— Допустим. И что это нам дает? — Все эти философствования начали меня немного раздражать.
— Я к этому и подхожу, — сказал Неттлс таким тоном, который подразумевал, что торопиться не следует. — Итак, хотя сплетение существует как физическая реальность — возможно, незримая, если только она не отмечена стоящим камнем, пирамидой из камней или чем-то еще — сплетение все же не существует. Это, скорее, гармония, созданная балансом двух миров. Вы со мной согласны?
— Более или менее, — признал я. — Но продолжайте.
— Хорошо. Слушай внимательно. Это очень важно. Когда баланс между двумя мирами нарушается, гармония — то есть само сплетение — становится нестабильной. Оно расплетается, как ткань, если потянуть за нужную нитку. Улавливаете?
Мое сознание совершило кульбит.
— То есть вы хотите сказать, что нестабильность сплетения ведет ко всеобщему хаосу, к катастрофе?
— Вот именно. — Профессор встал и занялся чем-то в углу комнаты. — А раз так, то первейшей необходимостью становится выяснить, что нарушило баланс, а затем восстановить его. В противном случае… — Он замолчал, продолжая рыться в каких-то коробках.
— Так что «в противном случае»? — подтолкнул я его.
Некоторое время он смотрел куда-то мимо меня, а затем сказал:
— Я очень боюсь, что в противном случае мы можем навсегда потерять Иной мир.
— Я думал, вы имеете в виду нечто более серьезное…
— Да уж куда серьезнее, — заявил профессор Нетлтон. — Ничего более серьезного из того, что может случиться с человечеством, мне просто на ум не приходит. — Он перешел в другой угол, открыл шкаф и начал складывать вещи в потертый рюкзак.
— Да? А как насчет ядерного холокоста? А СПИД? А войны, эпидемии, голод?
— Это серьезные опасности, — признал Неттлс, взяв тюбик зубной пасты. — Но они не угрожают самой сути человечества.
— А мне кажется, что превратиться в облако светящихся протонов чертовски опасно для моей сути. И, знаете, могу припомнить нескольких человек, которые со мной согласны.
Неттлс отмахнулся от моих слов зубной щеткой.
— Смерть есть смерть, мистер Гиллис. Эта идея сопровождает человечество с момента рождения, и будет сопровождать до конца времен. Смерть — часть жизни. А также болезни, эпидемии, голод и войны. В этом отношении между ними нет разницы, они — часть человеческого существования.
— Вы говорите, как настоящий академический ученый. Сидите в своей башне из слоновой кости, и до реального мира вам нет дела. Откуда вы можете знать что-нибудь о…
— Я не закончил! — рявкнул он, потрясая передо мной зубной щеткой. — Вы пытаетесь рассуждать о вещах, о которых понятия не имеете!
Голова болела, глаза слезились и в то же время казались пересохшими. Я устал, пребывал в растерянности и совершенно не хотел спорить.
— Извините. Продолжайте, я слушаю.
Профессор снова повернулся к шкафу и достал дорожный шерстяной кардиган.
— Иногда я сам себе задаю вопрос: почему меня тревожит то, о чем другие вовсе не думают!
— Пожалуйста, продолжайте, я больше не буду вас перебивать.
Некоторое время он молчал, уставясь на кардиган.
— Льюис, что вы видите в японской вазе? — неожиданно спросил он.
— Простите?
— Или в картине Рембрандта? Или в стихотворении Теннисона — что вам до них? Ответьте.
Черт побери! Он, похоже, совсем спятил.
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Ну, искусство, красота и все такое. Более точного ответа у меня нет.
Неттлс надул щеки и насмешливо фыркнул, свернул кардиган и засунул в рюкзак.
— Если бы картины Рембрандта и стихи Теннисона внезапно исчезли, мир, конечно, стал бы беднее. Есть ведь и другие картины, другие стихи. Верно?
— Конечно.
— Ну да, разумеется. А если перестанет существовать сама красота? Что, если перестанет существовать сама идея красоты? — Он надул щеки. — Вам не кажется, что десять тысяч лет человеческой мысли и прогресса будут мгновенно уничтожены? Человечество утратит одно из своих основных качеств — способность видеть, ценить и создавать красоту. Мы опустимся до уровня животных.
— Наверное, вы правы, — согласился я.
Профессор достал пару длинных шерстяных носок и осмотрел их на предмет дырок.
— Красота — это не только удовольствие от ее лицезрения. Это воображение, творчество и воодушевление. Без красоты мы просто перестанем быть теми, кто мы есть.
— Да, я знаю эту теорию.
— Отлично. Тогда продолжим. — Он сложил носки и сунул их в рюкзак, достал еще одну пару, нахмурился и вернул обратно в ящик. — Так вот. Как бы важна ни была идея красоты, Потусторонний мир в тысячу раз важнее. И его потеря будет гораздо более сокрушительной.
Вот это поворот! Я опять перестал его понимать.
— Пожалуй, здесь у меня проблема, — осмелился я прервать его.
— Это потому, что вы не используете голову, мистер Гиллис! — раздраженно заявил профессор. Он опять полез в шкаф, достал дорожные ботинки на толстой подошве и потыкал ими в меня. — Думайте!
— Я думаю! Только, извините, все равно не понимаю.
— Тогда слушайте внимательно, — сказал Неттлс. — Если вы думаете о Потустороннем мире как о хранилище или сокровищнице архетипических образов этого мира… — По моему нахмуренному выражению он, должно быть, понял, что снова меня теряет, и замолчал.
— Профессор, я пытаюсь понять. Только хранилище архетипических образов — это как-то по-юнгиански.
— Забудьте о Юнге, — остановил меня Неттлс, ставя ботинок на стол и переключая внимание на меня. Я сел прямо и попытался сосредоточиться. — Около 865 года нашей эры ирландский философ Иоанн Скот Эриугена предложил доктрину, которая рассматривала природный мир как проявление Бога в четырех отдельных аспектах, которые содержатся в сингулярности Бога. Бог. — Он поднял брови. — Вы следите?
— Пытаюсь, — пробормотал я. — Но улавливаю с трудом.
— Эриугена признавал Бога единственным Творцом, Хранителем и Истинным Источником всего сущего — это первый из аспектов Бога. Второй: Эриугена признавал своего рода Сверхприроду, отдельную, невидимую иную природу, в которой обитают все изначальные идеи, силы и архетипы — Форму Форм, как он ее называл, — из которой произошли все земные или естественные формы.
— То есть Иной мир, — пробормотал я.
— Именно, — с облегчением кивнул профессор. — Суть дела, — продолжал он, — заключается в том, что для людей Иной мир выполняет несколько важнейших функций. Можно сказать, что он информирует и обучает наш мир некоторым важным истинам, главным образом связанным с человеческим существованием.
— То есть придает жизни смысл, — неуверенно предположил я.
— Нет, — сказал профессор Нетлтон. Он снял очки, посмотрел сквозь них на свет и снова надел. — Впрочем, это распространенное недоразумение. Потусторонний мир не дает жизни смысл. Скорее, Иной мир эту жизнь описывает. Жизнь во всей красе — с бородавками и всем остальным, так сказать. Иной мир служит примером, эталоном, иллюстрацией, если хотите. Ощущаете разницу? С помощью Иного мира узнаем, что значит быть живым, быть человеком: добро и зло, горе и радость, победа и поражение. Видите ли, все это содержится в сокровищнице. Иной мир — это хранилище архетипических образов жизни, можно сказать, что это источник всех наших мечтаний.
— Но вы же сказали, что Иной мир реально существует, — заметил я.
— Да, — ответил он, потянувшись в шкафу за другим ботинком, — но его действительное существование вторично по сравнению с его существованием как концепции, метафоры, если хотите, которая информирует, обогащает и освещает наш собственный мир. — Он заглянул в ботинок, словно подозревал, что там сидит эльф.
— Никто не считает меня тупым, — горько сказал я. — Но тут я не все понимаю.
— Мы видим наш собственный мир, — терпеливо объяснил Неттлс, — по большей части только благодаря свету, падающему на него из Иного мира. — Он поставил ботинок на стол рядом с первым, и опять зарылся в шкаф, как будто это был вход в Иной мир. — Я спрошу вас, Льюис, — резко продолжил он, — где в первую очередь учатся верности? Или чести? Или любой другой высшей ценности, если уж на то пошло?
— Например, постижению красоты? — высказал я предположение, чтобы связать его рассуждения с предыдущим фрагментом.
— Очень хорошо, — согласился он, — например, красота — скажем, красота леса. Где можно научиться ценить красоту леса и уважать его?
— На природе? — По-моему, ответ был очевидным.
— Да ничего подобного! Многие из нас вообще не испытывают уважения к лесу, а то и вовсе его не замечают. Наверняка вы таких людей знаете. Вы их видели, и видели их творения. Это те, кто насилует землю, вырубает леса и грабит океаны, угнетает бедных и тиранит беспомощных, живет так, как будто за горизонтом их собственных ограниченных земных представлений вообще ничего нет. — Он словно спохватился. — Но я отвлекся. Перед нами стоит вопрос: где научиться видеть лес как нечто прекрасное, уважать его, ценить его ради него самого, осознавать его истинную ценность как леса, а не как источника древесины, который нужно разрабатывать, или преграду, которую нужно снести, чтобы освободить место для автомагистрали?
Я понимал, какой ответ он хотел услышать, и постарался доставить ему удовольствие.
— В Ином мире?
— Да, в Ином мире.
Я, правда, хотел его понять. Но не мог.
— Как, — спросил я почти в отчаянии, —как это сделать?
Профессор достал широкий кожаный ремень и начал вставлять его в петли вельветовых штанов.
— Очень просто. Само присутствие Иного мира зажигает в нас искру высшего сознания или воображения. Именно истории, сказания и видения Иного мира — этой волшебной, заколдованной страны, начинающейся сразу за стенами явленного мира — пробуждают и расширяют в людях понятия красоты, почтения, любви и благородства и прочих высших добродетелей. Иной мир — это Форма Форм, хранилище, да? Именно там обитают архетипы. Однажды мой коллега-преподаватель спросил меня: «Как можно увидеть настоящий лес, если ты никогда не видел сказочного леса?» Ну? Я задам вам тот же вопрос.