купированных немецкими войсками территориях произошел отнюдь не спонтанно. Ведь, если в приказе Верховного командования вермахта от 16 сентября 1941 года речь и шла о «коммунистическом повстанческом движении», то такая формулировка скорее соответствовала опасениям на будущее и мучительной нервозности, чем реальному положению дел.
Такое утверждение было употреблено главным образом для того, чтобы сподвигнуть войска к наивысшей бдительности и проведению превентивных мер, поскольку основания для беспокойства по поводу широкого народного участия в сопротивлении к тому времени полностью отсутствовали. Когда же позже, в особенности под воздействием изменившегося военного положения, обстановка в оккупированных областях к такому состоянию приблизилась, то причины этого лежали по большей части в глубоком разочаровании местных жителей в проводимой германскими властями оккупационной политике и вполне понятном стремлении определенных народных слоев себя реабилитировать. Однако к моменту призыва советского руководства к народу немедленно подняться на борьбу, когда Красная армия была еще слаба, ни о каком всеобщем народном восстании не могло быть и речи.
Тем не менее советской пропаганде на оккупированных территориях удалось добиться все более отчетливо проявлявшегося дистанцирования русского народа от немецкой армии. Ее ловко составленные утверждения на основе умело подобранных доказательств военной беспомощности германского вермахта, в особенности по отношению к партизанскому движению, способствовали постепенному росту сомнений в возможности победы Германии. В результате даже обнародование первоначальных больших немецких успехов в наступлении на Москву в широких народных массах как убедительные аргументы не воспринимались. Тем более что о событиях на фронтах население по большей части узнавало только из пропагандистски окрашенных сообщений советских источников. А этой организованной главным образом партизанскими отрядами пропаганде в виде листовок и передачи сообщений из уст в уста германская армия на должном уровне ничего противопоставить не смогла. В заявлениях, рождавшихся, например, в 52-й пехотной дивизии и распространявшихся среди солдат, отчетливо ощущалось возмущение своей беспомощностью. В них, в частности, говорилось: «Нам навязали партизанскую войну, в которой различные преступники и висельники хотят превратить военнослужащих вермахта в объекты для совершения убийств…»
В не меньшей степени в подобных рассуждениях отражалось и истинное отношение немецкой стороны к такого рода боевым действиям.
К недостаткам в информировании населения из немецких источников во многих местах добавлялось катастрофическое положение дел с обеспечением его продовольствием, что лишало местных жителей надежд на улучшение при немцах своих жизненных условий. Ведь вследствие нанесенных войной разрушений, немецких мероприятий по изъятию продуктов питания и проводимых реквизиций партизанами часто без всяких конкретных предписаний и зачастую сильно затрагивавших крестьян, у них не оставалось даже запасов для удовлетворения собственных потребностей. Об этом, в частности, прямо говорилось в сводке квартирмейстера 11-й армии № 472/41 от 3 августа 1941 года (NOKW 2303).
К этому добавлялось и то обстоятельство, что созданные новые органы местного управления по различным причинам не могли (или не хотели) по-настоящему осуществлять свои функции, а новоизбранные председатели колхозов зачастую сами помогали саботировать проведение необходимых сельскохозяйственных работ. Так, в сводке эйнзацгрупп полиции безопасности и СД о своей деятельности и об обстановке в СССР № 3 за период с 15 по 31 августа 1941 года сообщалось: «Назначенный германским вермахтом председатель колхоза подбил сельскую молодежь к тому, чтобы она растащила на запчасти имевшиеся в колхозе машины и, хорошо смазав их маслом, закопала» (NO 2652). Характерно также и донесение № 5 за 15–30 сентября 1941 года: «Поблизости от Бобруйска арестован председатель артели за умышленную дезорганизацию работы предприятия» (NO 2655). О пресечении же деятельности одного враждебно настроенного бургомистра сообщалось в донесении начальника контрразведки 27-го армейского корпуса вермахта от 8 февраля 1942 года (NOKW 2366).
В результате таких действий, согласно донесению № 131 от 10 ноября 1941 года эйнзацгруппы «А», действовавшей в зоне ответственности группы армий «Север», по состоянию на ноябрь 1941 года неубранными оставались 35 процентов урожая картофеля, который побил ранний мороз. К тому же города после боев и планомерного разрушения производственных зданий отходящими частями Красной армии зачастую оставались без необходимых учреждений бытового обслуживания, о чем прямо говорилось в сводке начальника IV управления РСХА (гестапо) A 1 В № 1В/41 от 16 января 1942 года: «После разрушений, произведенных Красной армией, население осталось без света, воды и газа. Треть жителей голодает…» (NO 3405). Подрывы в Харькове были осуществлены, в частности, по приказу Н. С. Хрущева, который, по свидетельству на страницах газеты «Известия» его зятя А. И. Аджубея, при этом заметил: «Вина все равно лежит на немцах».
В Харькове вообще отмечалась повышенная активность партизанских отрядов. Так, в ночь на 14 ноября 1941 года был взорван большой мост, соединявший Холодную гору с центром города. Одновременно в результате подрыва взрывного устройства с дистанционным взрывателем на воздух взлетело здание на улице Дзержинского, похоронив под обломками штаб 68-й пехотной дивизии вместе с генерал-лейтенантом фон Брауном, отцом известного конструктора ракетной техники Вернера фон Брауна. Были взорваны и другие строения на площади Руднева, в результате чего немецкие учреждения понесли большие потери.
В целом в ноябре 1941 года в Харькове в вопросе снабжения населения продовольствием сложилась настолько катастрофическая ситуация, что немецкие власти были вынуждены порекомендовать его жителям покинуть город. При этом, как отмечалось в уже упоминавшейся сводке начальника IV управления РСХА (гестапо) A 1 В № 1В/41 от 16 января 1942 года, за ними сохранялся выбор, отправляться ли на восток в сторону областей, находившихся под советским контролем, или перебираться на запад в немецкий тыл.
Здесь стоит отметить, что такая мера позволила резко сократить количество голодавших, оставшихся в городе. Так, по советским источникам, если число жителей Харькова накануне взятия его немецкими войсками составляло около 700 000 человек, то при возвращении Красной армии летом 1943 года в нем проживало уже 350 000 харьковчан. При этом советская сторона заявила, что такое снижение численности объяснялось принудительным вывозом в Германию около 120 000 горожан, расстрелом 30 000 человек и 80 000 умерших от голода. Число же переселенцев ею не учитывалось.
Наряду с описанными ранее проявлениями германской восточной политики неутешительные экономические условия и связанная с этим общая неуверенность в завтрашнем дне привели к тому, что первоначально дружелюбные настроения и большие ожидания населения, в особенности на Украине, вскоре сменились тупой апатией. При этом его быстрое и, возможно, горькое разочарование было вызвано общей политической нерешительностью Германии, выразившейся в первую очередь в недопущении любых проявлений свободы политической жизни и сохранении советских институций, таких как колхозы.
Сильно разочаровали местных жителей также плохое обхождение с военнопленными и массовая среди них смертность в пересыльных лагерях, чему нередко население становилось свидетелем. Не меньший вред нанес и определявшийся расовыми соображениями запрет на браки между немцами и украинками или русскими, унижавший советский народ и вызывавший у него антипатию по отношению к столь гордой германской культуре. Об этом, в частности, прямо говорилось в сводке начальника IV управления РСХА A 1–1 В/41 о положении дел в СССР № 142 от 5 декабря 1941 года, направленной в адрес начальника германской полиции безопасности и СД (NO 4787), в сводке эйнзацгрупп полиции безопасности и СД о своей деятельности и об обстановке в СССР № 6 за период с 1 по 31 октября 1941 года, а также в их донесении от 10 декабря 1941 года. В последнем одновременно подчеркивалось: «Сильной критике подвергается отношение немецких властей к колхозам. Население также выказывает полное отрицание планов создания самостоятельной Украины» (NO 2657).
Вскоре появилась и особая форма сопротивления германским военным властям со стороны вновь пробудившейся к жизни на Украине церкви. Во время богослужений во многих украинских населенных пунктах стали публично звучать призывы московского митрополита «бороться с бандами проклятого Гитлера, не щадя живота своего». Оказалось, что именно от священников исходили сильные националистические импульсы, поскольку носители церковной жизни автокефальной украинской церкви, похоже, поверили в пропагандировавшееся тогда советским правительством толерантное отношение к церкви и вновь признали издавна установившееся верховенство Московского патриархата. В результате, как следует из сводки начальника IV управления РСХА A 1–1 В/41 о положении дел в СССР № 142 от 5 декабря 1941 года, в самом начале декабря 1941 года в Киеве были арестованы два священнослужителя, которые дали обязательство НКВД пробуждать и разжигать через духовные учреждения просоветские настроения у верующего населения (NO 4787).
В областях же, где проживали великороссы, движение сопротивления развивалось иначе, чем на Украине, и оно не было вызвано разочарованием в политических ожиданиях. Здесь в первую очередь проявились последствия слишком долгого пребывания в политическом летаргическом сне под воздействием советской пропаганды, а также допущенные германскими властями повсеместный хаос в управлении территориями, пренебрежительное отношение к материальным и культурным потребностям народа и пробудившийся русский национализм. Все это, вместе взятое, и заставило народ очень скоро отвернуться от сотрудничества с немецкой администрацией.