Август
Первая декада
Очередной «конвой» не задался сразу: долго не могли найти что-то из разряда «буханки», куда можно было бы запихнуть основной груз. Не загрузить, а именно засунуть, запихнуть, запрессовать, потому что разумно разложить его в машине просто невозможно – негабаритный и слишком объёмный, а Витин «ларгус» оказался таким крохотным!
Выручил Алексей, координатор регионального КРП[20]: предоставил «буханочку». Набили грузовой отсек под «завязочку», досталось и пассажирскому – оставили условно-свободным только уголочек сиденья для третьего из экипажа.
Вторая машина – привычный Витин «ларгус», наш заслуженный работяга войны. Груз «запрессовали», выделив только чуть-чуть сиденья для Светланы Владимировны: она сопровождала адресные посылки в Горловку, не доверив столь ответственное задание нам. Возмутительно, конечно, но что хочет женщина, то хочет сам Господь. Хотя нет, он тоже ошибается и порой в недоумении от напора и решимости женщины. Тем более если эта женщина – Светлана Владимировна Горбачёва, экс-федеральный судья первого квалификационного класса (целый генерал), почти полгода пролежавшая после травмы позвоночника, стержневая, с железной волей, необыкновенной доброты и совестливости, а ещё бесстрашия.
Разбились на две группы с разными задачами и логистикой, но до Луганска – вместе. Вообще-то уже не раз убеждались, что в дальней дороге лучше идти парой: нередко приходится реализовывать принцип взаимовыручки. Так и в этот раз – три с лишним часа потери времени на ремонты «буханки». Хорошо хоть рядышком с Вейделевкой, где нашёлся свой Левша, а заодно магазин запчастей.
Экипаж «буханки» – Евгений и Дмитрий Бакало (отец и сын) и Александр. У нас привычный – мы с Витей Носовым да Светлана Владимировна. Конечно, моряки были суеверными чудаками, придумав, что раз женщина на корабле – жди беды. Это просто совпадение, что машина стала ломаться после первых двухсот километров: Светлана Владимировна здесь, конечно же, ни при чём.
В Луганске расстались с Женей Бакало и его командой: у них в плане были Северодонецк, Рубежное, Боровое, а у нас Первомайск, Попасная, артдивизион, штурмовая бригада «Волки», 200-я арктическая бригада, дерущаяся за Соледаром… Короче, дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
Хоть и с запозданием, но успели что-то сделать засветло, «отработали» горловский госпитальный груз, коробки с карандашами, красками, альбомами и прочей всячиной для луганских деток, ну и спецгруз для 39-го госпиталя 106-й десантной дивизии. Ну, а уже ночью передали тээрки[21], металлоискатель (гораздо эффективнее штатного армейского миноискателя), сети, «кикиморы» и тому подобное для миномётчиков и сапёров 2-го армейского корпуса.
На следующий день по адресам разошлись сети, миноискатели, БПЛА, кое-что из снаряжения и «бытовухи». О команде Жени рассказ отдельный, но отработали они на пятёрочку с плюсом.
Сегодняшний солдат нашей армии и прошлогодние мобилизованные – небо и земля. Во всём: по духу, по умению воевать, по сноровке, по стойкости. Да и держат себя иначе: спина прямая, в струночку, взгляд серьёзный, испытывающий, не затравленный и угасший, как осенью. Порой израненный весь, а с позиции не выгонишь. Белый от потери крови, сам жгут наложит, кое-как перевяжется – и за автомат. Его в госпиталь, а он обратно рвётся.
Клещеевка стала уже нарицательной и проклятым местом, как прошлой осенью Терны, Васильевка, Невское. Хотя таких Клещеевок здесь более чем – и больших, и малых. И всё-таки в Клещеевке по-прежнему муторно: грохочет день и ночь, село ровняют артой, укры лезут на высотки упрямо, буквально по своим трупам, а наши упорно отбиваются. Вроде бы и слова схожие по значению – «упорно» и «упрямо», а вот понятия всё-таки разные. Украми движет наркота и страх как доминанта их упрямства.
А вот у нас упорство – это всё-таки наше, родное, русское.
Почему помянул Клещеевку? Ушли «вагнера» или ушли «вагнеров» – не важно, но пока сбылось пророчество Пригожина, что уход «вагнеров» обернётся позиционкой и продвижение либо захлебнётся вовсе, либо будет в полшажочка и с большими потерями, потому что армия не готова к «рубилову». Да она ко многому не готова, только вот умолчал он о цене своих побед, а она далеко не малая. Хотя он прав в том, что его «вагнера» – это рэксы войны, что равных им в городских боях в нашей армии, да и не только в нашей, нет.
Из боя под Клещеевкой вышли четверо: трое ранены, один контужен – его взрывами трижды швыряло, как мячик в центрифуге. Не просто вышли – вынесли всё «железо» – АГС, «Корд», РПК, автоматы, каски, броники, разгрузки. К слову АГС весит три десятка кило, «Корд» – двадцать пять, броник с разгрузкой – без малого пуд. И всё это вытащили четверо – трое раненых и один трижды контуженный.
Троим всё-таки выдали справки о ранении, четвертому, контуженому, нет: ротный фельдшер решил, что контузия – пустяк, не стоящий его бумаги. И вообще с контузиями разбираться надо, а то как чуть что, так контузия, хотя налицо – симуляция. А у симулянта голова распухла, под глазами круги иссиня-чёрные от сотрясения мозга, но видимых-то ран нет!
Пока на них документы оформляли, они глотали какие-то таблетки, запивали энергетиком и отнюдь не собирались в госпиталь: только обратно на позиции. Не в состоянии шока говорили – сутки выбирались, так что шок, если и был, давно прошёл, и не бравировали вовсе: они уже знали цену смерти. Там оставались их товарищи, и они должны быть с ними. Вот так просто говорили, без патетики, словно в магазин за хлебушком собрались.
А контуженый ничего не говорил: он просто не мог говорить, а только мычал да заикался и знаками давал понять, что никуда от своих товарищей, ни на шаг, что они одной пуповиной связаны.
Говорят, что больше половины штурмов[22] – зэки. Не знаю, как было у «вагнеров», но в нашей бригаде их едва пятая часть наберётся. Но какая! А нашей потому, что замкомбрига наш земляк, наш друг, такой же «отмороженный» и не очень нормальный, как и мы сами, и опекаем мы его ещё с прошлого года. И гордимся им, потому что таких, как он – по пальцам пересчитать. Имя своё он запретил упоминать – не нужна ему слава. Осмелюсь назвать его позывной – Филин. Этим всё сказано для людей сведущих.
Правовой статус бывших заключённых размыт, да и государство этим не слишком озабочено: зэки в «штурмах», а значит, решается проблема содержания осуждённых, проблема их будущей социализации, проблема фронта. Они без имени, звания, прав – только личный номер и жетон с литерой «К» – в обиходе «кашники». Они разные: мастер спорта, срок в двадцать два года за двойное убийство («замочил» приехавших дербанить его бизнес рэкетиров); криминальный авторитет, пятнадцать лет за наркоту (говорит, подсунули опера, потому что ну никак взять иначе не могли); совсем молоденький паренёк – девять месяцев за кражу, отбыл пять. Украл шоколадку и ещё что-то по мелочи в магазине, но хватило на срок – к таким суд щедр. Как говорит один мой знакомый, укради миллион – депутатом или сенатором станешь, а мелочь какую-нибудь – срок огребёшь. Но для нас они все зэка на одно лицо, от которых исходит опасность: чёрные души и мысли чёрные. Чернорабочие войны. А на поверку дело делают светлое – за Россию головы свои кладут. Хотя это уже слишком пафосно: они просто реализуют шанс изменить свою жизнь, вектор которой уже однажды менял направление. А у кого-то и не однажды.
В комнатёнке тесно и шумно: одновременно работает дюжина радиостанций с дюжиной радистов, принимающих дюжину сообщений и передающих их только Филину. Тот, не выпуская из цепкого взгляда расстеленную на столе оперативную штабную карту, анализировал и выдавал короткими фразами распоряжения, которые тут же летели в эфир. У случайно оказавшегося здесь и не посвященного в это действо уже через четверть часа раскалывалась голова от множества голосов, шума, треска, писка радиопомех, от наэлектризованной опасностью и ответственностью штабной атмосферы, а Филину всё нипочём.
В привычный и размеренный ритм ворвался дежурный с сообщением, что какой-то раненый сидит в Новоазовской комендатуре и требует, чтобы за ним прислали машину. От Новоазовска до штаба – почти две сотни километров и послать машину даже в корпус проблема, а не то, что в такую даль. И кто требует?! Не комкор, не комдив, а какой-то безвестный солдат! Невиданная дерзость! Не иначе обдолбался наркотой или горилки набрался, а теперь кочевряжится. И всё же он вызвал начмеда и распорядился доставить этого оборзевшего воина в штаб, разобраться и доложить.
Начмед вернулся к вечеру и, тая в усах улыбку, поведал, что раненый – «кашник» из их бригады. Последняя стадия онкологии, три месяца назад был отправлен в ростовский госпиталь умирать. Филин вспомнил: это он приказал отправить доходягу, чтобы тот хоть закончил свой жизненный путь в больничке на белых простынях. А «кашник» упирался, ругался, просил и умолял оставить его в бригаде.
Начмед добавил, что «кашника» госпитальные медкомиссии трижды списывали «подчистую», но он упрямо требовал направить его к «волкам».
– Волчара я, понимаете? Волчара! И воевать буду только у них и с ними, – хрипел он, заходясь в натужном кашле.
Филин выслушал начмеда и хмыкнул:
– Жив, значит, лагерник. Давай его сюда.
Через минуту перед ним стоял худющий – в чём только душа теплилась – боец. На вид лет шестьдесят, зубы редкие и прокуренные, недельная щетина – ну просто бич вокзальный, жизнью выполосканный и до косточек выжатый.
– Тебе годков-то сколько, лишенец?
– Тридцать девять.
– Семья?
– Жена, двое детишек. Девочки, младшей семь, старшей двенадцать.
– На шконку загремел за что?