Укры сначала засыпали взятые траншеи минами, а затем обошли с флангов. Клён понимал, что полку осталось жить до утра, и потом его полк накроют минами, снарядами и ракетами, а затем теперь уже укроповская мабута зачистит траншею, безжалостно добивая раненых. Он давно уже понял суть и выгоду этой странной войны, её циничную ложь и жуткую правду, потому и отдал приказ на отход.
Ночью батальоны бесшумно снялись и отошли на исходную, вынеся всех «трёхсотых» и «двухсотых».
Комдив обвинил полковника в трусости, ни словом, ни взглядом не укорив командиров двух других полков, не выполнивших его приказ и не пришедших гибнущему полку на помощь. А Клён смотрел на своего комдива и думал о том, что никакая генеральская звезда не стоит спасённых им жизней. Что он выполнил невыполнимый приказ и взял опорник. Что ему ещё идти дальше на запад со своим полком. Что сегодня батальоны поверили в него и в себя, потому что взяли высоту малой кровью и потому что именно он вёл их.
Он ещё не знал, что стал для полка, да и для всей дивизии чуть ли не легендой, и солдаты с восхищением наперебой рассказывали, как Клён вёл в атаку своих солдат в полный рост, расчищая короткими автоматными очередями путь. Как первым ворвался в траншею, круша врага прикладом автомата, потому что закончились патроны, а потом ножом, сапёрной лопаткой и всем, что попадалось под руку. И никому было невдомёк, что у комполка не было никакой сапёрной лопатки, что он не крушил головы укров прикладом автомата, потому что у него был автомат со складным прикладом, и что за всё время боя он не обнажил нож. Просто он стал легендой, этот молодой отважный полковник, умеющий воевать и беречь солдат.
Конечно, не дело комполка водить в атаки своих солдат: его место на КП полка. Поднимать в атаку бойцов – это дело взводных или, в крайнем случае, ротных. Но здесь был особый случай и честь офицерская не позволяла ему прятаться за спинами своих бойцов, идущих на смерть. Он именно так понимал свой долг командира: быть рядом со своими бойцами в момент смертельной опасности. Для него честь, долг, совесть всегда были в приоритете. Его так воспитали.
Назови сейчас его фамилию – и конец его военной карьере: сразу же легко узнать фамилии двух других комполка и комдива, а они будут всё отрицать и плевать, что их презирают солдаты. У них карьера. Им тоже хочется генеральские звёзды на погоны, «бронзулетки» на грудь, а понятия чести и долга – это что-то из придуманной книжной жизни.
Не буду называть конкретное место, время и бригаду, чтобы не впасть в немилость Минобороны. Ограничусь лишь общим направлением – Сватово – Кременная. Наши занимают позиции на высотах, хотя какие там высоты – одно название, так, пупочка на ровном месте, но какая-никакая, а видимость приличная и горизонт заметно отодвигается. Укроповская оборона напротив просматривались неплохо, во всяком случае в дальномер отчётливо видно, как сновали их машины, бронетранспортёры, бээмпэшки, что-то и кого-то привозили и отвозили. Впрочем, они особо не прятались – так, малость осторожничали, знали, что у нас очередной дефицит в снарядах и минах, потому и трогать их не будем.
Между нашими траншеями и украми – низинка, ложок с покатыми склонами, складочка, от ледника оставшаяся, шириной в полкилометра, а местами и того меньше. Внизу по сухой старице редкий и хилый кустарник, а по склонам в обе стороны неяркий цветастый ковёр с низким ворсом из сизого чернобыльника, жёлтого донника, сиреневых шапочек татарника, ковыля, чертополоха, овсяницы и ещё десятка малознакомых или совсем незнакомых трав.
До сентября двадцать второго года в этом ложку вдоль старицы посёлочек в два десятка домов тулился, прячась в садах. Теперь на месте построек лишь груда кирпичей среди выстриженных под ноль тополей и ракит и дичающий сад без рук хозяйских.
Недели две назад укры решили выбить наших с «опорника» и ломанулись напрямик через лощину, да неудачно: с десяток самых ретивых (или невезучих?) ещё на склоне положили, два бэтээра сожгли птурами вместе с десантом. Сегодня на поле уже десятка полтора бээмпэшек и бэтээров и сотни две «двухсотых». До самых шустрых рукой подать – сто двадцать семь метров до самого ближнего и в оптику даже нашивки читаются. Наверное, не верили, что останутся здесь лежать на выжженных солнцем склонах, думали, что всё, одолели русню, в кармане победа, а оно вон как обернулось… И стлался по склонам запах смерти – густой, насыщенный, тошнотворный, перемешанный с запахом степного травостоя.
Комбриг говорил негромко, кривя рот – контузило ещё весной, а мышцы лица так и не обрели прежний тонус, – что каждые два-три дня приезжает пара-тройка автобусов, выбрасывает вэсэушников, и они тупо лезут на наши пулемёты. Без попытки обойти по флангам, без предварительной артподготовки, с какой-то обречённостью – волна за волной, то накатываясь, то откатываясь, оставляя в выгоревшей траве маленькие бугорки. Сначала двигаются перебежками под миномётное сопровождение, но как только натыкаются на своих «побратимов», то шаг замедляется, начинается челночная движуха вправо-влево, а то и вовсе останавливаются и выбирают место, куда бы залечь, но всё уже занято прежними «бессмертными». Тут они осознают неизбежность конца, неотвратимость смерти именно здесь и сейчас, и что им уже никогда не выбраться отсюда, сбиваются в стайки пугливыми перепёлками, и пулемёты начинают свою жатву…
Голос его был бесцветен, с налётом равнодушия, тон негромкий – он никогда не кричал и не ругался матом. Он вообще был уникален, этот молодой комбриг: мат он не терпел в принципе, что делало его белой вороной, потому что мат гулял и по траншеям, и по штабам, и даже в самых высоких кабинетах. Любил песни Высоцкого и Визбора, Кукина и Дольского, «Колоколенку» Леонида Сергеева, а Николай Емелин у него вообще звучит каждый день. Но вот Митяева слушать не хотел. Слащавый, говорит, и неискренний, короче, слабый он… Читал Маркеса и Карлоса Сафона в подлиннике, мог часами рассказывать о Дали, а вот к Лорке относился более чем прохладно. Вообще-то, и в школе, и потом в училище английский изучал, а вот испанским овладел по интернету. Почему испанским? А считает их в отличие от итальянцев по характеру жёсткими, настоящими мужиками. К тому же, если знаешь испанский, то разберёшься и с португальским. А ещё он знал чуть ли не наизусть «Честь имею» Пикуля – считал её настольной книгой настоящего офицера.
Комбриг как-то тускло произнёс, что с минуты на минуту, как по расписанию, подойдут автобусы и выбросят очередную смену, которая так же, как и предыдущие, начнёт торить свои последние тропы в низинку, чтобы никогда из неё не выбраться. Ну а тех, кто будет упрямо карабкаться наверх, положат его пулемёты…
И тон, и слова его поражали обыденностью: автобусы, очередная смена, будто речь шла о шахте или заводе. А людей привозили для того, чтобы они здесь просто умирали. Харон переправляет их отсюда в вечность… А их с надеждой тоже ждали жены, дети, матери… И не ждала предавшая свой генный код Украина…
Комбриг ненавидел тех, кто обрекал этих мужиков в бессмысленных атаках на заведомую смерть и даже не забирал тела убитых. После того, как очередной раскрученный военкор из пропагандистского пула поинтересовался, не чувствует ли он себя палачом, выкашивая ряды наступающих, он приказал выкинуть его за пределы расположения бригады и навсегда закрыл сюда путь этой братии. Своим бестактным вопросом этот военкор затронул то, что комбриг прятал от посторонних глаз где-то в глубине души и не хотел ни перед кем делиться сокровенным.
– Мы зеркально воюем. Ты думаешь, у нас дуроломов или предателей меньше? Поровну. Кто-то за полковничьи или генеральские погоны мясные штурмы устраивает. Кто-то за бронзулетку или звёздочку батальоны кладёт. Ни они не берегут людей, ни мы… Начни мы эту войну по-другому, ни на рассвете, а хотя бы предварительно недельку через матюгальник разговаривали – по-другому бы и война шла.
Я мысленно прикинул: вторую неделю каждые два-три дня по три-четыре автобуса – это минимум шестьсот человек. Два батальона в пять приёмов всего на узкой полоске фронта в полкилометра длиной пожирала эта война.
Подошёл к дальномеру, навёл марки – благодаря оптике было прекрасно видно, как подъехали автобусы, как, толкаясь, вылезли из них озирающиеся по сторонам люди и затолпились тут же, как подошли три бэхи[17], забирая на броню десант. Марки легли на корпус автобуса – четыреста восемьдесят девять метров. С АГСа покрошить – раз плюнуть, не то что из миномётов, да «Кордами» заполировать. Конечно, для дальномера полкилометра – не расстояние, здесь бинокля достаточно, но лучше не высовываться, а то снайпер воткнёт пулю в глаз или с поправкой на полметра от окуляра вниз прямо в сердце…
Нам повезло: ветер гулял с подветренной стороны и украм приходилось задыхаться в смраде разлагающихся тел, что никак их не воодушевляло. Да и солнце било им в глаза, слепя и мешая бить прицельно. Они двинулись в атаку как-то суетливо, прижимаясь к бээмпэшкам, словно пытаясь за ними найти защиту. Они шли, то ускоряя шаг, то замедляя, а как только ступили на усеянную телами погибших низину, так и вовсе остановились, но потом снова пошли, стараясь не наступать на погибших. Да и цепи-то уже никакой не было и штурмовые «тройки» смешивались, сжимаясь к центру и превращаясь в обыкновенную толпу испуганных и обречённых… Хоть и враги кровные, но всё же люди и также жить хотят…
Их подпустили ровно на две сотни метров и ударили в упор из «Кордов», «Утёсов», ротных ПК[18], автоматов. Разом вспыхнули две бэхи, и лишь третья, распуская шлейф дыма, развернулась и ходко рванула назад. Слетевшие с брони пехотинцы быстро-быстро бросились вдогонку. Её можно было стреножить, но комбриг процедил:
– Пусть уходит. Им будет что рассказать и, может быть, после этого они начнут воевать по-настоящему.