А весь Семёновский гарнизон перешёл на сухой паёк. Правда, некоторые опытные кулинары готовили пищу на костре рядом со своими окопами. Командир нашего блиндажа Святогор тоже днём выставлял кирпичики, разводил огонь рядом с блиндажом и кашеварил. Но даже горячая тушёнка с картошкой не могла заменить полноценной курочки.
Однажды я взял с собой мешок и пошёл на «охоту» в посёлок. Почти все люди покинули его, оставив умирать свою скотину и птицу. Я присмотрел дворик, где точно хозяев давно не было, только бегали похудевшие куры. От трёх птичек не обеднеет Семёновка — подумал я и попытался поймать хотя бы одну.
Легче, конечно, подумать, чем сделать. Погонявшись за ними минут 20, я уже хотел их пристрелить «за попытку к бегству», но пожалел патронов. Наконец-то я их загнал в курятник и по очереди засунул в мешок. В неволе они быстро перестали бить крыльями и сопротивляться, а тихо сидели и ждали своей участи.
При возвращении на позиции меня в посёлке застал обстрел. Укры били почему-то очень точно, снаряды разрывались максимально близко, и только Господь Бог меня уберегал от смерти. Мины ложились за мной след в след, как будто укры не хотели меня отпускать с тремя несчастными курицами.
Пробегая с мешком за плечами по чужим огородам, я увидел, как навстречу мне грузной походкой направляется Дед Мороз (позывной женщины, привозившей ополченцам в Славянск и Семёновку гуманитарную помощь). Я замахал ей рукой, подошёл ближе и закричал, потому что по-другому из-за разрывов не было слышно:
— Дед Мороз, что ты здесь делаешь? Обстрел сильный, пошли со мной в блиндаж.
Она отрицательно покачала головой:
— Я к ребятам на передок, они ждут меня. Письма несу от детей из России и медикаменты кое-какие. (Имелись в виду письма детей из обычных российских семей, которые для поддержки морального духа бойцов писали им письма и отсылали гуманитаркой в Донбасс.)
Я не стал возражать, потому что знал — она всё равно туда пойдёт. Дед Мороз на самом деле удивительная женщина. Она сначала сына отправила служить в ополчение, а потом сама вступила в ряды. Стала возить из Донецка гуманитарку, не боясь нарваться на укроповский «шмон» на каком-то блокпосту неподалёку от Славянска. Продукты и вещи из Донецка она сразу везла не в Славянск на распределение, а адресно — на передовую. Чаще всего в Семёновку. И за то, что она сама приезжала, не боясь артобстрелов, её очень уважали. Когда она привозила продовольствие, то всегда издали кричала ребятам, что привезла им вкусненького. Её и прозвали Дедом Морозом за то, что она всем раздавала «подарки».
Дед Мороз
Наконец я добежал до блиндажа с курицами. Но Хрипатый (ополченец из нашего блиндажа) уже приготовил кашу с тушёнкой, поэтому деликатес решили оставить на потом. Чтобы куры не сдохли, мы соорудили им курятник из фанеры и шифера, где им вполне хватало места ещё день-два побегать.
На следующее утро Святогор первым делом пошёл в курятник. Он собирался сварить куриный бульончик. Но к превеликому своему удивлению в заграждении он обнаружил только двух птичек. Тогда он поднял «всеобщую тревогу», шутя, конечно, и доложил личному составу, что ночью был произведён побег.
— Попахивает дезертирством, — сказал я.
Решено было искать пропажу всем составом нашего блиндажа. Но курица убежала недалеко, она ходила рядом с нашими окопами в кустах и что-то клевала. Я её увидел первым, попытался словить. Но куда там… А ловить курицу по всему перекрёстку с прямой танковой наводкой как-то не хотелось, поэтому я принял решение за «попытку к бегству» открыть огонь на поражение по «дезертиру». Подкравшись поближе, я достал ПМ и нацелил курице прямо в голову. Выстрел — есть попадание. Её даже не пришлось никаким топором рубить, она умерла безболезненно, практически сразу.
Ребята общипали курицу и поставили котёл на костёр. В этот раз готовкой занимался я, Хрипатый и Вано (ополченец из нашего блиндажа). Огонь мы разожгли рядом с окопом, чтобы в случае обстрела сразу туда нырнуть. Солнце в этот день сильно жарило, поэтому мы разделись до футболок, а броники повесили на забор сушиться.
Мы беззаботно занимались готовкой, как внезапно раздался танковый выстрел — и сразу разрыв. Снаряд упал в нескольких метрах от нас. В этот момент я сидел на маленькой табуреточке возле костра и помешивал почти приготовившийся супчик. По отношению к Вано, который сидел на ступеньках окопа и чистил автомат, и Хрипатого, стоящего в этом окопе хоть и в полный рост, я находился выше их всех. После выстрела я даже не сразу успел упасть, так как взрывной волной меня буквально снесло с табуретки и повалило на землю.
Когда я поднял голову, то увидел, как Хрипатый, всё так же стоя в окопе, внимательно осматривает свою окровавленную руку, а Вано в том же положении на земляных ступеньках стонет от боли.
Я подбежал к Хрипатому и сначала стал заматывать ему руку бинтом, но потом увидел, что у него ниже живота вся одежда в темной крови. Оказывается, он этого даже не заметил. Быстро перемотав правую руку, я поднял его китель и увидел небольшую дырочку внизу живота, где примерно находится мочевой пузырь. К тому моменту из блиндажа выбежали остальные, и я оставил перематывание живота Хрипатого на них, а сам подбежал к стонущему Вано. Манипуляции с ранами Хрипатого после взрыва длились меньше минуты.
Вано сидел скрюченным у входа в окоп и громко стонал. Я оббежал его сначала спереди и увидел стекающую кровь в районе живота. Мне тогда показалось, что он именно туда был ранен, но на вопрос: где болит? Вано процедил сквозь зубы — спина!
— Я не могу ни согнуться, ни разогнуться! — запомнились мне тогда слова Вано.
Разрезать ему китель пришлось одноразовым скальпелем из моей аптечки, так как он был острее любого ножа. Когда я добрался до голой спины, то увидел две продольные большие ямы по правую и левую сторону позвоночника. Оба осколка прошли по касательной и оторвали от спины приличные куски мяса. Но Вано повезло, что в момент выстрела, он успел пригнуть голову, и осколок, задев только спину, пролетел дальше.
Я достал несколько бинтов и упаковок с марлевыми стерильными салфетками. Бинтовать без тампонады не имело смысла, так как ранение получилось очень глубокое. Поэтому я сначала напихал в раневые отверстия марлевых салфеток, а потом уже обмотал через грудь бинтом спину. И про себя подумал, что второе везение состояло в том, что осколок не задел позвоночник, а только повредил мягкие ткани.
Когда мы закончили с перевязками ребят, я вколол им свой стандартный набор: «антишок», «Этамзилат» и «Дексаметазон».
Начался мощный артобстрел, но уже без участия танка. Видимо, танкист тогда увидел, как мы сидели у костра, поэтому стрельнул не просто «в ту сторону», как у них обычно бывает, а старался попасть по адресу.
Я крикнул Артисту, чтобы заводил «газель». Он вышел из блиндажа и, пригнувшись, побежал к машине. Нужно было максимально быстро эвакуировать трёхсотых, потому что укровская артиллерия отдыхать не собиралась.
Когда я услышал заведённый мотор, сказал остальным ополченцам, чтобы помогали выбраться из окопа раненым и грузили их в автомобиль. Пока мы бежали, пришлось несколько раз лечь на землю, чтобы из двух трёхсотых не получилось четыре. Как только все погрузились, Артист тронулся, но мина, упавшая на дорогу в сторону Славянска, заставила его остановиться. Ехать в город через обстреливаемый перекрёсток было опасно, поэтому я решил везти трёхсотых в Николаевку, которая находилась в противоположной стороне. В таком случае не нужно проезжать трассу Харьков — Ростов.
Артист согласился и развернул машину в противоположную сторону.
Мы удалились от Семёновки и спокойно выдохнули — обстрелы позади. Вано и Хрипатый ехали полулёжа, тихо постанывая. Оба были в сознании. Я понял, что от меня больше ничего не зависит и можно 15 минут спокойно посидеть до николаевской больницы. И вот тогда я заметил, что у меня трясутся руки. Со мной это было впервые. Я держал их перед собой и смотрел на красные от крови ладони в кожаных перчатках. Я повернул голову к Вано, потом посмотрел на Хрипатого и подумал: меня ведь должно было ранить, а не их. Они находились слева и справа от меня в момент взрыва и намного ниже. Но почему-то ни один осколок в меня не попал. По всем физическим законам разлёта осколков меня должно было изрешетить, а я отделался только падением со стула.
Раненого Хрипатого и Вано мы благополучно отвезли в Николаевку. Оказалось, что Хрипатому осколок, проколов насквозь предплечье, попал в лобок и чудом не пробил мочевой пузырь. А у Вано повреждены только мягкие ткани спины. Все они через некоторое время вылечились и вернулись в строй. А я, когда вернулся из Николаевки, снял свой броник с забора, где он сушился, и обнаружил, что вся его внутренняя кевларовая сторона изрешечена осколками.
Почему мы выжили?
Всю войну я проходил с 90-м псалмом на поясе, как и многие другие защитники Донбасса. Так делали солдаты ещё в Чеченские кампании, в Афганистане.
Борода, до того как уехать с несколькими нашими опытными бойцами в Горловку, в славянском горисполкоме читал ежедневно вечерние молитвы и псалмы. А уже в Семёновке, находясь постоянно на волоске от смерти, я старался молиться как можно чаще. Времени читать молитвослов у меня не было, но в уме старался обращаться к Богу каждый раз, когда вспомню. Перед тем как куда-то поехать на машине, или пробегая опасный участок, мы все без исключения осеняли себя крестным знаменем.
Помимо «сухого закона» и серьёзного наказания за употребление наркотиков, Стрелков настоятельно рекомендовал ополченцам не материться. 27 июля, уже в Донецке, он вообще издал Приказ «О запрете матерной брани в армии Новороссии». В Славянске действительно мало кто матерился. И не только из-за запрета Первого, но и потому что большинство были православными и понимали, что закончить свою жизнь с матом на устах от прилёта в любой момент вражеского снаряда под ноги — это не лучший способ ухода в мир иной. Среди наших бойцов даже ходило поверье, что мины прилетают чаще в те блиндажи, где сильнее матерятся.