Петров прятал сбитые в кровь греблей руки при Невельском из гордости, не желая показать ему, как выполнял его приказание, чего это стоило.
– Николай Константинович плавает очень хорошо, – заговорил Парфентьев. – Да как-то ловко. Я так не умею. А как шьемку чишто ведет! Мы дружно ш им жили. Я поварил. «Это тебе не шынок?» – шпрашивали гиляки.
– Рыба не ждала – пошла. Вон как ее слыхать! – воскликнул Конев.
– Все в командировках! И бочек у нас нет, – ответил Невельской. – Как мы ее будем хранить? На ветру вялить?
– Мало важности, что мичмана и поручик в командировках! – сказал Подобин.
– Соль у нас есть. Можно в кадки долбленые, – заметил Кир.
– Пусть бы Парфентьев артель составил, – продолжал Конев, – матрос будет грести на лову, а как закидывать – не знает. Привык к казенному пайку.
– Послушайте нас, Геннадий Иванович! – подтвердил Конев.
Невельской подумал, что в самом деле его отважные мальчики офицеры бессильны без Кира, Семена, Березина и матросов. И люди эти не только исполнители, но по сути – тоже хозяева дела. Все чаще они присутствовали при принятии важных решений и свободно подавали свой голос. Никогда не говорили лишнего, советы их верны, точны, они привыкают к здешней жизни быстрей офицеров. Бошняк – прекрасный юноша, смелый и энергичный. Но если бы не Семен, что бы он сделал на Ухтре?
– А как вы Николаевский пост нашли? – спросил капитан у Петрова.
– Нужника нет, – отвечал офицер. – За одно это мерзавца Салова наказать надо! С Николая Константиновича спроса нет, он дитя.
– Вы находите?
– У вас в Николаевске заведено, ваше высокоблагородие, что команда по вечерам пляшет и веселится, а живут как? Пляшут, а женщины ходят в мороз сорокаградусный… Какое этот мерзавец право имел! Рук нет? Двадцать человек! Помещение отвратительное – сырость. И как новую казарму строят, мне не по душе.
– А вы взялись бы построить здесь город, если бы я назначил вас начальником поста?
– Во всяком случае, таких безобразий у меня не было бы. Вот вы просили прямо подавать свое мнение. Извольте!
Утром Конев зашел голый в реку, бил кетин и выбрасывал на берег, порол, ел икру и угощал товарищей.
– Большое богатство, Геннадий Иванович! Завтракали икрой, ухой из кеты и кетой, жаренной на вертеле кусками.
– Из нее, как из свинины, обед. Правда? Сытно!
– Вон еще идет… Давай живо! – вскочил Подобин, и оба матроса, босые, побежали на мель с палками. Кета пошла, вышибая столбы брызг, вилась, толкаясь тучным телом о песок.
– Хрясь! – с восторгом кричал Конев.
Он думал, что хорошо бы женить Андриана на гилячке, завести кумовство с гиляками.
…В лимане шли под парусом, когда завиднелась военная шлюпка.
– Воронин с Сахалина идет! – узнал Подобин.
Шлюпка подошла. Алексей Иванович перешел на баркас. Он и Невельской сидели на банках друг против друга. Воронин докладывал:
– Беглецов нет, и никто не видел их.
– Но где они? Где? Как их поймать?
– На шлюпке идти на их поиски бесполезно, – продолжал Воронин. – Ветры в проливе сильные, волнение непрерывное.
– Уголь?
Воронин просиял. Он редко улыбался. Углем он занимался как следует. Со шлюпки подали образцы. Матросы на обоих суденышках товарищи между собой, переговаривались дружески, пока стояли борт о борт.
– Это ш Черного мыша или ш Кривой жилы? – спросил Парфентьев у Воронина.
– С Кривой.
– Ш нее, пожалуй, ломать удобней будет. Подальше от берега, но жила толще, легче брать и, видать, уголь как-то жирней, что ль. Я жег, так ш Кривой лучше горит.
В свое время, вернувшись с Сахалина, Семен говорил: «Вот бы туда ученых мичманов, Геннадий Иванович, пошлать».
– Пароход-то нам пришлют? – спросил Конев. – Угля много, жги!
– А на Черном мысу может быть большая разработка, – говорил Воронин. Он представил рисунки сопок с отмеченными выходами пластов угля.
– А где Дмитрий Иванович? Прошел он в Татарский пролив? Может быть, счастливей нас и захватит беглецов.
– Ботик плох, Геннадий Иванович. Его заливает, он не смог идти. Рысклив и руля не слушается.
– Где же Орлов?
– Отошли двадцать миль от Петровского, и вернулся обратно.
Известие было ошеломляющим. Невельской даже написал в Иркутск, что этот ботик – первенец местного судостроения, что он важней больших кораблей. Предполагалось, что ботик под командованием Дмитрия Ивановича после пробного плавания пойдет на открытие гавани Хади.
– Может быть, команда плоха?
– Нет, Калашников и Козлов. И молодые: Алеха Степанов…
«Какая досада! Кто же теперь пойдет в Хади? Как мы ее откроем?»
Воронин и Невельской перешли на шлюпку. Подняли парус и пошли, обгоняя тяжелый баркас.
– Это не корабль, а плашкоут! – сказал Орлов на другой день, когда в доме Невельских толковали о делах.
– На нем, Геннадий Иванович, через реку людей перевозить, – добавил Козлов.
Тут самолюбия не щадили.
– Я думал, ботик пойдет на открытие в Хади! Если первые плавания будут удачны! Что же теперь делать?
– Надо зимовать в Де-Кастри, – посоветовал Беломестнов.
– Зачем же? – недоуменно спросил Орлов.
«Но Дмитрий Иванович заведует лавкой, послать его на зимовку нельзя», – подумал Невельской, догадываясь о смысле совета казака.
– Мы пойдем с Семеном, – предложил маленький скуластый казак, теребя черные усы. – Да пусть с нами Николай Константинович!
«Отличная идея!»
– Николай Константинович – начальник зимовки в Де-Кастри?
– Конечно, он же офицер! А мы с Семеном уж дом построим. Лодку надо взять у гиляков, Геннадий Иванович.
– Это верно, у них хорошие лодки, – подтвердил Подобин. – Ходят по морю далеко, видели вы, Геннадий Иванович?
– А ты, Подобин, хочешь в Хади?
– Своей волей ни за что!
– Ходки лодки, – сказал Парфентьев. – Я видел у гиляка одну, что и борта прикрыты, и волна не жальет. Вжять такую – и мы жа шемь ден иж Декаштра будем в этой Хадже. А ботик надо жамешто парома перегнать в Николаевшк. Пушть людей череж реку перевожит. Может, гиляки когда мяша привежут.
– Как лед разойдется, тогда только идти из Де-Кастри, – сказал Кир.
– Там же жнакомые. Еткун живет, у них шперва штанем. Они и лодку найдут, и шкажут, когда выходить. От них лочмана примем.
– Пожалуй, верно! – согласился Орлов. «Навострились люди, что придумали!»
– Мне денек можно отдохнуть? – спросил Кир у капитана.
– Отпуск тебе и Семену два дня! Объявите приказом, Алексей Иванович!
– А нам? – спросил Конев.
– Они семейные! Кир, задержись. Надо об артелях столковаться. Мало у нас народу, господа, но делать нечего. Нужны рыбаки и охотники.
…Петров и капитан обедали вместе.
– В Петровском все преимущества цивилизации! – говорил Петров. – А там боцман торговал, крал, обсчитывал команду. Он – жулик!
То есть как он торговал? Скупал меха, рыбий клей перепродавал маньчжурам.
Невельской не слыхал ничего подобного.
– Мне об этом сказали мои матросы, когда я еще не был в Николаевске, – заявил Петров. – Допросите Салова, он сам подтвердит.
Глава двадцатая. Кокосовые острова
Идет дождь. На море – легкие волны. Пришла «Оливуца». На рассвете было слышно, как во мгле громыхнула якорная цепь.
В залив идет шлюпка. «Судя по тому, что послали Овсянкина, – думает Чихачев, – новостей хороших нет. А то старался бы приехать Розенберг».
– Где же пароход? – спросил Невельской, когда мичман выбрался на песок.
– Не могу знать, ваше высокоблагородие! – ответил Овсянкин.
– Разве в Аян не пришел пароход? Мне сообщает об этом правление Компании.
– Никак нет, ваше высокоблагородие!
Опять куча писем. Командир «Оливуцы» сообщает, что грузов в Аяне было две тысячи пудов, но он взял только часть, так как по требованию Кашеварова на судно «погружен груз для Камчатки».
«Опять начинать переписку?!» – в досаде подумал Геннадий Иванович.
Семь человек арестованных привезены в Петровское. Трое подозреваются в кражах у гиляков. Двое уличены в попытке совершить насилие над гилячкой.
– Взял их с собой, чтобы были перед глазами – объяснил Невельской.
Сюда же привезен Салов.
Веселый блеск карих глаз боцмана исчез.
Невельской решил очистить экспедицию, выслать всех неизлечимо больных и всех в чем-либо подозреваемых и уличенных, которых он назвал «чающими движения воды». Всего с Саловым набралось человек десять.
Сенотрусов обещал исправиться, и его решено оставить.
Невельской сказал Овсянкину, что обо всем этом напишет командиру корвета официальную бумагу.
– Но как же вы могли продовольствие оставить в Аяне?
Пошли домой. Пока Невельской писал, мичман Овсянкин в разговоре с Чихачевым признался, что сам возмущен – продовольствие для Петровского не взято, а погружены какие-то старые якоря для Камчатки. По словам мичмана, даже Лихачев недоволен. На этот раз настоял Кашеваров.
Невельской написал командиру «Оливуцы», что очень просит его на пути в Камчатку зайти на рейд Аяна, необходимо отправить Чихачева курьером в Иркутск и послать важные письма, что высылает десять человек негодных людей и одного уличенного в преступлении и взамен их умоляет оставить из своей команды десять матросов.
Ветер крепчал, и в этот день Овсянкин не вернулся с ответом. К утру «Оливуца» подняла якорь и ушла в море. Начинался шторм. Пока море бушевало, Невельской писал бумаги в Петербург и губернатору.
Муравьеву он сообщал, что посылает Чихачева нарочным.
Опять писал о побеге матросов и о розыске, который произведен в Николаевске; о том, что при формировании экспедиции в нее из Аяна и Охотска сбыты многие подозреваемые в преступлениях. Завойко и Кашеваров отделались от них. Сообщал о посылке официальной бумаги в правление Компании, в которой пишет о своем отказе от полуторатысячного годового оклада, который Компания ему платит. «Отказываюсь, лишь бы не иметь с Компанией дела и не посылать глупых отчетов, которые с меня требуют». Писал то гневно, то с мольбой, то ругал правительство, то клялся в верности ему. Под конец приписал: «За веру, царя и отечество!», чтобы не оставалось никаких сомнений в его патриотизме, чтобы и Муравьева не подвести по нынешним временам.