— Тегид, пожалуйста, — сказал я, — мы столько прошли…
Губы барда сжались в твердую прямую линию, но я видел, что он не оставит меня. Я подошел к могильнику и начал перекладывать камни. Тегид некоторое время наблюдал за мной, а когда понял, что я намерен раскопать весь курган, сдался и пришел мне на помощь. Пристроив факел между двумя камнями, мы начали осторожно оттаскивать камни.
Мы работали молча, и вскоре показался кусок грязной белой ткани. Я сдвинул еще несколько камней и увидел серую смятую руку. Мы продолжали снимать камни, пока тело не оказалось полностью на виду, а затем отошли назад, чтобы посмотреть на результат наших трудов.
Тело Фантарха выглядело именно так, как и должно выглядеть тело человека, прожившего бесчисленные годы. Мертвец был одет в белое с поясом из плетеного золота. На шее — широкое плоское кольцо, прикрывавшее верхнюю часть груди. В правой руке зажат церемониальный нож из блестящего черного камня; золотой жезл лежит на сгибе локтя. А вот левая рука пуста и ноги босы.
Мерцающий свет факела придавал лицу покойника вид живого, если бы не запавшие глаза и щеки. Благородная голова, хотя и разбитая камнями, седые волосы и ястребиный нос, сильный подбородок и решительная челюсть, заросшая белой бородой, — облик пророка. Даже после смерти Фантарх сохранил достоинство, даже теперь вид его внушал почтение, а что уж говорить о том, когда он был жив!
Тело давно лежало в камнях, но ни малейшего признака тления я не видел. Казалось, он спит, и стоит лишь коснуться его щеки, как он проснется. Я и коснулся, но плоть была деревянной и холодной. Я отдернул руку, как будто коснулся горячего железа.
До этого момента я, кажется, воображал, что Фантарх как-то еще поживет немного, чтобы помочь нам, но теперь убедился: Тегид прав.
Все это время бард молчал. Он просто скорбно смотрел на изломанное тело перед собой. Взглянув в последний раз на покойника, он повернулся и пошел к туннелю, взяв с собой факел.
Когда свет факела исчез, меня охватило отчаяние, такое черное и безнадежное, что я упал на колени перед могильным холмом. Я чувствовал себя обманутым и оскорбленным. Если бы я только был быстрее, подумал я, и умнее. Щеки мои горели от стыда и гнева на собственную лень и глупость. Но нет. Фантарха убили задолго до того, как я решил его искать, до того, как Нудд уничтожил Сихарт. Ночь, когда мы встретились с Цитраулом, была ночью смерти Фантарха.
Значит, мы были обречены с самого начала; еще до того, как вышли к Финдаргаду. Все предрешено. Тегид прав — нам здесь нечего делать, а я — дурак. У нас не было шансов.
Я ненавидел лорда Нудда, я хотел уничтожить всех коранидов, очистить землю от их мерзкого присутствия. Мне хотелось втоптать их в грязь, превратить в слизь, из которой они возникли. Желание было столь сильным, что требовало выхода. Я двумя руками схватил ближайший камень и поднял над головой. С утробным хеканьем я хватил им о стену так, словно передо мной был сам Повелитель Ужаса.
Камень разбился. Соприкосновение со стеной вызвало сноп искр. И вдруг весь подземный грот взорвался ослепительным светом. А все прочие звуки перекрыл невероятный музыкальный аккорд. Словно умелая рука барда ударила по струнам огромной арфы. Мне показалось, я слышу последний такт удивительной песни, наполнившей сердце трепетом радостного ожидания. Чудесный звук наполнил грот, проникая в каждую трещину, в каждую щель, в каждый темный угол пещеры, многократно отражаясь от граней кристаллов в стенах. И сами кристаллы зажглись ровным светом, словно их подпалил брошенный мной камень.
Звук этого неземного аккорда заполнил всего меня, свет ослепил, и одновременно в мозгу вспыхнула череда ярких образов. Состояние было сродни лишнему рогу золотой медовухи на пиру. Передо мной предстал чудесный мир: живой, полный красоты и изящества; благословенный мир, одетый в зеленый и синий цвета — несравненная зелень травы и деревьев, поросшие лесом склоны холмов; сияющая голубизна ясного неба и движущейся воды; мир, созданный для человечества и отвечающий всем потребностям; мир, в котором каждая добродетель провозглашается и превозносится самим материалом, пошедшим на ее изготовление — от крошечного зеленого листа до огромной горы, — все вокруг по-своему провозглашало великую славу добра и справедливости.
Видение стало прекрасным до боли. Каждое растение, дерево, гора или птица окутались радужным сиянием. Любая деталь виделась так ясно, словно она только что вышла из небесного горна. Мой слух невероятно обострился: я услышал крик охотящегося орла, кружившего в воздушных потоках над Инис Скай; я слышал топот копыт дикой свиньи по сухим листьям в лесах Инис Оэр; низкое гудение синего кита, идущего по видимой лишь ему водной дороге в глубине моря.
А поверх всего — музыка! И какая музыка! Дальние голоса труб, чарующий перебор струн арф: тысяч труб, тысяч арф! Далекие голоса девушек сплетали сладостную мелодию, слишком прекрасную, чтобы ее можно было вынести без душевной боли. Я услышал громкий зов карникса и резкий звук охотничьего рога. Я услышал ритмичный грохот бойрана, настойчивый, неотразимый. Я слышал все, что происходило в этом мирском царстве, но все звуки звучали высоко и возвышенно, всегда новые, всегда свежие, как будто они только что явились миру.
{Карникс — духовой инструмент кельтов железного века, использовавшийся между 300 до н. э. и 200 н. э. годами. Разновидность бронзовой трубы, вертикального расположения, с раструбом в виде головы животного, например кабаньей. Использовался во время сражений, вероятно, для подачи сигнала к атаке воинам и устрашения противника.
Бойран — ирландский рамочный барабан диаметром от 25 до 65 см (10—26 дюймов). К одной стороне крепится головка из козьей кожи, другая сторона открыта, чтобы одна рука могла быть помещена на внутреннюю часть головки барабана с целью контролировать высоту и тембр. С помощью шестигранного ключа кожа бойрана натягивается или ослабляется в зависимости от погоды.}
Даже когда богатство этого необычайного зрелища захлестнуло меня с головой, я понимал, что вижу сам Альбион, но выше, благороднее и чище, чем Альбион, знакомый мне. Этот Альбион пребывал в невыразимой чистоте, безупречный, без изъянов. Передо мной открылась редчайшая сущность Альбиона, словно бесценный эликсир непревзойденного совершенства.
Полнота чувств едва не повергла меня в обморок. Голова кружилась от восторга. Я хотел засмеяться и в ту же секунду рот мой рот наполнился необыкновенной сладостью — не приторной, как мед, а нежной и чистой — самым редким и прекрасным вкусом, какой я когда-либо знал. Я облизнул губы, они тоже стали сладкими. Блаженство разлилось в воздухе, оно было повсюду.
Зрение, звук и вкус объединились; выдержать такое было почти невозможно. Я громко рассмеялся и смеялся до тех пор, пока смех не превратился в слезы, принесшие облегчение. Экстаз света и музыки! Я был погружен в звук, как мошка в янтарь. Океан звуков! Подобно клочку пены, уносимой отливом, меня несла огромная сила музыки. Музыка плескалась вокруг и сквозь меня; я слился со звуками, как сливается звук флейты с дыханием, которое его наполняет. Я сам стал звуком.
Так же внезапно, как начался, этот невероятный фейерверк чувств кончился. Еще мгновение я падал откуда-то из поднебесья, а затем рывком пришел в себя. Музыка смолкла, мерцающий свет потускнел. И я понял, что мое видение продолжалось не дольше одного-двух ударов сердца, ровно столько, сколько звучал удар разбивающегося камня. И мне открылся смысл видения, заключенного в невыразимой музыке.
То была Песнь Альбиона. Не вся песнь, только маленький ее фрагмент; вот что я услышал. Но этот крошечный фрагмент наполнил меня силой, мудростью и мощью. Песнь изменила меня, глубоко и навсегда. Я не мог сказать, чего именно коснулись изменения, пока не вернулся с факелом Тегид.
— Что здесь произошло? — спросил он, вбегая в зал.
— Ты слышал?
От удивления он чуть не выронил факел. Бард отпрянул и выставил перед собой руку, словно защищаясь.
— Что с тобой, брат? — спросил я, подходя ближе.
Тегид не отвечал. Он продолжал таращиться на меня, словно видел впервые.
— Что ты увидел, Тегид? — Я уже начинал злиться. — Да перестань ты на меня пялиться. Ответь мне!
Он сделал осторожный шаг ко мне, но при этом смотрел на меня вполоборота, готовый в любую минуту бежать. Факел дрожал у него в руке, и я отобрал его, чтобы бард не уронил наш единственный источник света. Тегид съежился и умоляюще сложил руки на груди.
— Пожалуйста, господин! — воскликнул он. — Я не могу на вас смотреть!
— Да что такое с тобой? О чем ты говоришь? Тегид? — Я шагнул к нему.
Он отпрянул, закрыв глаза ладонями. Я остановился.
— Почему ты прячешь глаза? Тегид! Отвечай! — потребовал я, повысив голос. Мой крик заполнил хрустальный грот и прокатился по подземным залам со звуком, похожим на раскат грома.
Тегид неожиданно рухнул на пол. Я шагнул к нему, и мне показалось, что я вижу его сжавшуюся фигуру с огромной высоты. Тут меня самого начало трясти; сначала задрожали руки, потом все тело — каждый мускул, каждый внутренний орган сотрясала дрожь.
— Тегид! — крикнул я. — Что со мной не так?
Теперь я и сам упал на землю, скрипя зубами. Странные слова, слова, которых я не знал, не мог знать, вырвались из моего горла. При каждом звуке я чувствовал, как мое тело тает. Я стал духом, сбрасывающим грубые покровы; что-то, а скорее всего я сам настоящий поднималось изнутри моего тела, как будто проходя через слои плотных облаков, воспаряло в более высокие области ясности и света, пока я не стал всего лишь призраком, освобожденными из тюрьмы неуклюжего глиняного сосуда. Я, дух, летел высоко-высоко, выше горных пиков над бушующим морем, так высоко, как орел над Инис Скай.
Наконец меня окружила мягкая, темная тишина. И это казалось благословением еще чудеснее славной музыки и света моего предыдущего видения. Ибо только здесь, в тишине я мог слышать и чувствовать самый фундамент творения: вечного и неизменного, непоколебимого и неопровержимого, неисчерпаемого в своем изобилии, полного и содержащего все, что было или когда-нибудь будет.