Когда его занесли в палату и положили на кровать, он вдруг перестал креститься и шептать, обвёл взглядом стены и потолок, закрыл глаза, из которых неожиданно покатились слёзы, и улыбка тронула его запёкшиеся губы.
– Наконец-то поверил, что живой, – пожилой санитар поправил одеяло и положил ему на голову ладонь. – Спи, браток, на сегодня для тебя война закончилась.
По ночам, чтобы никто не мешал, собирал макет сборника. По возвращении сразу же отдал в «Константу», чтобы успеть издать к фестивалю, посвящённому второй годовщине СВО.
Старались с Верой Кобзарь «вместить» как можно больше авторов, потому и отбирали по два-три стихотворения каждого, причём желательно не раскрученных, не избалованных вниманием. Хотелось видеть новые имена и вообще, искренние, из души и сердца идущие стихи непрофессионалов. Ещё лучше – фронтовиков, хотя теперь трудно отделить белгородцев на ЛБС от белгородцев тыла, который ранее звали приграничьем, а теперь, по сути, земли прифронтовой.
Стихи штурмана вертолётного полка Саши не успели отредактировать, и они в сборник не попали. Не вошли в книгу стихи моего друга-разведчика – запретил напрочь, а жаль: свободные они от штампов, выразительные, как натянутые струны. А вот стихотворение Филина решил на свой страх и риск поставить. Филин – это Виктор Федотов, полковник, легенда (!) этой войны, хотя он легендарным стал ещё на Чеченской. Он не поэт и снисходителен к писательству – так, забава от праздности этих слабаков-интеллигентиков, гордыня и тщеславие, но однажды встреча с бывшими однокашниками неожиданно выплеснулось вот этим стихотворением.
Он прочитал его мне однажды ночью, полосуемой взрывами и сполохами ракет на причудливые геометрические фигуры. От гуляющей поблизости подруги в белом саване было не очень-то комфортно, и я с трудом давил желание нырнуть куда-нибудь под нары и забиться в угол под стеночку (иллюзия спасения), а он сидел за столом из-под снарядного ящика, обжигал губы чифирчиком, курил одну за другой сигареты и абсолютно спокойным голосом читал стихи. Нет, не читал – делился сокровенным!
Давно ли мы стали, ребята, такими?
Вальяжно-глухие, с брюшком, сединой…
Нам стало плевать на святую Россию,
Дороже всего нам уют и покой.
Ах, как же мечтали мы в восьмидесятых,
Свой подвиг во имя страны совершить.
И пришлых врагов и, конечно, заклятых
Во благо России топтать и крушить!
Но годы прошли… И, видать, позабыли,
Чему командиры учили всех нас —
Чтоб мы прилетели, примчались, приплыли
На помощь России в положенный час!
А мы? В кабинетах обрюзгшие клерки,
Бесславно свои проживаем года.
Надеясь не влипнуть опять в переделки,
Надеясь, что нас не отыщет беда.
Давно ли такими, ребята, мы стали?
И долго ли будем сгорать от стыда?
Мужчины России – немедленно встали!
Есть подвигу место и в наши года!
Он их под Соледаром написал в июне двадцать третьего года. Ни раньше не писал, ни потом, а вот тогда накатило и вылилось в эти строки…
Только что закончил редактировать «Шебекинский дневник» Ирины Пичугиной для представления в издательство: уверен, что написанное ею войдёт в сборник. Спасибо Стасу Минакову, что познакомил с этим дневником – нельзя читать без комка в горле и наворачивающихся слёз. Хотя нет, каждый чувствует по-разному: мой молодой товарищ, прошедший не одну войну корреспондентом, читал без видимых эмоций. Оказалось, что и без эмоций в душе. Закрыв последнюю страницу, только и произнёс:
– Ну и что?
Может быть, московское воспитание, сытость, какая-то элитарность. Может быть, душа у него успела очерстветь. Хотя и раньше он не отличался эмоциональностью, всё больше ёрничал по поводу нашего ох да ах. Впрочем, кого-то дневники всё-таки разбудят, хотя… А редакция минимальная, скорее просто сокращения ввиду крайне малого объема журнала, да и то по просьбе издателя. По мне, так надо оставлять всё.
Читаю, а сам вижу женщину и парня, уходящих из города пешком первого июня двадцать третьего года, когда украинская власть разматывала городок Шебекино в хлам. В пыль стирала вместе с людьми… Наверное, это были мать и сын. Картинка из сорок первого года, из Великой Отечественной войны… Дежавю.
Она склонилась под тяжестью двух сумок и огромного узла через плечо; взгляд в дорогу; шаг не семенящий, но и не широкий – обычный шаг, но как будто придавленный.
Он худощавый, лет двадцати, не больше, в футболке, джинсах, кроссовках. За спиной чемодан с ремнями через грудь, словно вещмешок: а как иначе чемодан на спине-то держался бы? А на руках у него овчарка – то ли ранена, то ли из сил выбилась. Несёт, прижав её к груди как ребёнка, крепко прижав, а она виновато молчит и нет-нет да лизнёт его в щёку с благодарностью.
Мы мчались с Мишей Вайнгольцем в город, чтобы вывезти наших друзей, а парень и его мама шли навстречу. Не голосовали, не кричали и не рыдали – молча шли, не опуская головы и устремив взгляд перед собою, с какой-то внутренней потаённой гордостью, несломленные, без паники и страха…
А над городом поднимались клубы чёрного дыма и мчались навстречу с бешеной скоростью машины. Доносится грохот разрывов. Нет, не Апокалипсис, видали и похлеще, но страх присутствует. Не стыжусь – было реально страшно: без броников, на своей машине (пальцем проткнёшь, не то что осколком иссечёшь) мотались в Шебекино и обратно, чтобы сначала вывезти людей, потом их вещи, потом отвезти продукты оставшимся, накормить их собак, кошек, кур, вызволить собак из вольеров…
И Мише Вайнгольцу было страшно, и Жене Бакало, и Саше, сыну Александра Тарасова… Но страх был задавлен желанием помочь и спасти людей. Его осознание пришло потом, уже глубокой ночью по возвращении домой, но он вновь ушёл на рассвете, когда вновь рванули в город: там ещё оставались люди.
Дневник Ирины Николаевны Пичугиной обязательно выставлю на писательскую страничку, хотя на прошедшем собрании наше болото (нет, не балласт – болото!) противилось рьяно против любых публикаций, кроме литературной критики (которой нет вообще от слова совсем) и сообщений о жизни отделения. Где жизнь, а где вы?!
Конечно, для вас это не жизнь отделения, когда вывозили наших писателей из Шебекино и Таволжанки. И совсем не жизнь отделения написанные нашими писателями строки о пережитом. Вот ведь как изловчились ударить под дых, чтобы онемела страничка, да только тут же испугались, перейдя на шёпот и шипение. Но ведь испугались и те, кто не посмел возразить. Испугались этой агрессивной воинствующей серости.
Писали и будем писать о том, что собираем гуманитарку и отправляем её на фронт. Что ездим на Донбасс, везём книги, несём слово писательское. Что выступаем в госпиталях. Что пишем историю этой войны, историю страны, историю России. Пишем не только пером, но и делами своими.
СВО лакмусом высветила, кто есть кто в писательской среде. Кого нельзя пускать за спину – ударят подло и исподтишка. Кто враг, а кто друг. Кто равнодушен ко всему, кроме собственного тщеславия и гордыни. Кто онемел с испугу. Кому нечего сказать. Но их ничтожно мало. А нас – рать!
Март
Вторая декада
Область и город опять под обстрелом. Не стал бы писать, если бы не сегодняшние видео из белгородских каналов. Не успели расстаться – всего-то несколько часов прошло, как пошли звонки с Донбасса: ну, как вы там? Душа изболелась. Держитесь! Мы с вами! Звонят бойцы, звонит комбриг, звонит Танчик, звонят друзья-товарищи. Свете Горбачёвой звонит тоже Света, но только Чинякова из Горловки. Сама уж десять лет живёт под непрерывными обстрелами, сын воюет, несколько раз ранен и контужен, сама и муж ранены были, своего горя полные закрома, а за нас переживает. Вот что значит русская душа сердобольная.
А вчера прорезался бывший однокурсник. Год не звонил: отшил прошлый раз резко и однозначно, хоть и из одной альма матер, но разными дорогами по жизни шли, разным богам молились. Как у Шварца в пьесе «Дракон»: в одной школе учились, да разными учениками были. И людьми разными стали.
Опять затянул свою волынку: жарко у вас? Ну так и к нам тоже беспилотник залетал. Однажды. Один раз. А вообще-то нечего было всякие СВО начинать, но раз начали, то надо срочно заканчивать. Лучше, конечно, договариваться. И власть у нас скверная, и все кругом сволочи…
Оборвал резко и, быть может, бестактно, сказав ему, чтобы мой номер забыл раз и навсегда и меня тоже. А ведь русским пишется, шкура. Жизнь человек прожил, даже в органах поработал, гораздо дольше в депутатах областных походил, потом в разных комиссиях отирался, даже в бизнес сходил, но, видно, не совсем удачно. Казалось бы, всё познал и изнанку тоже, но всех мажет чёрным: все сволочи, все взяточники, все негодяя. Других красок и полутонов нет. Вот ведь как получается: шарик один, да полюса разные.
Изредка просматриваю видеоролики по результатам обстрелов Белгорода. Да, своё. Да, больно. А Донецк что, чужой? И Горловка тоже чужая? Так ведь её ставил белгородский казак Никита Девятилов. А может, Рубежное не наше?
Написал на своей страничке и на писательском сайте: ребята, лучше не выкладывайте свои вопли и истерики вперемежку с матом. Ну ладно, если бы женщина истерила, а то мужики здоровые да с придыханием. Страшно? Да всем страшно, но загони свой страх под пятки и молчи, раз словесная диарея настигла.
В Кременной накрыли «Грады», а бывшие с нами женщины – Тата и Оксана Оболонская – даже улыбки с лиц не стёрли. И бойцы, глядя на них, не упали на землю и не пригнулись, вжимая голову в плечи, хотя сосны вековые лозиной к земле гнуло. Одним словом, русские женщины, некрасовские, из тех, что и в избу горящую войдут и всех спасут – вытащат, и коня на ходу остановят, а то и подкуют сразу.