Тогда комбриг спецназовцев языком зацокал:
– Мне бы таких девчат в бригаду и никакие замполиты не нужны. Глядя на них, мужикам стыдно труса праздновать.
Ни разу за всё время не слышал от него мата. Как-то по осени накрыли наши позиции укроповские реактивщики. Грохот глушит, страх пеленает, но никто даже матерного слова не проронил: поднялись, отряхнулись, с шуточками-прибауточками вновь за работу. А в глазах розовая пелена и голова гудит: матерись – не хочу, да только нецензурщины не было. Мат – это страх напоказ. Стыдно, мужики. Это Сатана правит бал. Мы же русские, мы же сильные, с нами Бог!
Пару суток «отдыхал» за «лентой». Налегке, без гуманитарки, просто любопытствовал.
После возвращения размечтался вдруг: забраться бы куда-нибудь на затерянный в глуши хуторок, растопить печку, да непременно сосновыми поленьями, чтобы трещали и искры сыпали, обуть валенки, усесться на завалинке и наслаждаться тишиной и покоем… И нет тебе упреков, что не такой, как все, что лезешь, куда не надо, что гордыня зашкаливает, что мешаешь жить другим…
А зачем, как все, когда скучно и пресно жить – не по мне. И друзья у меня под стать, так как же брошу их? Сколько той жизни осталось? С ноготок. Так хоть прожить не пресно, с улыбкой…
Сидеть бы, ни о чём не думать, радоваться и улыбаться. Просто так…
Выезд был незапланированный, даже внезапный и все планы пустивший под откос. В солдатском вещмешке – кобура, нож, компас, карта, бинокль, по горсти кураги и орехов, вода, жгут, бинт, противошоковое. Всё-таки маловат сидор, аж из позапрошлого века, но удобен. В машине ждут «удочки» и эфки[51] – места там дикие, нехоженые, а если попадаются людишки, то очень уж неприветливые, так что снаряга для «рыбалки» самая что ни на есть подходящая. Берём всё самое необходимое и по минимуму – работа предстоит весьма «подвижная», так что носить на себе тяжести – удовольствие не ахти. Тем более погодка ещё та, ветрище пронизывает до костей, стягивает кожу на лице и немеют пальцы до окоченения. Не до посинения, нет – до побеления.
Ну вот, пожалуй, и всё о подготовке к нашим скитаниям в двухстах километрах от города. Всё, что ниже – эскизный набросок к портрету войны, написанный моими друзьями. Свой напишу когда-нибудь. Возможно.
«Языки» совсем не такие разговорчивые и покладистые, как в «телеящике». Толпами и строевым шагом в плен не торопятся, во всяком случае на купянском направлении. Там вялотекущая позиционка с тупой артдолбёжкой, поэтому пленные из разряда небывалого везения разведгруппы отчаянных и не очень умных «отморозков». Во всяком случае пока так, а дальше посмотрим…
Взятые ночью «языки» оказались в основном с Левобережья, какие-то обездоленные, безысходные, зачуханно-серые, но всё-таки разные. Лет до тридцати – тридцати пяти, твердолобые, нас ненавидят люто и прежде всего потому, что мы напали на них и порушили им жизнь. Что мы русские, раса низшая, неполноценные и вообще убогие. Какая она, жизнь-то, была, они толком и объяснить не могут – серая, привычно под самогонным кайфом или наркотой, работа от случая к случаю и мечта о европейском рае. Причём исключительно для них, потому что они избранные, они – белая европейская элита, они – супернация. Пришли русские и лишили счастья. Точнее, мечты лишили…
Такие «языки» в плен не торопятся. Даже когда автомат втыкаешь в живот, то изображают бессмертных, пока не получат прикладом по голове. Продукт эпохи новой ридной нэньки. Три десятка лет стирания мозгов до зеркального блеска и новой нарезки. Впрочем, у большинства когнитивный диссонанс, противоречие с самим собою.
«Середняки» тоже радости не выказывают, руки вверх тянут неохотно, но всё же с понятием: война с Россией бесперспективна, так уж лучше в плену отсидеться. Разговаривают не очень охотно, безынициативно, но обстоятельно. Вообще-то мужик всегда себе на уме, так что ничего нового. Мужики в годах после пятидесяти руки тянут вверх охотно, костерят власть, американцев, жидов, богатеев, хотят домой – истосковались по работе. Таким только покажешь стволом направление и сами вприпрыжку топают к нашим позициям. В смысле сами в плен шествуют без конвоя.
Но эта градация условная.
Взяли харьковчанина, бывшего футбольного фаната. Молодой, меньше тридцати. Весь в наколках: на шее эсэсовские молнии, по телу и рукам руны славянские, на икре правой ноги – коловрат, на левой – свастика. В голове такая же мешанина. Думать отказывается напрочь – судя по всему уже нечем, мозг вытравлен начисто. Мужики сожалеют, что поторопились притащить его в штаб: таких обычно дальше лесополки не ведут.
Второй – полтавчанин, под семь десятков годочков. Кряжист, мосластый, взгляд цепкий и холодный, на вид как минимум лет на десять моложе. Мастер спорта по вольной борьбе. Советскую власть ненавидит животной ненавистью. За голодное детство – семья жила бедно. За то, что высот никаких не достиг. За то, что колбасы ел мало. Мясо ел, да только колбасы хотелось, но она была в дефиците. Оно же у тебя на шестидесятые годы пришлось, а война уже как два десятка лет закончилась. В детском саду кормили? Кормили. В школе бесплатные завтраки и обеды были? Были. В армии кормили или голенища от сапог жрал? Кормили. После службы в институт пошёл или работать? Работать, только никакая не нравилась. И вообще ненавижу. Всех.
Когда разведчики при нём посетовали, что зря не кончили его там, глаза полыхнули ненавистью. Ему всегда было плохо, а всё потому, что хотел всего и сразу, да только работать для этого – извини, подвинься. Сгорал от зависти, переросшей в ненависть, которая и опрокинулась на русских.
Разные они, вроде и по-русски говорят чисто, не на суржике, и тем более не на смеси австрийско-мадьярско-польского, именуемого украинским, но от нас ментально отличаются.
Вчера писал урывками: отвлекали то звонки, то встречи, отсюда торопливость и невнимательность. Исправляю. Борец с поломанными ушами не из Полтавской области, а из Мариуполя. Всю свою сознательную жизнь ненавидел советскую власть, а заодно и русских. Генетически. Из Полтавской был другой, едва за шестьдесят, в оперативном отношении интерес нулевой, но хотелось понять мотивацию его добровольного нахождения в теробороне.
Она оказалась проста – пошёл защищать свой дом. От кого? Да от русских, вероломно напавших на его ридну нэньку. На просьбу привести исторический пример нападения русских на кого-либо он морщил лоб, покрывшийся испариной, но так и не смог. В Великую Отечественную у него воевали дед и отец, причём дед начинал ещё в царской армии в Первую мировую. В общем, пуповиной прирос к России. На вопрос, что за знаки нарисованы на укроповской бронетехнике, ответил, не задумываясь: плюсы. Ну хоть стой, хоть падай: не кресты, а ПЛЮСЫ. Когда напомнили про фашистские кресты на немецких танках, ошалело моргал и прозревал. Будто озарение наступило.
Он и его «побратимы» окопы выкопали по краю кладбища, на котором похоронены его родители, да и вообще вся родня. Спросили: что будет с кладбищем, когда их накроет арта? Ведь перемешает в крошево. Он посерел лицом и заплакал. Дошло. Морально сдался. Входил обычным обывателем, голову держал прямо, смотрел в глаза без страха, а вот уходил уже другим, поникшим и даже раздавленным. Жалко мужика.
Они в принципе морально не сильны, потому что понимают: правда не на их стороне. Они отдают себе отчет, что путь их неправедный. Нам бы денацификацию не снарядами да ракетами проводить, а словом, фильмами, песнями, списать все кредиты, украинской властью выданные, жизнь сделать другой…
И ещё по поводу футбольного фаната, харьковского наци. Миф о храбрости заканчивается через полчаса после начала допроса. Сначала твердил о своей избранности, что обязан пропагандировать идеалы нацизма и далее из брошюр Билецкого. Только умело поставленные вопросы вгоняли его в ступор. Он читал «Майн кампф», только не понял её сути. Набил тату, причём противоречивые, разных вер и идеологии, а в голове пустота, дремучее незнание истории, своего прошлого, без чего нет будущего. Просто балбес. С автоматом. Враг идейный. Не исправляемый. Обменяют? Или досидит до конца войны, выйдет, женится, таких же балбесят нарожает. И будут они ненавидеть нас уже всей «ячейкой общества».
Мой дружок категоричен и радикален – всех множить на ноль, да только не все примут его позицию. Потому что не видели дела этих бывших футбольных фанатов, не знают, что они творили и творят, и знать не хотят. Их хата с краю.
Домашние ещё с четырнадцатого года знают, что мы называем рыбалкой наши поездки за «ленту». Это поначалу, чтобы родные не волновались, говорили им, что уехал на несколько дней или неделю на рыбалку то ли в Астрахань, то ли ещё в какую даль, где ни тебе мобильников, ни вообще какой-либо связи, а тем более суеты. Может быть, ещё и потому, что на нашем сленге автоматы и вообще «стрелковку» называют «удочками», а снайперские винтовки к тому же ещё и «плёткой». А куда отправляются мужики с удочками, как не на рыбалку?
Конечно, даже эта легенда всегда вызывала недоверие, но всё же волнений меньше. Да и вообще, у меня принцип: меньше родным доставлять огорчений и волнений, а потому ограничивать их от излишних знаний о себе.
На этот раз «рыбалка» выдалась информационно насыщенной, но лишь малая толика пойдёт по линии «литературной доступности». Старший группы монотонно, бесцветным голосом, перечислял, что мне нельзя делать, загибая пальцы. Когда пересчитал сначала одну пятерню, затем другую, то перешёл на отмашку, рассекая рукой воздух. Самое категоричное – нельзя раскрывать имена, локацию, фактологию – сработает принцип домино и начнётся охота на людей.
От офицера спецухи неожиданно услышал знакомый позывной. Да нет, не может быть, ведь это оттуда, из четырнадцатого. На всякий случай уточнил, назвав его имя и фамилию: какой же мир тесный! Не встречались лет десять: он работал и здесь, а там под прикрытием. Вообще человек легендарный, но характер – не приведи Господи! Лет через двадцать о нём, возможно, и расскажут, но уже другие, а пока табу. Впрочем, приоткрою завесу тайны его биографии: он наш земляк и целый полковник. Прошёл Кавказ и Донбасс, а вот дальше – молчок. Табу.