Небо над Паулиной покраснело отсветами огня или рассвета. Она все еще слышала запах горящей плоти, но вскоре исчез и он. Благодать окутала ее плотным непроницаемым покровом. В глубине разбитого и кающегося сердца родился глубокий вздох. На миг все ее существо полыхнуло великолепием, и все кончилось. Она стояла одна. В воздухе занимался рассвет; ессе omnia nova facio.
Некоторое время спустя, уже подходя к дому, она заметила Стенхоупа и подождала его перед своей калиткой. Он подошел и с улыбкой сказал:
— Проснитесь, лютни и арфы. Извините, я привык рано вставать.
Она протянула руку.
— Я вам обязана, — сказала она. — Навсегда.
Он внимательно взглянул на нее.
— Ну что, встретились?
— Да, — просто ответила она. — Я не смогу вам сейчас всего рассказать, но это случилось.
Он долго молча разглядывал ее, потом медленно и торжественно произнес:
— «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою».[230] — Затем добавил уже обыденным тоном: — У вас должно хорошо получаться, вы сможете красиво отдавать и красиво принимать. Ну, я тоже постараюсь. Господь с вами, Периэль.
— Ну, еще бы, у вас вон какое преимущество! — ответила она, отпуская его руку.
Он покачал головой.
— Нет, бежим-то мы одинаково, но препятствия у нас разные. И фарисей может спастись, если не будет цепляться за свою Гоморру.
Слово «Гоморра» окатило ее холодом. Она вспомнила вопрос из своего видения: «А те, кто не имеет?» Стенхоуп словно услышал его и ответил:
— Слава Господня падет на города равнины, Содом и другой. О Содоме мы многое знаем, но об этом другом, наверное, еще больше. Мужчины могут быть влюблены в мужчин, а женщины в женщин, могут говорить что-то, суетиться… Но знаете ли вы, как спокойны улицы Гоморры? Там водоемы вечно отражают лица тех, кто ходит со своими собственными призраками, но у призраков нет отражений. В Гоморре все всем довольны, Периэль, им не знакомы трудности. Там не бывает перемен, по крайней мере, до огненного дождя Славы Господней в конце. Они моногамны, у них нет детей — в их существование не вторгаются ни херувимы, ни младенцы, крикливые и утомительные, как у нас здесь, там нет рождения, а есть только вторая смерть. Они сосредоточены только на себе, и Творение, милость Господня, им незнакомо. Но мы почти не вспоминаем о Гоморре, уж не знаю, хорошо это или плохо.
— Но где о ней вспоминать? — воскликнула она.
— Где же, как не здесь? Когда все кончается, остаются только Сион[231] и Гоморра, — ответил он. — Но не думайте об этом сейчас, лучше идите, поспите, если сможете, а то будете нервничать днем.
— Ни за что, — сказала она. — Не буду.
— Всякое бывает, — ответил он. — Все же вам лучше поспать. Суббота и все такое… Будьте агнцем и поспите.
Она кивнула, послушно вошла в калитку и, задержавшись, спросила:
— Я вас скоро увижу?
— Да, мне придется выйти в конце, — сказал он. — Если Господь Сам не надумает явиться. До тех пор, Периэль — ступайте с Богом!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯТРУБНЫЙ ЗОВ
День миссис Парри начался с рассветом. Впереди ее ждали великие дела. «Режиссер и постановщик», как именовали ее журналисты, старалась не вспоминать каждую минуту о газетах, где фотокорреспондент запечатлел ее рука об руку со Стенхоупом. К завтраку пришла короткая сухая записка от Уэнтворта. Историк извещал, что подхватил простуду и не появится на премьере.
Несмотря на лаконичный стиль, сочинение отняло у Лоуренса Уэнтворта много сил. Но желание во что бы то ни стало оберечь свое одиночество заставило его с утра пораньше разделаться с этой работой и вернуться в кабинет с наглухо закрытыми шторами. Здесь ему было легче бороться с простудой.
«Хм, это же надо ухитриться подцепить простуду в такую погоду, — подумала миссис Парри, наблюдая в окно за игрой солнечных зайчиков на траве. — Между прочим, мог бы вернуть билет и хотя бы пожелать удачи». Она едва ли догадывалась, что удачи-то как раз Уэнтворт не стал бы желать никому даже под пыткой.
Она отправила в оргкомитет записку с сообщением, что одно место освободилось. Если больше никто не откажется, если никто из актеров не угодит под машину, не провалится в тартарары или еще каким-нибудь экзотическим способом не выйдет из строя, ну, значит, повезло. Днем раньше, после репетиции, миссис Парри разговаривала с Паулиной. До нее дошли слухи, что миссис Анструзер совсем плоха, и «режиссеру-постановщику» надо было точно знать, не повлияет ли это на премьерный прогон. Все-таки Периэль — одна из центральных фигур, не хотелось бы рисковать спектаклем из-за здоровья престарелой бабушки. Однако тревоги оказались напрасны. Паулина продемонстрировала редкую разумность и заверила миссис Парри, что будет играть в любом случае, дескать, они с бабушкой специально говорили на эту тему и все решили. Миссис Парри не очень-то доверяла господней пунктуальности, но ответом удовлетворилась и ничего менять не стала. Если случится такое несчастье… лучше бы уж тогда оно случилось со Стенхоупом, вот им-то сейчас пожертвовать совершенно не жалко. Миссис Парри с готовностью принесла бы автора в жертву на любой алтарь, окажись у нее хоть какой-нибудь, лишь бы обеспечить присутствие остальных и успех пьесы. Именно эта черта и восхищала в ней Стенхоупа. Естественно, она хотела громкого успеха, но процесс его достижения прельщал ее даже больше, чем результат. Она предпочла бы дать совершенное представление перед пустым залом, чем далекое от совершенства — перед полным.
Пока, вроде бы, все шло нормально. Даже фотограф не подвел. Сам же Стенхоуп об этом и позаботился. Он устроил так, что ее сфотографировали в разгар постановочного процесса, они со Стенхоупом живо обсуждают что-то на фоне сцены с декорациями. Подпись оказалась тоже вполне на уровне: «Мистер Стенхоуп обсуждает с постановщиком (миссис Кэтрин Парри) эпизод своей пьесы». Миссис Парри тогда же напомнила Стенхоупу его обещание сказать несколько слов после спектакля, «о-о, так, совершенно неформально». Он заверил ее, что готов: «высказаться совершенно неформально. Чтобы высказаться формально, — добавил он, — понадобился бы как минимум архангел с трубой».
— Вы сами просто ангел, мистер Стенхоуп, — сказала она, тронутая его вежливостью, но он только улыбнулся и покачал головой.
Перед началом спектакля газетчики опять снимали их, главных исполнителей и Хор. Стенхоуп руководил съемкой, а потом подошел к Паулине.
— Миссис Парри — просто молодец! — искренне сказал он. — Посмотрите, все спокойны, все на своих местах! Обычно премьерам свойственна куда более суматошная обстановка.
— Да, наверное, — задумчиво ответила Паулина, — но я думаю, дело не только в ней. Питер, разве вы не чувствуете, как вообще спокойно вокруг?
— Я рад, что вы это чувствуете, — улыбнулся он.
— Я сама удивляюсь. Бабушка умерла сегодня утром — через пять минут после моего возвращения. Хотелось бы знать, может ли смерть принести такое умиротворение?
— Смерть, конечно, приносит покой, — задумчиво ответил Стенхоуп, — но сейчас происходит что-то еще. Тишина как в раю — счастливая тишина. Но мне все равно хотелось бы, чтобы мы ставили «Бурю», а не мою чахлую пьесу!
Про все поведаю. И обещаю
Безбурный путь домой и свежий ветер
Попутный; он позволит нам догнать
Флот королевский, далеко уплывший.[232]
Его голос стал певучим, рука взлетела вверх, будто он взывал к стихиям, и рука эта показалась Паулине рукой волшебника. Слова свободно парили над лужайкой: в них отчетливо слышался и свежий ветер, и безбурный путь. Паулина даже оглянулась посмотреть, далеко ли они отстали от королевского флота. Все сказано, обо всем поведано, всему свой черед.
— Нет уж, вам, может, и хочется «Бурю», но я предпочитаю вашу пьесу, — ответила она.
— Между прочим, в «Буре» тоже есть роль для вас. Угадаете, какая? — мягко спросил он.
— Я получила неплохое образование, — ответила Паулина, выдержав точно рассчитанную паузу. — Два образования, Питер. Так что попробую угадать…
Весело, весело я заживу.
Навек вернувшись в цветы и листву.[233]
— Ладно, пожелайте мне удачи.
— Да пребудет с вами милость Господня, — сказал он и проводил ее взглядом, прежде чем отправиться на свое место.
Зал был почти полон, торопливо заходили опоздавшие. Ворота уже закрывали, когда пришел последний человек. Это оказалась миссис Сэммайл. Пробираясь на свое место мимо Стенхоупа, она тихо спросила:
— Как мило, правда? Вы получили все, чего хотели?
— Ну, так уж и все… — протянул он.
Но миссис Сэммайл продолжила:
— Но ведь это хорошо, не правда ли? Совершенство скучно, разве нет? К нему лучше стремиться, чем его достигать, разве не так? Кто же это сказал, что лучше все время идти, чем попасть, куда надо?
— Нет уж, благодарю покорно, — сказал он, откровенно посмеиваясь. — По мне, так совершенство все же лучше, чем размышления о нем. Только что мешает иметь и то, и другое? Ладно, не будем задерживаться, до начала полторы минуты. Где вы сидите? Сюда. — Он проводил ее на место в конце ряда, ближе к сцене, и по пути серьезно спросил: — Вы же не против попасть сюда сразу, правда? Чем бродить с надеждой вокруг да около весь вечер?
Она вздрогнула и посмотрела на поэта с такой горечью, что Стенхоуп отошел, озадаченный. Устраиваясь в кресле, он подумал: «Но если ненавидишь достигать? Если живешь одним недостижением? Если только и делаешь, что избегаешь, вместо того чтобы понять? Если тебе нравится только неслышная музыка именно потому, что ее вообще нет? Всё — ложь, сплошная ложь…» Он отбросил незаконченную мысль, потому что из-за деревьев выступил Пролог, а вслед за этим в мгновенно павшей на зал тишине раздался звук трубы.
Он возвещал о начале, взывал к миру, требовал объединить души и сознания и устремить их вперед. С последним звуком трубы актеры заняли свои места, и теперь публика и труппа были словно две армии, выстроившиеся друг перед другом в ожидании сигнала к атаке. Пролог медленно шел по траве. На генеральной репетиции его шаги означали начало роли Паулины, но теперь она вдруг решила подождать, так что Пролог невольно стал провозвестником тишины. Паулина остро почувствовала связь тишины и слов, которые должны будут ее нарушить.