а, как это обычно бывает в такие минуты. Но все обошлось. Тетради, конспект и учебные указания скользнули в утробу портфеля как по маслу.
— Ну что, товарищи курсанты, — сказал Солодин, — до встречи.
— До встречи, товарищ полковник, — дружно ответили ему, вразнобой, совсем не по — уставному. И в этом разнобое сильных молодых голосов Солодин услышал лучшую для себя награду за сделанный выбор. Он услышал не радость, не любопытство, но печаль и надежду молодых парней на его возвращение.
И уже на пороге он неожиданно подмигнул им всем, тихо проговорив:
— Давайте, парни. Не халтурьте тут без меня.
Ручка чемоданчика чуть проскальзывала во вспотевшей ладони. Солодин мимолетно удивился, почему его не встретили сразу на выходе из класса. Так не пойдет, подумал он. Отошел к окну, поставил на широкий подоконник портфель, тщательно вытер ладони носовым платком. Прошептал в пространство: 'Я Черного Шейха не боялся, 'Звенящего' Карлоса не боялся, вас и подавно не буду', одернул форму, выпрямился до хруста в позвонках, до звенящего напряжения в шее и, чеканя жесткий шаг, проследовал в кабинет Черкасова.
Тот был не один, но совсем не в том обществе, которого ожидал Солодин.
— Вот, Семен Маркович, по вашу душу из самой Москвы, — сказал Черкасов, указывая на единственного кроме него человека, присутствовавшего в кабинете, — Думаю, вы знакомы.
— Так точно, знакомы, — отозвался Солодин, хмуро глядя на московского гостя и лихорадочно соображая, что к чему.
— Знакомы, — сумрачным эхом повторил вслед за ним Шанов, так же без всякого энтузиазма взирая на Солодина. Наверное, так Ленин мог бы смотреть на буржуазию.
— Вот и славно, — с некоторым даже облегчением проговорил Черкасов, — ну что же, товарищи полковники, я вас оставлю, а вы решайте свои вопросы.
Шанов глядя куда‑то в сторону, словно даже сам вид Солодина был ему неприятен, подождал, пока генерал выйдет, и сумрачно спросил:
— Представляться надо?
— Не стоит, — ответил Солодин. — я вас хорошо помню, товарищ полковник Особого Корпуса Генерального Штаба.
— Вот и хорошо, товарищ полковник, старший наставник по тактической подготовке, — вернул шпильку Шанов. — Я за вами. Приказ сверху — доставить в кратчайшие сроки.
Солодин едва не спросил, зачем и к кому, но поймал и удержал вопрос уже буквально на кончике языка. Если не сказали сначала, то спрашивать было бессмысленно, здесь, как нигде более было актуально выражение 'поживем — увидим'. Не в узилище, и ладно. Солодин трезво оценивал свою значимость, и не ожидал сложного ареста с вызовом своего заклятого противника и поездкой в Москву.
— Машина ждет снаружи, — продолжал меж тем Шанов, — сейчас к вам домой, наденьте парадное, потом на поезд, он через сорок минут.
— Можно ли мне предупредить жену? — через силу, тяжко страдая от зависимости от ненавистного человека, спросил Солодин. — Она сейчас ведет уроки, будет волноваться когда не найдет меня.
Шанов все так же смотрел в сторону, как будто опасался оскверниться даже путем простого лицезрения Семена Марковича.
— Я уже предупредил, — произнес он после секундной паузы. — Идемте. Вас ждут.
Солодин любил поезда, еще со времен далекого детства, переняв эту любовь от отца, начальника станции. Выращенный в одиночку рано овдовевшим отцом, Семен не понимал, как можно не любить железную дорогу, мелодичный пересвист маневровых, солидный басовитый перелязг стрелок и сцепок, гостеприимные объятия вагонов. Ритмичный стук колес его не отвлекал, но наоборот, успокаивал, приводя в порядок и выстраивая в правильном порядке мысли.
Да. Поезда и железная дорога — это было надежно, предсказуемо и в — общем очень хорошо.
Даже кипяток из поездных титанов имел совершенно особый привкус — привкус дороги, путешествий и новых впечатлений. В поездах Солодин пил только его, горячий, обжигающий кипяток, прогревающий тело до самых пяток. Не изменил обыкновению и на этот раз.
Купе было спальным, в похожем они ехали из Москвы, но то было советское, а этот вагон был из новых, немецкой поставки. Больше пластмассы, больше строгой геометрии, больше света и пространства, все в светлых приятных тонах. Но гораздо меньше домашнего уюта, который он так ценил, как и любой человек с большим стажем путешественника.
Вот так функциональность и экономия наступают на патриархальность, подумал он, прихлебывая из стакана в ажурном подстаканнике и незаметно наблюдая за Шановым. Тот сидел неподвижно, смежив веки, даже сидя, держа руки едва ли не по швам и, по — видимому, спал или дремал. Багаж у него был так же скуден, как и у самого Солодина — фибровый чемодан средних размеров. Ну да, вспомнил Солодин, штабист всегда был резок на поступки и легок на подъем.
Шанов… Давно пропавший, почти забытый, а потом снова волшебным образом воскресший…
Шанов был коммунистом. Казалось бы, что здесь необычного для СССР? Но дело в том, что Шанов был Коммунистом с большой буквы, одним из тех, кто придерживался старых устоев, отказываясь от материальных благ, пока были те, кто жил хуже, одним из тех, кто готов был пойти и умереть по одному слову Партии.
Летом двадцать третьего в 'Сибирские артиллерийские курсы', предтечу будущего знаменитого училища пришел худой как скелет парень лет семнадцати. Он неспешно и уверенно прошел в приемную и коротко сообщил, что теперь будет здесь учиться, потому что стране нужны хорошие артиллеристы. Начальник училища был в отъезде, гостя принял его зам по строевой. Смотреть на это чудо собрались со всего училища, а парень стоял посреди приемной, одетый не то, чтобы в рванье, но очень бедно. За плечами тощий залатанный вещмешок, обут в истертые лапти, обрит наголо, такой же, как миллионы других людей на третий год после окончания смутных времен. Он ждал, когда его возьмут в артиллеристы.
Документов у парня не было никаких за исключением мятой бумаги, разваливающейся по сгибам с размытой печатью и смазанным текстом. Документ был выдан походной канцелярией семнадцатого Летучего отряда Завесы прикрывавшей восточную границу СССР. Согласно оному парень именовался Боемиром Шановым, имел сугубо пролетарское происхождение и последние три года вел богатую событиями жизнь. Был оружейником отряда, порученцем при его командире, дозорным и даже разведчиком.
Боемира пустили ночевать и сделали запрос. Очень быстро выяснилось, что семнадцатый летучий действительно существовал, был уничтожен в полном составе еще в прошлом году, в бою с очередной бандой любителей навести шороху на дальневосточном приграничье. За исключением одного человека. Теперь к Шанову отнеслись более благосклонно, посоветовав придти будущим летом к очередному набору, а пока что все места заняты. Боемир пожал плечами, вышел, сел у крыльца и стал ждать. Он ждал три дня, под открытым небом, лишь зябко кутаясь в ветхую одежонку, но все же дождался начуча Стерлигова. О чем они говорили, так никто и не узнал. Но Стерлигов приложил все усилия, чтобы Шанов был допущен к экзаменам вне общих правил. Парень 'пролетарского происхождения' расколол как семечки стандартный экзамен, включая внеплановую алгебраическую задачу, и был зачислен.
Учеба пролетела как на одном дыхании. Шанов не обладал выдающимися талантами, но явно получил хорошее школьное образование и обладал дьявольской работоспособностью. Он мог бы стать звездой своего курса и начать феерическую карьеру. Тем более что Стерлигов быстро сделал свое учреждение одним из лучших в Союзе, и выпускники Новосибирского артиллерийского котировались очень высоко как прекрасные профессионалы. Но тому препятствовали два обстоятельства. Неясная и слегка подозрительная биография, фактически начинавшаяся с момента появления у ворот училища и очень специфический характер. Нельзя сказать, чтобы он был плохим человеком. Шанов был… никаким. У него не было друзей, он почти не общался с женщинами. Он вообще не нуждался в человеческом обществе. Досуг и почти все деньги Боемир тратил почти исключительно на книги по военному делу и классиков марксизма — ленинизма, которые он методично штудировал едва ли не наизусть. Естественные для молодого человека занятия и развлечения для него словно не существовали. Задевать и подначивать его быстро перестали — безобидные подначки и насмешки он пропускал мимо ушей, недружеские тоже, до определенного момента, когда неожиданно, без предупреждения бросался на обидчика и молча, жестоко дрался без всяких правил и ограничений.
Служба Шанова началась и проходила так же ровно и нечеловечески упорядоченно, как и учеба. Легкий на подъем, без семьи, он поездил по всей стране, побывал даже на учебе в Германии. Везде он держался одинаково — спокойно, чуть отстраненно. Вел жизнь аскета и трезвенника, тратя деньги лишь на привычный набор литературы — война и классики. Делал грамотные и полезные, но в целом безликие доклады на положенных собраниях, одобрял нужные решения партии, делал все положенные взносы. Любой другой на его месте стал бы предметом насмешек, но только не Шанов. Во всем, что он делал, не было ни капли наигранности или показной театральности. Шанов никогда не притворялся. Так он и шел, день за днем скромно и беззаветно служа коммунистической идее, не ища ни похвалы, ни награды, сопровождаемый насмешками одних и сдержанным уважением других, безразличный и к тому и к другому.
Но не зря говорят, что каждому человеку в жизни дается хотя бы одна возможность схватить за хвост птицу счастья, нужно только распознать ее и хватать крепче. Жизнь Шанова полностью и бесповоротно изменилась после курсов в Бонсдорфе, откуда он отправился в Китай.
Война всех против всех давно стала для Поднебесной обыденностью. Страшной, жестокой, кровавой, но обыденностью. И СССР не слишком радовался бурлящему котлу у собственных границ, исходящему кровавой пеной уже долгие годы. Приходилось терпеть, но времена менялись, СССР понемногу крепчал и с тридцать четвертого начал постепенно, а потом все активнее переламывать ситуацию в свою пользу. Довольно скоро на помощь подоспели и немцы, ловившие любую возможность потренироваться в настоящем бою. Новая помощь со стороны сильно качнула сложившийся баланс сил и очень серьезно обеспокоила японцев, уже добрый десяток лет провинцию за провинцией прибиравших к рукам Китай. Следом за японцами беспокоиться начали англичане. Больше войны — больше оружия и дохода, в Шаньдуне и Хэнане вновь зазвучала, казалось навсегда забытая, английская речь с американским акцентом.