— Феликс, — тихо ответила она. — Феликс проездом.
День прошел слишком хорошо, чтобы быть испорченным так вот сразу и бесповоротно. Солодин, сделав некоторое усилие, улыбнулся натянутой улыбкой.
— Вот и хорошо, родня — это всегда хорошо.
— Он переночует у нас? Ты не против?
На этот раз улыбка потребовала больших усилий, но Солодин справился и с этим.
— Конечно, — почти гладко соврал он. — Я пойду пока прилягу.
— День тяжелый? — забеспокоилась Вера. — Может, чаю? Еда еще не готова, но чайник горячий. Есть печенье, могу хлеба отрезать.
— Нет, спасибо. Просто полежу. Минут пять — десять.
Лежание растянулось на добрые полчаса. Солодин растянулся в спальне на широченной дореволюционной кровати, в очередной раз появился причудливой игре судьбы, соединившей это монументальное, полированного дуба сооружение минимум купеческого ранга и скромное серенькое одеяло фирмы 'Красный ткач' (хотя нет, ведь у коммунистов нет фирм, поправил он себя). Бездумно лежал, отмечая быстро слабеющий дневной свет и силуэт Веры, мелькавший сквозь полуоткрытую дверь. Из кухни струились дивные запахи, но он их не замечал.
Родственников жены Солодин не то, чтобы не любил. Он их просто не переносил. С точки зрения бывалого наемника, прирожденного солдата и просто сурового одиночки рафинированная новобретенная родня была ошибкой природы. А худшим из них, безусловно, являлся Феликс — старший брат Веры, 'подающий большие надежды' лейтенант, какая то мелкая сошка в Управлении картографии и топографических исследований Наркомата обороны. Франт и пижон, с тонюсенькими усиками в стиле американских гангстеров. Усики бесили Солодина больше всего, напоминая о некоторых эпизодах 'работы' в Южной Америке.
До тех пор, пока Солодин был командиром дивизии, удачливым выдвиженцем и вообще 'первым парнем на деревне', как иногда в шутку называл сам себя, стороны хранили нечто вроде нейтралитета. Свои чувства Солодин не то, чтобы скрывал, скорее, не афишировал. Родня отвечала ему тем же. Теперь же дело обстояло совсем плохо. Самому полковнику было на это совершенно наплевать, но семейный разлад больно бил по любимой женщине. Поэтому по мере сил Солодин смирял чувства и при редчайших встречах надевал маску холодной вежливости.
Как сегодня.
Совсем стемнело. До тихого пригорода уличная электрификация еще не дошла, поэтому лунный свет беспрепятственно лился в окно. Где‑то выла собака. В гостиной призывно стучали расставляемые тарелки.
Пора, подумал Солодин, пора вставать и идти в бой. И, словно отвечая его мыслям, громко хлопнула калитка, кирпич дорожки зашуршал под шагами. Пришел Феликс.
Несмотря на определенную натянутость, ужин в целом прошел не так скверно, как ожидал Солодин. Вера превзошла саму себя, мобилизовав все невеликие кулинарные таланты и угостив мужчин вполне удобоваримым куриным супом и жареным мясом с картошкой. И даже переборола неприязнь к алкоголю, выставив небольшой графинчик с водкой. Водка была плохой, скверно разбодяженный спирт, выгнанный не иначе как из табуретки, но Солодин оценил смелость и самоотверженность жены, набравшейся смелости пойти в магазин и купить ненавистный продукт.
Ели в молчании, лишь изредка нахваливая еду и прося передать соль. После ужина завязался разговор. Брат и сестра с жаром обсуждали последние новости московской жизни. Точнее, Феликс рассказывал, а Вера заворожено слушала. Казалось, это было невозможно, но Феликс пал в глазах Солодина еще ниже. По глубокому убеждению полковника, мужчине не подобало не просто разбираться, но даже просто интересоваться такими вещами как новая прическа светской дивы с очень русским именем Элен, и тем более подробностями ее романа ('Сущий мезальянс, просто вопиющий!') с каким то офицером из Генштаба. Феликс разбирался и очень хорошо. Когда он с искренним возмущением рассказал сестре, как штабист без всяких комплексов навешал люлей какому‑то светскому персонажу за неосторожное слово в свой адрес, Семен заочно проникся к неизвестному офицеру глубочайшей симпатией.
Наконец Солодин просто извинился, сослался на усталость и покинул компанию. Кровать снова приняла его, но на этот раз мысли у полковника были тягостные. Очень тягостные.
Он и раньше понимал, что его жене очень не хватает привычной столичной жизни. Московская девочка 'из хорошей семьи', с детства вращавшаяся 'в приличном обществе' новой советской элиты, она внезапно и жестко была выдернута из привычной жизни. И окунулась резко, с головой, в жизнь совершенно иную — из светлой и яркой Москвы в небольшой провинциальный городок, от высоких новостроек центра — в съемные деревянные домики, из образованного светского общества — в совершенно иной круг людей по — своему хороших, не менее умных, но совершенно иных. Не знающих иностранных языков, не читающих в подлинниках классиков мировой литературы, слыхом не слыхивавших про особенности культуры эпохи Раннего Возрождения. Иногда пьющих. А то и не иногда. Иногда дерущихся и скандалящих. Для дочери преподавательницы изобразительных искусств и потомственного офицера, помнившего еще русско — японскую, эта жизнь была пугающая, вызывающе неприятна и невыносима. Солодин понимал это разумом, но не сердцем, кроме того, последние месяцы он был всецело поглощен обустройством на новом месте и осторожным зондажем возвращения к прежнему положению.
Пожалуй, только теперь, увидев горящий, полный тоски взгляд Веры, услышав ее прерывающийся голос, он понял, насколько тоскует его любимая, как сильно ей не хватает прежней жизни. От злости на самого себя хотелось что‑нибудь разбить. Ну, или хотя бы закурить, забыв давний обет воздержания от табачного зелья.
Голоса в гостиной стихли, затем хлопнула дверь гостевой… Несколько минут слышался лишь скрип дощатого пола под шагами Веры, легкими и неуверенными, она мерила кругами комнату, то нерешительно приближаясь к спальне, то отступая. Пора брать дело в свои руки, подумал полковник.
Она ощутимо вздрогнула, почти испуганно, когда муж шагнул ей навстречу из полутьмы.
— Давай, поговорим, — предложил он сам.
— Давай, — с видимым облегчением, но с ноткой напряжения и испуга отозвалась она.
Они сели друг против друга за стол, Солодин взял было ее ладошки в свои мощные маховики, но она резко вырвалась. Полковник с легким изумлением приподнял бровь, сложил руки перед собой.
— Слушаю, — сказал он.
— Семен… — неуверенно, очень неуверенно начала она.
Порывисто стала, нервно процокала каблучками вокруг стола. Снова села, судорожно сжала руки на груди. Солодин терпелив ждал.
— Семен, тебе не кажется, что мы живем… неправильно?
Началось, тоскливо подумал Солодин, не миновала меня чаша сия.
— Поясни, — сдержанно попросил он, надеясь, что ошибся. А Феликс — козел, подумалось неожиданно. Явно с его подачи началось.
— Дорогой, ну как мы живем… Вот как мы живем? — она снова вскочила, на этот раз едва не опрокинув стул, снова заходила туда — сюда, ломая тонкие пальцы. Она говорила все громче, теряя самообладание, быстро, словно торопясь, наконец‑то выговорить наболевшее.
— Мы были такой замечательной парой! Ты — такой… большой, такой завидный, такой… с таким будущим! Рядом с тобой я чувствовала себя как за броней этих ваших… самоходов! Я могла заниматься тем, что мне нравилось…
Вот, что значит воспитание, отметил Солодин, даже в таком расстроенном состоянии — все равно грамотное построение речи.
— … Еще немного и ты стал бы генералом. Какая нас ожидала жизнь! Какая у нас была жизнь! А теперь… Теперь ты здесь. И я здесь. Ты больше не командуешь дивизией, и полком не командуешь. А я учу местных недорослей иностранным языкам. Ну, зачем им иностранные языки?! Зачем им французский и немецкий, если им нужно в первую очередь учить родной, русский? Без ошибок читать и писать на нем?! Ну, какие у нас здесь виды, что нас здесь ждет? Как мы будем жить дальше? Дадут домик побольше? Добавят разряд? Накинут пару рублей к окладу? И я буду ездить раз в две недели в Москву. К родным и друзьям, объясняя им, что…
Она запнулась, оборвав себя на полуслове.
— Что твой муж — споткнувшийся неудачник, — закончил Солодин. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки. — Достаточно, я тебя понял.
— Что?.. — непонимающе спросила она.
— Я понял тебя, — терпеливо повторил он, — сядь.
Она села. Бледная, растерянная, раскрасневшаяся.
— Дорогая, я военный, — начал Солодин, — это значит, что я мыслю так: оценка проблемы, постановка задачи, поиск путей достижения. Проблему я понял — ты считаешь, что мы низко пали. Задача, как я понимаю, — вернуть прежнее положение. Теперь осталось решение. Ты затеяла это разговор, чтобы просто выговориться или подтолкнуть меня к какому‑то действию?
Она растерялась, бросила быстрый взгляд на дверь гостевой комнаты, даже чуть развернулась в ее сторону, словно в ожидании поддержки.
Солодин встал, обошел стол и обнял ее, чувствуя, как быстро бьется ее сердце, быстро, как у маленькой птички. Зашептал в пахнущие приятной чистотой русые волосы, пушистые и легкие как пух.
— Малыш, я все понимаю, извини меня, я слишком собой увлекся, все время на работу. О тебе не думал, совсем стал свиньей. Но я все исправлю, честное слово, у меня тут одна штука придумалась, только немного подождать и поработать надо…
Она подняла голову, встретившись с ним взглядом, прижалась сама, крепко и сильно. Кончики ее волос щекотали ему нос, на виске билась едва заметная синеватая жилка, оттеняя матовую нежность кожи. Солодин почувствовал, что теряет голову и тонет в синеве ее глаз.
— Может быть, ждать не нужно, — тихо, очень тихо, прошептала она. — Все еще можно исправить…
Солодин замер. Нахлынувшее влечение ушло, как волна в отлив.
— Поясни.
Она прижалась еще теснее, он осторожно, но решительно разомкнул ее объятия, нежно, но вместе с тем отстраненно отодвинул ее от себя, как статую из хрупкого фарфора.
— Поясни, — повторил Солодин. — Но прежде подумай. Подумай над тем, что хочешь сказать.