот и не выдержал. А может, просто Господь покарал… Кравченко же через год подался на Украину. Насовсем уехал, а в селе поминали его только плохим словом…
Пройдут годы, и уже обезбоженные наследники Кравченко будут уничтожать и звезды, и красные флаги, выхолащивать русское и христианское – культуру, язык, веру, совесть…
Лет двенадцать назад работали в селе: вскрывали бывшую братскую могилу на выгоне. Ту самую, что заровнял Кравченко. Теребренская администрация противилась и даже бумажку с лиловой печатью показала: останки всех павших воинов – 68 человек – уже были перезахоронены аж в 1965 году! То есть за два года до того, как неистовый Кравченко стер с лица земли памятники воинам. Вот нет там никого и баста! С печатью бумага, большой, лиловой – попробуй не поверь! Не поверили и достали-таки вопреки всему останки семерых наших воинов.
748-й полк 206-й стрелковой дивизии дрался в окружении в Грабовском и Староселье, потому и погибшие лежат в братских могилах этих сёл – собирали тела с улиц сельчане и хоронили наспех на огородах да пустырях. По традиции на день Победы ходили соседи друг к другу и возлагали цветы: в Грабовском – к подножию памятников, в Староселье – на то место, где они когда-то стояли.
Вот и в тот день пришли на перезахоронение грабовчане – ветераны, представители сельской власти, школьники. Не побоялись, хотя уже больше трёх десятков лет незалэжная и самостийная попирала память человеческую. Перезахоронили останки красноармейцев торжественно, с отпеванием и салютом – наши пограничники помогли. Вообще-то стрелять в пограничной зоне категорически запрещено, да только старший украинского пограничного наряда сказал, что ради такого святого дела – можно и даже нужно. С тех пор вновь стоит памятник защитникам села в марте 1943 года.
А в шестьдесят пятом по велению сверху действительно вскрывали могилы наших бойцов и свозили останки в одну общую братскую могилу в райцентр или ближайшее большое село – политика укрупнения сёл коснулась и воинских захоронений. Только по привычке делали это небрежно, потому в актах написано одно, а по сути получилось другое. А Кравченко, торопившихся предать забвению память о павших воинах наших, всегда было немало. Потому и дала всходы грязная либеральная пена духовных власовцев.
Майора Блохина мы тогда не нашли, как и братскую могилу у кладбища – погребла её свалка мусора. Отложили поиск на следующую вахту, но донбасские события отвлекли, а теперь и вовсе не до раскопок в Староселье – опустело село, покинули его местные. А ведь в том захоронении лежат останки майора и двух бойцов.
В наградном листе сказано, что, будучи тяжелораненым, он застрелился, чтобы не попасть в плен. Посмертно награждён орденом Отечественной войны 1-й степени. Но в селе по-прежнему рассказывают, что не застрелился вовсе майор Блохин, а до последнего патрона отстреливался, послав последнюю пулю врагу. Так что в истории подвига Николая Васильевича точку ставить пока рано. Даст Бог – поработаем еще.
Наверное, развитие цивилизации действительно идёт по спирали. В сорок третьем наступали фашисты с запада, и восемьдесят лет спустя в сентябре две тысячи двадцать третьего года вновь фашисты, теперь уже украинские, тоже шли на село и тоже с запада.
Нынешние события в Староселье всколыхнули память, и вспомнились эти истории. Свидетельства мужества и подлости, предательства и отваги, единения русского духа украинского села и российского.
А нынешние фашисты дамбу между двух сёл так и не перешли – не пустили внуки и правнуки солдат Великой Отечественной. И не пустим.
В Житловке, что за Кременной, как-то подсел к местному мужичку, помолчали, покурили, поговорили о том о сём, а он возьми да скажи:
– Вот война когда-нибудь закончится, будем прочёсывать посадки, поля да лесочки в поисках останков погибших. А хоронить-то как будем? В разных могилах или в общей братской? А если в общей, то что напишем на памятнике? Что лежат здесь враги, убивавшие друг друга? Или ненавистью одурманенные? А кто эту самую ненависть поселил меж нами?
Я тогда ответил, что смерть давно всех примирила, а кого нет – то примирит. И напишут на памятнике что-то вроде «Солдатам гражданской войны». Гражданской потому, что одна сестрица шлюхой стала да возненавидела за своё падение другую сестру. Пропасть по душам прошла, вот и будет на памятнике изображена великая трещина. А вот на остальные вопросы у меня ответа не нашлось: самого бы кто просветил. Только ненависти у нас я что-то не видел за два года войны. Жестокость была, это верно, но только ответная жестокость, порождённая жестокостью. Да война всегда жестока, что там философствовать. О другом надо думать – чтобы её никогда не было… Войны-то…
Октябрь
Первая декада
Двенадцатого сентября мы передали нашему земляку из Борисовки Юре Мамонтову автомашину УАЗ. Он приехал за ней со своими ребятами, долго говорили, шутили, договорились снять фильм о нём и его товарищах. Рассказывал, как земляк из Воронежа уже второй раз руками (!) поймал беспилотник – низко шёл, крадучись, но не повезло хохлу. Посмеялись тогда, пообещали привезти сачок – всё сподручнее ловить. И вот пришла весть, от которой защемило в груди и сдавило сердце: Юра погиб – снайпер подкараулил. Почти год провоевал, начинал рядовым штурмовиком в штурмовом подразделении, стал командиром взвода…
Царствие небесное русскому православному воину!
Отложили нашу поездку с гуманитаркой на пару суток – Миша уехал за земляком, чтобы привезти его домой. Юра Мамонтов как раз собирался через месяц в отпуск, а теперь вот не сам приедет, а привезут… Месяц, всего месяц минул, как расстались на окраине Рубежного у разбитого завода «Заря». Это здесь он порой тянется чуть ли не до бесконечности, а там, на фронте это целая жизнь, спрессованная в одно мгновение. Жизнь, которая может оборваться внезапно каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение. У Юры оборвалась тоже внезапно…
Разные бывают встречи, а на фронте тем более, чаще мимолётные, порой цепляющие, иногда проходящие, но всё равно высвечивающие суть человеческую. Она там наружу, не спрячешь за званием, должностью, бронзулетками. Не говорю уже о сафари-турах туристов – депутатов, чиновников и иных «посвящённых»: с этими и так всё ясно изначально.
В бригаде познакомились с Сохатым. Это позывной. Он высок, мосласт, с длинными руками, возрастом за полтинник, в бронике и разгрузке. Взгляд карих глаз с прищуром, пытливый, щупающий, голос глуховат, но густой. Чувствуется сила и уверенность. Может, и грубовато лицо, но бабам наверняка нравится: сила чувствуется, уверенность, мужество. За таким жизнь как у Христа за пазухой. Эдакий Бельмондо в зрелые годы.
Когда мы подошли к нему, он чаёвничал, сидя на садовом пластмассовом стуле в углу двора: сам насобирал травы степные донбасские, высушил, хранил в противогазной сумке. На перевёрнутом снарядном ящике под разлапистой вербой разложил на тряпице привезённые нами галеты и расставил кружки, в которые тоненькой струйкой разливал янтарный напиток.
Он сразу же пресёк все попытки перевести разговор на проблемы бригады: что имеем, тем и воюем, как можем. Ему пустые балачки в тягость: жаль времени потраченного, поэтому расходует его экономно, как будто стреляет не очередями, а одиночными и точно в цель.
Он помладше меня, но такому подчиняться не грех. Есть что-то такое в его взгляде: пронизывающее, выворачивающее и просвечивающее, как рентгеном видит насквозь. В девяностые Сохатый разбойничал: ощипывал новых нэпманов, но не сам, конечно, а его нукеры. И не беспредельничал – по понятиям жил.
К концу правления царя Бориса поднялся, легализовался в авторитетного бизнесмена, стал депутатом, но не затянуло. Говорит, что устал от фальши и волчьих оскалов «друзей», а в забродившем вольницей четырнадцатом году занесли его вольные весенние ветры в Луганск, бурлящий, кипящий, протестный. Сначала присматривался, принюхивался, как гончая с верхним чутьём, а потом хватанул кураж и бросился в водоворот – взяла своё русская бунтарская натура.