— Ну что же, товарищи, мне кажется, суть вопроса изложена достаточно полно. Мы вас больше не задерживаем. Бумаги можете оставить здесь.
Посланник, чеканя шаг, прошел к столу, положил стопку папок и вышел.
— Интересная мысль, — задумчиво сказал Сталин. — Интересная…
— Товарищ Сталин, мне кажется, мысль безумная, — решительно сказал Великанов. — Просто безумная. Это какой‑то авантюризм в квадрате и кубе!
Члены политбюро, словно по команде сбросили чары неподвижности, задвигались в своих креслах, заговорили.
— Товарищи…
Сталин предупреждающе поднял ладонь, одним легким движением создавая тишину и внимание.
— Нам привезли интересные мысли и интересное предложение. Возможно, они бредовые… Возможно… Не будем спешить и немного подумаем над ними. Я предлагаю разойтись и подумать, скажем, три дня. Затем соберемся и уже без спешки, на холодную голову обсудим его.
Глава 8
В отличие от многих других авиационных частей немецкой Второй Воздушной, 'Грифоны' базировались только на бетонных аэродромах. Новомодное американское изобретение, заимствованное русскими, благодаря их торговым связям — металлические сетки, превращавшие дикое поле в аэродром в самые короткие сроки, прижилось и у немцев, но размещать на импровизированных площадках четырехмоторные бомбардировщики немецкие авиаторы опасались. И, в общем, правильно делали.
Молодой командир корабля Карл Харнье размашистой походкой направлялся к желтой 'девятке' с незатейливым рисунком из нескольких бомб, обозначающих количество боевых вылетов машины. Его с товарищами сразу готовили на 'Грифоны'. Таких, несмотря на выпуск военного времени с укороченными программами и усеченными часами гоняли по довоенным нормам, не экономя на топливе и теоретической подготовке. Потому, несмотря на самый малый из командиров экипажей боевой опыт в эскадрилье, Карл владел своим самолетом не хуже выпестованного войной аса.
Что главное в войне для бомбардировщика, особенно тяжелого бомбардировщика? Казалось бы, лети в строю, как на автобусе, сбросил бомбы по команде старшего группы и назад. Никаких виражей, стремительных атак от солнца, штурмовки на грани столкновения с землей. Но нет. У истребителя один мотор, а у тяжелого 'Грифона' — целых четыре, и винтов тоже четыре. А значит глаз да глаз за расходом горючего. Кто на последних каплях домой прилетает, а кому еще висеть над аэродромом в ожидании своей очереди или сразу к соседям. Да и строй держать нужно уметь. Чем лучше его держишь, тем плотнее совместный огонь бортового оружия всей группы, тем выше шансы вернуться домой. А будешь аутсайдером, так и вовсе спишут в замыкающие, а там все просто — лети, отстреливайся, пока патронов хватит, жди, пока очередной спитфайр пушечной очередью поставит точку в твоей летной карьере. А ведь есть еще бомбардирское искусство, когда штурман, глядя в хитрое устройство, рассчитывает параметры сброса бомб. И только попробуй отвернуть или отклонится от его указаний.
Но это лирика, а практика укладывалась в простую математику. На один вылет у тяжелых четырехмоторных приходилось до трех процентов потерь. Казалось бы, три машины из сотни — это немного. Но десять вылетов — тридцать процентов, потеря трети первоначального состава. Экипажам 'Грифонов' полагался отпуск после двух десятков вылетов, двадцать умножить на три равно шестьдесят.
— Эй! Харнье! Куда это ты вырядился?
Здоровяк Пинтер был на полголовы выше и в два раза наглее.
— Дай на твоей птичке покатаюсь!
Харнье развернулся, глядя наглецу в переносицу. За Пинтером стоял его экипаж, все как один — здоровенные лбы. Им бы самое место в пехоте, а не на самолете, пусть даже таком здоровом, как 'Грифон'.
— На своей катайся, — сумрачно ответил Карл.
Пинтер был достопримечательностью авиагруппы с приставкой 'анти'. Как он вообще попал в пилоты и почему до сих пор удерживался в дивизии 'Грифонов' было загадкой для всех. 'Тощий Пи' был более чем средним летчиком, зато с лихвой компенсировал это мерзким характером и какой‑то запредельной, не иначе от дьявола способностью делать огромное количество мелких пакостей и не попадаться. Выбрать какую‑нибудь жертву и по — мелкой отравлять ей жизнь было смыслом существования Пинтера, его хлебом и воздухом. Бить его было как‑то несолидно, да и трудно технически, жаловаться начальству — бесполезно. Поговаривали о больших берлинских и марксштадских знакомствах и связях, благодаря которым невзрачный и противный персонаж пролез в авиацию и держался в ней до сих пор.
В последнюю неделю Пинтер цеплялся к Харнье и его машине. Было от чего, за своим агрегатом Карл следил как за отцовским наследством, гоняя техников и не гнушаясь самому лезть под железное брюхо в рабочем комбинезоне, а машина 'Пи' представляла собой жалкое зрелище — неопрятная, в потеках масла, жрущая бензин как свинья помои.
— Слышь, доходяга гамбургский, как со старшими разговариваешь? Сейчас по лбу получишь, хе — хе.
Руки Харнье сами сжались в кулаки. Стоявший в нескольких десятков метров командир эскадрильи не обратил на конфликт никакого внимания. Или не захотел обратить. Карл схватил противника за плечо, но был отброшен в сторону ударом в грудь. Вскочил, озираясь по сторонам в поисках чего потяжелее, благо там, где самолеты, всегда под рукой что‑нибудь подходящее.
— Прекратить!
Резкий злой голос сразу погасил конфликт. Пинтер было, дернулся, но, увидев командира группы 'вундеров' — Остермана, сразу скис. Полковник был один, но перед его репутацией дрожали даже сторожевые собаки.
— Товарищ полковник, экипаж старшего лейтенанта Пинтера к полету готов! — решил не искать приключений 'Тощий Пи'.
Остерман осмотрелся, потом подошел к Пинтеру вплотную и неожиданно спросил:
— Хочешь, фокус покажу?
И пока тот недоуменно моргал, Остерман резко взмахнул левой рукой, щелкнув пальцами. А когда Пинтер и все прочие невольно проследили взглядами за левой, костистым кулаком правой резко ткнул толстяка под дых. 'Пи' сложился, было, пополам, с сипением выпуская воздух, совсем как проколотая надувная игрушка, но полковник ловко подхватил его за шиворот и придержал на ногах.
— Еще раз увижу у чужого самолета, глаз выколю, — внушительно пообещал Остерман, поднося вплотную к лицу Пинтера согнутый крючком указательный палец, затем разжал хватку. Пинтер мешком свалился под ноги и пополз подальше, пыхтя и страдая. Его команда поспешила восвояси, предпочитая не связываться.
Остерман пошевелил пальцами и повернулся к Харнье.
— Хороший фокус, верно? — жизнерадостно спросил он. — В Берлине у одного русского подсмотрел, давно, тот с головой не дружил, но драться умел. А я тебя что, отпускал? — возвысил он голос, обращаясь к отползающему Пинтеру. — Старший лейтенант, где ваш самолет?
Пинтер попытался что‑то сказать, но, судя по всему, Остерман был в курсе ситуации в части лучше, чем ее непосредственный командир.
— Быстро пошел к своей машине! Вот белая 'тройка'. Прилетишь назад — заставлю драить языком, до чего машину довел, летун недоделанный…
Рык Остермана все еще звучал над полем, а Пинтера как ветром сдуло.
— Ну что, сынок, пошли. Как зовут?
— Карл, Карл Харнье, товарищ полковник.
— О! Я тоже Карл. Тесен мир.
Харнье закончил отряхиваться и пошел следом за Остерманом к своей машине.
— Развели походно — полевой бордель, — рассуждал вслух полковник, — самые дорогие машины всех военно — воздушных, а набирают разный сброд. И командир у вас такой же, распустил все и всех. Хорошо, что мы нынче соседи. Ничего, этот вопрос мы решим. Почему по инстанциям не сообщил о непорядке в части?
Харнье насупился.
— Жаловаться не по — мужски, — сказал он, наконец.
— Сынок, не по — мужски отливать сидя, — веско произнес Остерман. — А сообщать о нарушениях дисциплины — это правильно. Армия — это порядок, а порядок — это правила и дисциплина. По крайней мере, так считается.
Остерман улыбнулся каким‑то своим мыслям и неожиданно спросил:
— Любишь летать?
— Люблю.
— Молодец. В хорошем состоянии машину держишь. Не то, что некоторые.
— Спасибо.
- 'Спасибо' потом скажешь, когда я вашего командира пущу по процедуре.
Они дошагали до самолета, остановившись в тени огромного крыла. От многотонной машины веяло прохладой металла, запахом масла и бензина. Экипаж Харнье стоял чуть поодаль, с опасливым любопытством наблюдая за командиром и знаменитым Остерманом.
— Эх, напомнил ты мне одного летчика из моей группы, — вспоминал тем временем полковник. — Тоже болел небом, полеты любил, а уж как о своем 'вундере' заботился. Взлететь мог в любое время дня и ночи. Только скажешь 'Рунге', а он уже возле самолета, моторы греет.
— Погодите, а не тот ли это Рунге, который…
— Тот, тот. Вот только не верь в эти байки. Отличный пилот Рунге и чужих заслуг себе никогда не вешал. Стоять вместе, на соседних площадках будем. Пора у вас порядок навести. А то смотрю, Михаэль совсем вас распустил.
Остерман крепко пожал руку Карлу.
— Ну, бывай парень, глядишь, встретимся.
И бодрой трусцой побежал к ангарам. Вот это молодец, подумал Харнье.
— Командир, а кто это? — экипаж корабля живо интересовался делами.
— Полковник Остерман. Приятель самого Рихтгофена. Сейчас обязанности командира дивизии исполняет.
— Эх, вот бы его к нам!
— Кончай болтать, полезай в машину!
Ревя моторами, 'Грифоны' один за другим покидали родную взлетную полосу. Круг над аэродромом, еще один. Сбор эскадрильи. И вот уже вся авиагруппа, гудя моторами, подобно огромным тяжеловесным жукам устремляется к серебристой ниточке Канала, отделяющего такой далекий и одновременно такой близкий Остров от континента.
Остерман провожал их взглядом, пока бомбардировщики не превратились в точки, контрастно — черные на фоне бело — синего неба. Молодой тезка ему понравился, напомнив Рунге, только моложе.
Полная авиагруппа, все тридцать девять машин шли плотным строем, красиво и ровно. 'Тридцать девять' само по себе число не внушающее, но только если не смотреть из кабины самолета летящего на высоте семи тысяч метров на скорости более трехсот километров в час. Чувствовать себя частью единого отлаженного механизма включающего десятки машин и сотни людей. Если еще не думать о тоннах бомбовой нагрузки. И это только одна из трех групп, идущих на цель. Соседей из других групп Карл видел смутно, но знал, что они идут по флангам его собственной.