Грех обижать другие части, но «Волки», пожалуй, самая что ни на есть упорная в обороне, дерзкая в наступлении и вообще самая лучшая бригада из всех, встреченных мною. А ещё потому, что это бригада Филина. Почти половина бригады мобилизованные: хотя они уже воюют с осени прошлого года, но все проходят по графе «мобилизованные» и зовут их по привычке и снисходительно не иначе, как мобики. Ещё есть пара сотен «кашников»[6] – вчерашних зэка. Остальные – «добровольцы-контрактники».
Две бригады минобороновских чевэкашников за пару месяцев укры размотали в прах, подразделения армии «проломились» и оголили фланги. Кому обязаны своим рождением эти «частные войска» мраком покрыто, но управление ими отдали ГРУ, или, как теперь называется, Главному управлению Генштаба. Идею Старинова и Жукова претворили в «Редутах», превратив их в коммерческий проект.
В самом начале войны на харьковском направлении непосредственно работали с этими отрядами – так себе впечатление. Осадочек остался, и к концу мая они растворились: кто разбежался, кто подался на Донбасс, кто вернулся домой. Но были среди них и такие, как Серёга «Маугли» – отчаянно-дерзкие, безбашенные, отважные и смелые.
Тогда у комдива оставалась последняя надежда – «Волки», отдельная диверсионно-штурмовая бригада. Не резервы, а именно надежда. И Филин бросил своих «волчар» на оборзевших гайдамаков. Сначала два десятка первых попавшихся под руку «кашников» быстро отрезвили ошалевших от успеха укров – каждый дрался за десятерых, и «воины света» повалили вприпрыжку на постоянную прописку к Небесной Сотне, бросая обжитые окопы. «Кашники» ворвались в траншеи, добили раненых – закон войны: не оставлять за спиной живого, полуживого и даже полумёртвого врага, рассредоточились, доложили по рации о потерях – шестеро «трёхсотых», и приступили к «работе». Узкий участочек фронта – взглядом окинуть, головы не поворачивая, но слух о матёрых и неустрашимых бойцах мгновенно разлетелся по укроповским подразделениям, отрезвив и помножив на ноль их наступательный пыл.
Два десятка вчерашних зэков стояли насмерть, и накатывавшие волны противника разбивались о них на мелкие брызги – бежавшие, ползущие, орущие. За четыре часа три отбитые яростные атаки, поддержанные бээмпэ. На поле остались три горящих факела ещё с первой атаки, полсотни неподвижных тел и чуть больше орущих и шевелящихся. «Волки» раненых не добивали – давали отползти, уползти, эвакуировать. Это был особый почерк бригады – позволять украм убирать убитых и выносить раненых, за что их уважал враг.
«Кашники» не дрогнули, когда их окопы засыпали минами и осколки выстригли под ноль всю прошлогоднюю траву вокруг, заодно густо перемешав землю со снегом. Не ушли, когда закончились патроны и остались только гранаты. Они верили, что помощь придёт – Филин дал слово прислать резерв, и ещё ни разу (!) не было случая, чтобы он его не сдержал.
Сначала появились «мобики» – запрыгнули в траншеи, с ходу дистанционно заминировав кустарной установкой подступы, от щедрот душевных плотно прошлись из пулемётов и АГС по ещё не опомнившимся украм, а потом взялись за сапёрные лопатки. Нет, не в рукопашную пошли, кроша направо и налево, а с бешеной скоростью стали рыть дополнительные ходы сообщений, «лисьи» норы и подправлять траншеи. Закопались, и когда начала укроповская арта «лохматить» опорники, они стали недосягаемы для осколков. Это были уже не прошлогодние «мобики», стенающие и стонущие, в соплях и слезах взахлёб ведающие о своих переживаниях, а заматеревшие, цеплявшиеся мёртвой хваткой, мыслящие трезво и рационально, настоящие бойцы, а потому отличавшиеся стойкостью и отчаянной храбростью.
Всех своих раненых «волки» вынесли – таков закон бригады: чего бы то ни стоило, но всегда и при любых обстоятельствах вытаскивать своих раненых и погибших. Как говорят в бригаде: «Закон Филина – своих не оставлять, вытаскивать всех». Выносили «трёхсотых» «кашники» и вовсе не потому, что раненые из их набора: не забери сразу, так Филин всё равно заставил бы вернуться и вытащить всех. «Волки» заняли оставленные чевэкашниками позиции, напрочь отбив охоту у вэсэушников рыпаться на их участке, и стали ждать замены. Не дождались. Генерал был признателен Филину – спас честь дивизии и корпуса и в благодарность «прирезал» ещё шестьсот метров линии фронта.
Свои потери Филин оценивает, как «жуткие»: с дюжину погибших и около сотни «трёхсотых» с апреля этого года. Рядышком подразделения «обнуляются» за месяц-другой, а то и быстрее – как умеют наши командиры, так и воюют, а у Филина «кашники» пишут рапорта с просьбой заключить с ними контракт повторно. И всегда приписка: «…просим оставить в бригаде у Филина…» А кто-то намеренно переходит к нему, прося лишь об одном: сообщить в прежние подразделения, что они не дезертиры. Они просто хотят сражаться по-настоящему под началом настоящего офицера.
На Соледар насыпают щедро, мощно и регулярно. Выбраться из него целым – всё равно, что в рулетку сыграть с пятью патронами в семизарядном револьвере. По всей линии фронта северо-западнее Бахмута (при всём уважении к товарищу Артёму город всё-таки исконно русский, Бахмутом наречённый ещё Иваном Грозным, с историей казацкой) идут жёсткие бои: грохот арты рвёт барабанные перепонки, так что край нужны тактические наушники, которых у нас нет и не было. Были у меня противоосколочные очки, но первые подарил ещё в четырнадцатом кому-то из бригады «Призрак», вторые отдал в самом начале войны земляку потому, что особо не верил в их чудодейственную способность держать осколки, ну а третьи подарил комбригу ещё в позапрошлом году под Изюмом: и нужнее они ему, и он сам гораздо более ценен для Родины, чем волочащая ноги рухлядь. А тактических наушников сроду не имел. Точнее, были поначалу, но так, для форсу и мне без надобности, потому и отдал в артдивизион: им нужнее, глохнут ребята…
В подвале поёт гитара. Точнее, рвет её струны культяшками пальцев – обкорнал их осколок, начисто срезал фаланги – старшина миномётной батареи с позывным «Осколок». При первой встрече на вопрос о причинах такого позывного отшутился:
– Предлагали Миной назвать или Снарядом – по специальности, значит, но у них, двоечников, ни ума, ни фантазии. Вот я и подумал: назови так – непременно миной или снарядом шандарахнет и поминай, как звали. А тут Осколок – есть шанс уцелеть.
И плывёт над тесными сводами подвала «Война становится привычкой» Виктора Верстакова[7]. Он вообще обожает его стихи. Может быть потому, что знает о войне не понаслышке: захватил Афган, затем две Чечни, Донбасс в четырнадцатом…
Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.
– Жаль, что сала нет, – обрывает себя Осколок, и струна жалобно стонет. – На хлебушек с натёртой чесноком корочкой тоненько так намазать и маленькими кусочками откусывать, чтобы во рту таял… Твердят нам всякие чудаки на букву «м», что войны никакой нет. Есть только спецоперации, а войны нет. Да что они знают-то про войну?
И вновь обрубками пальцев перебирает струны, едва попадая в тон, и плывёт по тёмному подвалу «Война становится привычкой…».
Ну, а теперь продолжу коротенькие зарисовочки о «волках» Филина. В разное время написанные, только в силу каких-то причин раньше свет не увидевшие. Хотя причина, как правило, одна: Филин запрещал. Не хочет публичности для себя, а страдают все остальные… Нарушаю запрет.
Укры ломились на опорник, как истомившиеся похмельной жаждой мужики в только что распахнувшую двери пивнушку. Дважды простреленный комроты приказал оставшимся в живых уходить, а сам лёг за пулемёт. Бойцы были тоже изранены, но, наложив жгуты и перевязавшись, делали вид, что ничего не слышат. Ну, пропал внезапно слух и хоть тресни! Бывает, особенно когда ничего слышать не хочешь. Конечно, они могли уйти: ползком, по-пластунски, на карачках по ещё не занятой украми широкой лесополосе, но не хотели оставлять своего комроты, а вытащить не осталось сил. У троих осколочные ранения в ноги – иссечены так, что клочья брюк свисали вместе с ошмётками мяса, у одного разворотило бедро, у остальных простреляны или разорваны пулями и осколками руки, грудь, живот. Буряту повезло больше других: ему огромный кусок от разорвавшейся мины плашмя ударил по спинке броника, динамическим ударом переломав рёбра. И всё равно они, даже «везунчик» Бурят, не могли тащить раненого комроты даже волоком.
Старлей не стал кричать на них, материться и приказывать, прекрасно понимая, что сейчас никто из его бойцов никакому приказу не подчинился бы. Здесь нужно было что-то необычное, что могло их убедить оставить его. Он разомкнул пересохшие губы и тихо попросил выйти в расположение бригады и доложить, что он остаётся, потому что капитан последним покидает тонущий корабль, а опорник – это его фрегат. Что на опорник укры зайдут только по трупам своих, когда у него закончатся патроны и ему останется только встретить их последней гранатой. Но, в принципе, он не возражает, если Филин пришлёт за ним, чтобы вытащить его. Связаться по рации он не мог: разорванная осколками, она валялась ненужным хламом за бруствером окопа.
И они услышали его, понимая, что спасение командира в том, сумеют ли они добраться до Филина или нет. Они смогли кое-как проползти всего сотни полторы метров, когда наткнулись на спешащих на выручку разведчиков. Филин нутром чувствовал неладное – молчала рация и выстрелы доносились всё реже и реже, потому и послал разведчиков на опорник. Они подошли вовремя: отстреляв последнюю ленту, комроты лежал на спине, провожая взглядом медленно плывущие облака и грея зажатый немеющими пальцами кругляш расчерченной на квадратики рубашки «лимонки». Он ждал, когда к нему подойдут укры, и он выдернет чеку с уже разжатыми усиками. И даже хотел, чтобы всё случилось поскорее, пока он не потерял сознание. Солнце, неяркое и какое-то тусклое зимнее солнце, словно сквозь вуаль, не слепило и угасало вместе с истекающим коротким днём. И всё же едва ощутимо касалось его лица теплом, словно нежная женская ладонь.