— Не сомневаюсь, что это доставляет вам много неудобств, — согласился Ходсон.
Боже, дай мне сил, я в тебя не верю, но если ты есть, дай мне силы пройти по этому лезвию, взмолился Александр Михайлович. Ничего не сказать прямо, но не упустить ни одной малости. Не назвать ни одной вещи своим именем, но получить совершенно однозначный ответ.
..а ведь сейчас я мог быть уже заместителем начальника генерального Штаба…
— Мы находимся в достаточно неловком положении. С одной стороны, мы готовы к мирному разрешению, разумеется, с учетом нового баланса сил, коль скоро он имеет место быть. Но, учитывая последовательное неприятие английской стороной всех наших инициатив, нам приходится учитывать и менее благостный вариант…
Чай почти остыл, Василевский пил, не чувствуя вкуса. Легкий ветерок холодил лицо, очень кстати, не позволяя собраться мельчайшим капелькам пота. Слово было сказано.
— Да, нам тоже приходится учитывать такую возможность, — сказал, наконец, после довольно продолжительного молчания президент. — И хотя эти события происходят вдали от нас, нам объективно необходимо выработать некое… отношение к ним.
Василевский устал держать улыбку и спрятал секундную гримасу в чашке, сделав очередной глоток. Получилось очень естественно — смена выражения с безмятежно — улыбчивого на сосредоточено — внимательное.
— Мы сожалеем по поводу развернувшейся за океаном войны, — ровно и монотонно заговорил президент, — хотя эти события происходят далеко от нас, они нарушают законы божеские и человеческие, противореча природе и морали. Мы равно осуждаем все стороны конфликта. Потому, что в подобного рода ситуациях практически невозможно указать однозначного виновного и зачинателя. Разумеется, мы были бы совершенно не рады дальнейшему развитию ваших… разногласий. Более того, это было бы совершенно неприемлемо. Но, к сожалению, Соединенные Штаты лишены возможности каким либо образом повлиять на ситуацию. Мы скорбим о печальной участи народов Европы, которые никак не обретут покой и мирное процветание. И надеемся, что вы сможете своими силами разрешить все разногласия.
— Ваши слова вселяют в меня надежду, господин президент, — сказал Василевский, — однако, зачастую мысли лидера слишком глубоки, чтобы их смысл и дальновидность могли оценить его советники и помощники. Насколько они разделяют ваши идеалы?
— Америка — демократическая страна, с давними традициями свободы мысли и действия. Но наша сила заключается в умении сочетать свободу и необходимую самодисциплину. Не скрою, далеко не все мои коллеги разделяют мои… идеалы. Но я приложу все старания, чтобы уделом моей страны стал мир и торговля, а не война и разрушение. И я отнюдь не одинок в этом стремлении. Свободный мир, в котором свободные люди свободно продают и покупают — вот наша цель, и мы посильно будем стремиться к ней.
— Ваши намерения вызывают у меня чувство глубокого уважения. Не будете ли вы против, если я донесу вашу принципиальную позицию до внимания моих советских коллег?
— Нисколько. Разумеется, при условии, что это откровение не станет достоянием широкой общественности. Сказанное в тиши и покое, в дружеской беседе за чашкой чая может быть превратно понято и ложно истолковано… как принято говорить у вас — 'широкими народными массами'.
— Господин президент, я слишком ценю те дружеские отношения, что, смею надеяться, связали нас, несмотря на различия в происхождении, вере и убеждениях. Можете быть абсолютно уверены, наша дружеская беседа никогда не станет достоянием недоброжелательных ушей.
Они выпили еще по чашке, и Василевский вежливо откланялся. Немедленно по возвращении в посольство, он отправил шифротелеграмму в Москву. Ее доставили Сталину через час после того, как он получил ответ из Марксштадта.
Генеральный секретарь долго сидел, положив их бок о бок — два листка папиросной бумаги, несколько коротких слов на каждом. Наконец, он поднял телефонную трубку.
— Вызовите товарища Хлопотина. Немедленно.
Поздним вечером, когда пока еще по — зимнему ранняя и холодная ночь опускалась на засыпающую Москву, от неприметной станции на окраине города отошел небольшой состав из семи вагонов. Его тянул внешне совершенно неотличимый от обычного Д/А20(л), но изготовленный по специальному заказу, бронированный тепловоз, перед собой он толкал контрольную платформу.
Мрачный и черный как государственная тайна, теряясь во тьме — ни одного огня кроме проблескового маячка, ни проблеска в плотно зашторенных окнах — поезд литеры 'А', набирая скорость, двинулся на запад.
Глава 13
Вечерело. Легкий вечерний морозец щипал кончики ушей и нос. Привыкший к американской жаре и африканскому пеклу Солодин чувствовал себя неуютно даже в куда более теплой Европе, а здесь просто замерзал, вызывая подтрунивание и шутки сослуживцев, очень осторожные и деликатные. Но сейчас он не шел, а буквально летел, с нетерпением ожидая, когда из‑за поворота появится небольшой одноэтажный домик из четырех комнат с чердаком и пристройкой, старенький, покрашенный облупившейся синей краской. Но родной, в котором его ждет жена, ужин и семейный вечер.
Возвращение домой было для Солодина праздником. Небольшим, зато почти ежедневным. Обычным людям трудно понять удовольствие, которое можно получить просто от приближения к дому (пусть не собственному, пусть всего лишь съемному, но все же отдельному и почти своему), от предвкушения встречи с женой, домашнего ужина, неспешной беседы на сон грядущий. Оценить волшебство домашнего очага и семейной жизни в полной мере может лишь тот, кто много лет спал под открытым небом и считал за большой деликатес кусок мяса, сырой внутри и торопливо обугленный снаружи. Про женщин же милосердно умолчим.
Поэтому Солодин бодро шел домой, быстрым, размашистым шагом, жизнерадостно размахивая портфелем. Жить было весело, жить было хорошо, как и обещал товарищ Сталин. Во всяком случае, полковник старательно и вполне успешно себя в этом убеждал. К напутствию Черкасова он отнесся очень серьезно. Разговор с генералом стал своего рода толчком, сдвинувшим с горной вершины долго скапливавшиеся пласты снега. Солодин всегда думал быстро, а долгие годы опасной жизни приучили думать еще и правильно, поэтому одного разговора ему хватило для переосмысления последних шести месяцев своей жизни. Переосмысления, извлечения уроков и прокладки дальнейшего жизненного курса.
Он поздоровался с припозднившимися соседями, те вежливо ответили. Среди местных новые соседи были в большом авторитете как люди 'городские', образованные и вообще хорошие. Хотя некоторое отчуждение все же имело место. Для жены переход от московской жизни к условиям и быту среднероссийской глубинки был слишком резким и быстрым. Она сосредоточилась на ведении хозяйства и обустройстве очага. Сам же Солодин воспринимал свое новое положение как временное, и не стремился завязывать новые связи. Да и в целом гражданская жизнь не то, чтобы пугала его, скорее была глубоко чужда.
Теперь, по — видимому, следовало исправлять упущения, заново со всеми знакомиться и вообще осваивать новую роль.
Солодин допрыгал оставшиеся метры, стараясь не запачкать штиблеты, привычно и витиевато ругнувшись в адрес бесхозяйственных домоправителей, ленящихся разобраться с лужами и вообще с дорогами. Прикинул, что вообще не знает, кто и как отвечает за состояние дорог и уборку улиц, нужно выяснить. Для начала же не ждать милостей от победившего пролетариата, а найти песка и засыпать пару квадратных метров у калитки. Аккуратно отпер калитку, мимоходом отметив, что собственноручно сколоченный заборчик стоит твердо, как французские бетонные капониры. По — хозяйски проверил ход калитки.
Хоум, свит хоум, вспомнилось ему по пути к домику, пролегшему по дорожке из битого кирпича. Вот я и дома, подумал он, доставая ключ.
Дверь оказалась открыта. Солодин удивился, жена всегда запиралась. Тревога слегка кольнула сердце. Он замер в прихожей, тихо поставил портфель в уголок, повел плечами, сжав кулаки. Стараясь не скрипеть половицами, одним бесшумным шагом оказался у внутренней двери и резко распахнул ее, чуть пригнувшись и по — бычьи наклонив голову.
— Здравствуй, — приветливо обернулась жена, колдовавшая у стола.
Вот ведь, черт возьми, слегка расстроился Солодин. А ведь едва не ворвался с кулаками наперевес…
— Здравствуй, милый, — повторила Вера, обнимая его.
Солодин привычно подхватил ее пятьдесят килограммов, высоко поднял на вытянутых руках и закружил по комнате, с легкостью балерины перемещая свою огромную тушу меж стульев и прочих предметов мебели. Она, как обычно, протестующе пискнула, крепко схватив его запястья, которые едва могла обхватить миниатюрными ладошками.
— Здравствуй, дорогая, вот я и вернулся, — добродушно сказал он, осторожно и нежно опуская ее.
— Медведь! — с наигранной обидой воскликнула она, хлопнув его по плечу.
— Да, я такой! — отозвался Солодин через плечо, возвращаясь в прихожую, снимая пальто. Что‑то все‑таки не давало покоя, какая то странность в окружении. Незапертая дверь, легкая натянутость в веселье и радости любимой жены.
— Руки мыть, костюм снимать, — деловито командовала Вера, расставляя столовые приборы на столе в гостиной.
— Будет исполнено, госпо… товарищ командир! — бодро отрапортовал Солодин., переходя в кухню, к умывальнику. — Свет очей моих, о, луноликая дива, полторы бирюзы в словах твоих, алмаз блестит на кончике языка твоего! Почему ты так хмура и кто был у нас в гостях?
— От чего ты так решил?
— Ну, как же, — он повысил голос, перекрывая звон воды, стекавшей из эмалированного бачка. С довольным фырканьем ополаскивал лицо.
— … Ты не закрыла дверь, в доме пахнет одеколоном, не моим, ты надела новую кофточку, которую привезла из столицы, но так и не достала из чемодана. А еще на кухне я вижу три вилки и три ножа вместо двух — сообщил он, возвращаясь в гостиную, растирая озябшие мокрые ладони полотенцем. — Это не адюльтер, иначе ты была бы осторожнее. Вы ведь, женщины, очень хитрые, — он подмигнул ей. — Поэтому я думаю, приходил гость, нежданный, но приятный. И он вернется к ужину. Кто это был?