Вчера я был в издательстве, разбирался с жалобой сэра Джайлса, и он меня не правильно понял. Он же такой… ну, сами знаете. Но постойте… Он знаком с вашей женой, он может повлиять на архидиакона. Я бы на вашем месте позвонил ему и все объяснил. Попробуйте, попробуйте, надо же спасать ее!
Он схватил трубку и заказал разговор с Лондоном.
Теперь оставалось только ждать.
— Манассия — человек тяжелый, — вздохнул Грегори. — Я не раз видел, как он поднимал людей на ноги даром, но уж если он чего захотел, то не уступит. Конечно, бывает всякое, но я ему доверяю. Он привез с Востока немало сильных лекарств, но лечит, в основном, гипнозом. Английские врачи об этом и слышать не хотят, однако я не знаю ни одного английского врача, которому удалось бы добиться успеха там, где не получилось у него. Поймите, Рекстоу, если вы уговорите архидиакона, или заполучите потир любым другим способом, Манассия — ваш. Ох, боюсь, не помогут уговоры!
Лучше уж объясните Морнингтону, что речь идет о жизни и смерти, если не хуже. Упросите его привезти потир, тогда мы будем готовы к приезду Манассии. Вот и телефон! Слава богу, они поторопились!
Лайонел схватил трубку и изверг в нелепое маленькое устройство целый водопад просьб и жалоб. На другом конце линии его слушал перепуганный Кеннет. Герцог и архидиакон стояли чуть поодаль и недоуменно прислушивались.
— Подожди, — кричал Кеннет, — я не понимаю, что с Барбарой?
— Никто не понимает! — в отчаянии отвечал Лайонел. — Похоже, сошла с ума, визжит, пляшет — невозможно передать!.. Послушай, Кеннет, можешь ты это сделать? Ну ради вашего Христа! Не может же твой друг так держаться за какую-то чашу!
— Твой друг держится за нее именно так, — пробормотал Кеннет и прикусил губу от досады. — Извини, Лайонел, Подожди, не вешай трубку! Ох, ты же не можешь… Я должен разыскать архидиакона, — он жестом остановил шагнувшего вперед священника. — А что сейчас делает Барбара?
— Ее накачали морфием, она лежит, — ответил Лайонел. — Но не очень-то она успокоилась. Стонет, словно в аду.
Поторопись, Кеннет, умоляю тебя!
Вконец растерянный Морнингтон повернулся к остальным.
— С Барбарой Рекстоу беда, — сказал он.
В ответ на удивленный взгляд герцога ему пришлось коротко объяснить, кто такая Барбара Рекстоу.
— По-моему, это дело рук Персиммонса, — продолжал он. — Лайонел говорит, она сошла с ума. А этот… негодяй вдруг достает откуда-то врача, и тот берется ее вылечить. Но взамен требует вот это, — Кеннет кивком указал на Грааль, стоявший на столике между ними.
Архидиакон задумался. Герцог выглядел растерянным.
— Что же мы можем сделать? — спросил он.
— Лайонел просит отдать ему Грааль, — отчужденно ответил Кеннет.
— Господь Всемогущий! — воскликнул герцог. — Отдать Грааль! Теперь, когда мы точно знаем, что это такое!
Кеннет помолчал, потом медленно произнес:
— Барбара — славная женщина. Я не хочу ей вреда.
— Чего стоит жизнь одной женщины, да и наши жизни, все вместе, по сравнению с этим? — воскликнул герцог.
— Да, конечно, вы правы, — неуверенно сказал Кеннет, — но Барбара… И потом, речь идет не о жизни, а о рассудке.
— Мне очень жаль, — сказал герцог, — но он значит больше, чем весь мир.
Кеннет взглянул на архидиакона.
— Наверное, вам решать, — промолвил он.
На протяжении предыдущего дня как-то само собой выяснилось, что общность духовных устремлений еще не гарантирует единства мнений. После ночной атаки на Грааль герцог проснулся поутру, переполненный идеями. Наиглавнейшая из них состояла в том, чтобы немедленно перевезти сокровище в Рим и сдать под надлежащий надзор. За завтраком он поведал план своим сообщникам и едва не уговорил их, заразив своей убежденностью. Архидиакон охотно согласился, что Рим — и в церковном, и в географическом смысле — вполне подходит. Там хранится немало реликвий, там их почитают, а на низшем, деловом уровне — умеют стеречь. Да, Рим не хуже Вестминстера и традиционней Кентербери[В Вестминстере, то есть в самом центре Лондона, находится т.н.
Вестминстерское аббатство, теперь там музей. Кентербери — кафедра архиепископа Кентерберийского, главы англиканской церкви.]. Правда, он чувствовал, что какой бы ни была истинная ценность их реликвии, в Риме ее все равно раздуют сверх всякой меры. Это даже как-то невежливо… «Словно стянуть у матери бабушкину люстру и отдать тетке», — попытался он объяснить свои сомнения, но заметив, как похолодел взгляд герцога, поспешно добавил:
— И потом, я человек подневольный. Не мне здесь решать. Пусть архиепископ думает или хоть епископ.
— Судебный Комитет при Тайном Совете еще не распущен? — спросил герцог. — Правда, Саутэнд — иудейского вероисповедания, а еще двое-трое — многоженцы…
— У Тайного Совета нет юридических полномочий, — начал было Морнингтон.
— Ну вот, мы и вернулись к началу, — жалобно сказал архидиакон. — Какая разница, куда мы отвезем его? Это же не решение, в лучшем случае — отсрочка.
— Так что же вы предлагаете делать? — спросил герцог.
— Пожалуй, ничего, — ответил архидиакон. — Здесь Чаша в безопасности, правда? Если хотите, можем положить ее в саквояж и отвезти на Паддингтонский вокзал, в камеру хранения. Нет, нет, я не настаиваю, — поспешно добавил он, взглянув на герцога. — Просто с вами, пламенными борцами за веру, чувствуешь себя атеистом. Вообще-то епископа известить нужно, но его не будет до конца следующей недели. И архиепископа тоже. А ведь есть еще полиция… ах, как все сложно!
Да, полиция была. Утром позвонил полковник Коннерс, часом позже — помощник комиссара, набивавшийся на пятичасовой чай к герцогине, приходившейся герцогу теткой. И с тем, и с другим герцог разговаривал по-королевски (сказать «по-герцогски» — слабовато). Оба полицейских уверяли, что скандала не хотят, если только мистер Персиммонс не станет настаивать. Мистер же Персиммонс отбыл в Калли, заклиная их воздержаться от каких-либо публичных действий…
Герцог намекнул помощнику комиссара, что потиру снова угрожали.
— Грабители? — деловито осведомился тот.
— Нет, — мрачно ответил герцог. — Скорее черная магия.
— Да? — озадаченно произнес помощник комиссара, — А-а, понимаю… Ну и… случилось что-нибудь?
— Враги пытались уничтожить Чашу, направив на нее свою волю, — объяснил герцог, — но, благодатью Божией, не преуспели.
— Так, так, направили волю… — осторожно повторил его собеседник. — Да, бывает… если захотеть, много можно сделать… А вы… что-нибудь видели?
— Скорее, слышал, — ответил герцог, — а вот архидиакон чувствовал, как металл плавится у него в руках.
— Ах, архидиакон… — протянул помощник комиссара и переменил тему.
Короче говоря, день складывался явно не в пользу наших сообщников. В часы своих дежурств и герцог, и Морнингтон, конечно, пытались вернуть эмоциональный настрой прошлой ночи, но Грааль выглядел как самый обыкновенный потир, мало того — как любая посуда. Только архидиакон, и то немного слабее, ощутил возле Чаши извечное движение тварного мира, вливающегося в узкое русло своей судьбы. Поэтому теперь, когда пришлось решать, особенных колебаний он не испытывал. И все-таки…
— «Будьте мудры, как змии»[23], — процитировал он. — Уподобимся змее. Поедем в Калли, посмотрим на миссис Рекстоу, а заодно и на лекаря.
Герцог совсем растерялся.
— Как вы можете колебаться? — спросил он. — Неужели что-то стоит такой жертвы? Даже думать об этом — отступничество и святотатство!
— А я и не думаю, — отвечал архидиакон. — Наши раздумья здесь не помогут. Когда придет время, Он все сам устроит так, как захочет, вернее, проявит то, что пожелает, то, что есть Он сам.
— По-вашему, Он хочет Грегори Персиммонса? — скривился Кеннет.
— Конечно, — ответил архидиакон. — Почему бы Ему не хотеть, чтобы и Персиммонс стал тем, что он выбрал для себя? Может, я не очень точно выражаюсь, но я в это верю.
— У вас получается, что Он хочет зла, — угрюмо заметил Кеннет.
— «Есть ли зло в городе, чтобы Я, Господь, не сотворил его?» — процитировал архидиакон. — Просто я уверен, что нам нужно поехать в Фардль. Такова Его воля. Об остальном поговорим позже.
Ни Кеннет, ни герцог не стали возражать — оба чувствовали, что архидиакон говорит, пользуясь тем иномирным опытом, к которому сами они едва прикоснулись. Они пытались оправдать поездку простыми соображениями о том, что Богу не по нраву страдания и зло, но Он их попускает, и Кеннет, говоря с Лайонелом, напоминал себе об этом, чтобы уравновесить беспокойство. Никогда еще он не видел, чтобы сильный и деятельный разум сознательно творил зло, с причиной или без причины. Он все больше боялся Грегори Персиммонса и потому считал, что Грегори неприятен Богу.
Это была единственная его защита; вот уж поистине «если Бога нет, его надо выдумать».
Этого-то как раз совершенно не хотел понимать Лайонел, пока не встретил в зале всех троих. Да, конечно, мир обошелся с ним плохо, но из этого не следует, что есть какой-то бог, способный его спасти. Впрочем, иногда вселенная словно бы расслаблялась и он мог увернуться, но не надеялся, что сейчас ему выпадет такой шанс. Конечно, он упрекнул себя в корысти. Но ведь это не для него, это для Барбары, успокаивал он себя.
Манассия явился первым и теперь болтал с Грегори в зале. Персиммонс просил Лайонела не менять условий сделки и во всем положиться на искусство знахаря. Но Лайонела не надо было уговаривать, он все равно понятия не имел, что делать в такой ситуации. Персиммонс и так предоставил весь дом в его распоряжение, вот-вот он получит потир (тоже, между прочим, собственность Персиммонса, хоть и бывшую) и отдаст его Манассии; за Адриана можно не беспокоиться, а здоровье Барбары опять же полностью зависит от Персиммонса. Какие уж тут возражения! Он и так по гроб обязан своему благодетелю. За неимением других забот, Лайонел торчал у Барбары, чем немало раздражал сиделку, приехавшую одним поездом с Манассией.