Они проживают чужую жизнь, сначала придуманную, прикрытую надёжной легендой, а потом врастают в неё и уже неотделимы от неё.
Зачастую они уходят безвестными, а личное дело перекочует из управления кадров в архив с грифом «Совершенно секретно». Иногда, спустя годы, приоткрывается завеса тайны их имени, их жизни и сделанного ими. И всё равно никто и никогда не узнает о них всей правды, потому что судьба их соткана из сотен и тысяч ниточек и туго переплетена с судьбами других людей, которые тоже остаются в тени от посторонних глаз. Крайне редко позволено сказать о них при жизни, да и то не всё, чтобы не навредить тем, с кем связала их судьба.
Кто-то скажет: ну какое отношение имеет сказанное к СВО? Прямое. Самое непосредственное. Такие Барковские сейчас сражаются на фронте. Такие Барковские – это путеводные звезды сынов и дочерей России.
В то утро я был не один на улице у бывшего дома семьи Барковских. Со мною был офицер армейской разведки, уходивший трое суток спустя в тыл врага. Разведчик, имя которого называть нельзя. Операции его группы будут изучать в разведшколах и академиях. Хотя имя его так и будет оставаться неизвестным.
– Ты как-то спросил, чего я боюсь больше всего? Не прожить безвестным для окружающих и даже для родных. Это не важно. Пропасть без вести боюсь. Боюсь, что кто-то наведёт напраслину на имя. Лучше погибнуть на виду, чем пропасть без вести.
Когда уже подходил к машине, подумалось: надо опять подаваться за «ленту». Там проще и понятней кто есть кто.
Февраль
Первая декада
Сегодня третье февраля. Морозец небольшой, но ветер и сырость дают зябкость. Выехали часов в пять, так что на переход в Ровеньки добрались к девяти часам. Машин немного, можно и постоять, но Старшина неизменно торопится, поэтому договаривается с погранцами. Те идут навстречу, быстрый, но тщательный досмотр вне очереди, и мы уже мчимся по Луганщине. Вообще-то Витя прав на все сто, потому что блокпосты суммарно отбирают полчаса как минимум, пока добираемся до Кременной.
Дорога чистая, немного слякотно – температура плюсовая, но ветер даёт ощущение минуса. От Рубежного до Кременной дорога так себе, местами колдобины такие, что прощай ходовая. Ну, а в самом городе дорога вообще швах: шли на первой передаче и лишь изредка на второй. Чертыхались на власть гражданскую и военных: первые палец о палец не ударили, чтобы мало-мальски выровнять полотно, хотя терриконов с породой хватает в округе. Упорно и заученно твердят, что нельзя, что это частная собственность. Смотрю на городского чиновника высокого по местным меркам чина и думаю: это тупость, нежелание брать на себя заботу и ответственность или обыкновенный «ждун»? В глазах пустота и холод, в голосе скрываемая неприязнь за улыбкой. А ведь владельцы этих терриконов давно по ту сторону ЛБС и никто мешает принять решение об изъятии этой ненужной собственности для общественных нужд.
А военные тоже хороши: не хотят местные власти дорогами заниматься, так сами бы давно засыпали эти ямы. Но нет, им самим думать нельзя, у них инициатива наказуема, да и прокуратура не дремлет: тем показатель давай. Боже мой, ну почему мы такие?
За Житловкой в лесу нас встречает Димка. Искренне радуется встрече, а в глазах грусть. Наших старых друзей нет: Саша лежит в госпитале, переломанный взрывом мины – разбит таз, осколки прошили печень и покромсали кишки. Трое суток был в коме, но жажда к жизни вытащила с того света.
Паша уже где-то в Хабаровском крае – эка куда забросила судьбинушка да не по своей воле. Его контузило так, что потерял речь и только мычит да едва шевелит пальцами перебитой руки. Ноги тоже сломаны ниже коленей, но говорят, что срастутся кости и опять будет если не бегать, то ходить.
Москвича Кузьму перевели в штурмы. Год с хвостиком уже отмотал, из осенней мобилизации попал на фронт. Сначала до ранения под Тернами был в штурмах, потом Спартак забрал его к себе в подразделение ПВО. Кузьма старлей, в институте была военная кафедра, но офицер толковый, на гражданке работал в каком-то НИИ электронщиком, поэтому профессии наводчика, вычислителя и по сути виртуоза в обращении от антидрона до ПЗРК освоил до совершенства. Но в армии самый умный – это начальник, даже если запредельный идиот. Приехали с проверкой из столицы кадровики, комдиву надраили холку за использование личного состава не по военно-учётной специальности и отправили Кузьму в мабуту: по ВУС он мотострелок. О чём думали эти штабные задницы? Ничего не скажешь, государственный подход… Видно, чуйка его не подвела, когда просил привезти ему штурмовой нож. Долго искал по магазинам хороший нож, выбирал как для себя, нашёл, привёз, вручил с пожеланиями, чтобы не пришлось применять в бою. Увы…
Приехали к «волкам». С собою немного: маскировочные сети, с горстку медикаментов, джентльменский набор – сигареты, носки, трусы, тёплое нательное бельё, сухой душ, чай, с десяток щупов из полимера, несколько «кошек» для разминирования. Филин ото всего отказывается: «Не хрен баловать, всё есть. Мы воюем тем, что есть и что положено по штату. Ума бы малость кое-кому не помешало, да вы привезёте: у самих его по сусекам мети – не мети, а всё равно попусту. Уж чего нет, того нет. Сигареты возьму».
Мы на него не обижаемся: ну что взять с этого хама трамвайного, феодала недобитого? Это просто такой его стиль общения с нами – с подковырками, с подначками, а так он мужик золотой, и мы его любим. И он нас любит, заботится, оберегает. Мы за него в огонь и в воду.
Филин курит непрестанно, хотя при его контузиях даже одна сигарета равносильна порции цианистого калия. Как только начинаешь заводить волынку, что курить вредно, он тут же обрывает:
– Сам знаю.
Грубиян, даром что академию Генерального штаба закончил. Знает, конечно знает, кто бы сомневался! Да только ничего менять не будет.…
Ему не до нас. Говорит отрывисто, однозначно и явно чем-то расстроен. Оказывается, ранили сына. Который раз, наверное, тот и сам не знает. Уже были две контузии (или три?) и два ранения (или три?), хотя немудрено со счёта сбиться: порой сам вколет себе обезболивающее, перевяжется и снова в бой. А ранением считается только то, которое подтверждено справкой из госпиталя, до которого ещё добраться надо. Но он даже не знает, где его медрота обитает, не то что госпиталь…
В полубессознательном состоянии Сашу доставили в санчасть, чтобы отправить в медсанбат и далее в госпиталь, да только этот сорванец отлежался чуть-чуть и сбежал. Филин на перехват послал своих рэксов-разведчиков – другие не справятся. Приказал: в случае сопротивления Саню глушить, валить, вязать, тащить, к койке привязывать.
Они разыскали его, спеленали – благо слаб ещё был от контузии, и опять отвезли в медсанбат. Что он пообещал врачу – одному ему, врачу и Господу известно, но через двое суток на подкашивающихся ногах он приковылял в бригаду. Скорее всего, пообещал пристрелить, если не отпустит, и тот просто не мог не поверить. Чертовски убедителен этот мальчишка.
Они воюют рядышком – отец и сын, только в разных подразделениях. Отца боготворят – редкостной души и ума старший командир, хотя строг и внешне чужд сентиментальности, а сыном восхищаются – редкой отваги и мужества офицер. Воюет отчаянно, на отца немного дует губы за излишнюю, по его мнению, опеку. У него уже две медали «За отвагу», по одной «За храбрость», «За боевые отличия», а пятой уж и запамятовал название. Представлен к Ордену Мужества.
Филин внешне суров и неулыбчив, но как только речь заходит о сыне, то глаза лучатся теплом – гордится им! Оба офицеры, оба гордость армии и цвет нации.
В день приезда к вечеру передали разведчикам сети, мини-РЭБы, беспилотник, ещё кое-что, устроились с ночлегом, и оставалось ещё полтора часа светлого времени. Хоть и устали, но уговорил Старшину съездить в Станицу Луганскую в интернат к старикам. Поплутали немного – не без этого, повздорили – темень надвигалась стремительно, а мы всё никак из города не выберемся, но всё же доехали.
Об интернате узнали ещё перед Новым годом, когда оставили для детишек пару ящиков мандаринов, а их Василий Васильевич передал старикам. Рассказал об их бедственном положении, просил помочь. Взяли немного – продукты да вещи. Витя даже костюм привёз – пиджак и брюки, чем вызвал отдельную признательность директрисы.
Посёлок с четырнадцатого года был под украми. Даже больше: возлюбили его сначала поляки, потом англосаксонский сброд, причем много было не европейской внешности, а всё больше «смугленьких», но перед СВО ушли – не хотели в «колечко» попадать. Славу о себе оставили недобрую: грабили, насиловали, вели себя похлеще фашистов во время Великой Отечественной.
– Да что там немцы! Те по сравнению с этими просто детский сад или даже ясельная группа, – вздыхает нянечка. – Мы же для них людьми не считались, а женщинам на улице хоть не показывайся… Сколько девчонок да молодых баб исчезли…
Когда проезжали через Северский Донец, накрыли воспоминания: вон там Старшина переплыл реку и заминировал тропу, отпустив на небо снайперов, что на наших охотились. Сладу с ними не было, а вот Витя нашёл управу… Вот здесь нас обстреляли, а здесь мы ответочку послали…
Интернат нашли уже в сумерках. Директор встретила насторожённо, но потом напряжение отпустило. В интернате почти сотня стариков, из них четверть – лежачие. На самофинансировании изначально, но выкручиваются. Ещё в 2015 году украинские власти отрезали газ за неуплату, а нынешние не подключают: отдельная котельная по правилам требуется, а строить её не на что. Пробитую осколками крышу починили ростовчане: сначала приехали незнакомые люди, походили, посмотрели, уехали, а через пару недель шифер привезли и перекрыли. Сами. Бесплатно.
Старики здесь ещё с украинских времён – дети подались за лучшей долей в Европу, а отца-мать оставили доживать в приюте. Когда Северодонецкую агломерацию взяли, то появились старики и оттуда – обездоленные, лишившиеся крыши над головой, брошенные родными и близкими.