Рассказы Федора Николаевича живо захватили всех. Бодиско быстро овладел за столом всеобщим вниманием.
«Америка и Америка, – с раздражением подумал Чихачев. – Все время про нее!»
Федор Николаевич серьезно и обстоятельно рассказывает подробности об эскадре Перри, о нем самом, о его офицерах, об энтузиазме, с которым американцы отправляли эскадру. Говорит веско, спокойно, без тени угодничества или восторга от присутствия адмирала.
«Но, господа! – хотелось крикнуть Николаю Матвеевичу. – Не будьте слепы. Что Америка, когда у нас есть своя Америка! Поглядите, что будет, если русский народ массой своей войдет в Сибирь! Каков климат там, каков народ! Что за прелесть будут порты, да надо бухты исследовать, побережье занять. Займитесь этим, Христа ради! Разве это непонятно? Что же восхищаться Америкой, а пренебрегать тем, что есть у нас. Ведь все с малого начинается. Неужели вы не в силах увидеть в нашем зародыше – в экспедиции – великое дело? Ведь сам Бодиско, кажется, просветлел, как я ему сказал…»
Федор Николаевич ни словом не упоминал о Приамурье, не сказал: «Господа, обратите внимание на все, что скажет вам лейтенант Чихачев, присланный из Сибири. В руках экспедиции, в которой он служил, ключи к нашему будущему. Американцы уже теперь более, чем вы, заинтересованы будущим развитием на нашем побережье…»
Но Бодиско не сказал ничего подобного, может быть имел в виду в будущем сказать. Потом пошли разговоры о чем угодно, и чем более пустой и глупый был разговор, тем, конечно, им более наслаждались. Мир и так, без всякого Амура, принадлежит им. Да так ли, господа? Не придется ли вам каяться?
Но сейчас каяться никто не желал. Речь вдруг пошла про вина, и серьезные люди подолгу толковали об этом с пресерьезнейшим видом.
У Николая Матвеевича вспыхнуло какое-то чувство, похожее на ревность. «Мы там старались в тяжелых условиях… Впрочем, кому тут до этого дело, и поминать нельзя, это непонятно».
«Ах, он сын посланника?» Николай Матвеевич в стороне скромно держится, но ведь он сын богатейших родителей, наследник одного из крупнейших в России состояний. Он вспомнил это сейчас с гордостью.
«Мое богатство я могу поставить себе на службу не хуже любого американца».
Чихачев так был задет всеобщим вниманием к Бодиско и тем, что на него самого никто не смотрел, что из ревности и нежелания уступить у него, кажется, вылетела из головы Амурская экспедиция.
Он почувствовал себя членом этого общества, откуда его желали вытеснить, а он совсем не желал уходить. Он понял – нельзя позволить наступать себе на ногу, надо постоять за себя. И что он отстал, конечно, почувствовалось сейчас, но при желании мог бы ни в чем не уступать этому блестящему молодому человеку.
Опять слушая рассказы Бодиско, он подумал вдруг: «Да разве я не могу составить акционерного общества для разработки богатств Сахалина? Да, я могу своими личными начинаниями пробудить край. Надо бы с Геннадием Ивановичем посоветоваться. Что бы он сказал об этом?»
На другой день, когда вдруг его срочно пригласили к адмиралу, он почувствовал, что уж идет туда не в прежнем боевом виде, а ослабленным. Боевого духа, с которым он намеревался доказывать все адмиралу, не было, и это поразило Чихачева. Он подумал: «Неужели я безволен?»
Он подумал, что сегодня, видимо, адмирал заинтересовался письмом Муравьева, желает поговорить с курьером. Решили посвятить ему время и позаниматься как следует, после того как сначала перечли главное – петербургские бумаги. Решительная минута настала. Николай Матвеевич взял себя в руки.
Прибыв на фрегат, он услыхал в салоне адмирала пение священника, потом хор. «Что случилось?» Он испугался.
– Это у нас каждый день! – шепнул Николаю Матвеевичу молоденький мичман, заметив его расстроенный вид.
Чихачев вошел осторожно, как в детстве в церковь. Все офицеры, и сам адмирал, с постными лицами, совсем не похожие на вчерашних, стоя на коленях, молились. Служил иеромонах. Пел хор из матросов. Офицер управлял им.
Когда обедня закончилась и все разошлись, адмирал ушел отдыхать.
Чихачев отправился к себе. Под вечер, солнце еще не заходило, его снова вызвали на фрегат.
Глава двадцать четвертая. Путятин
За длинным полукруглым столом целый военный совет.
– Отправляя эти бумаги, в Петербурге, конечно, не могли знать о происшедшем позже почти полном разрыве с Турцией и об угрожающей близости войны. Его высочество предписывает нам воспользоваться сведениями, которые доставлены ему из Восточной Сибири, о доступности устьев Амура с юга, из Японского моря. В случае возникновения опасности наша эскадра, по этим сведениям, может быть введена в реку. Нам предлагается установить там связь с нашими постами.
Так говорит адмирал Путятин, обращаясь то к командирам своих кораблей, то к своему секретарю, писателю Ивану Александровичу Гончарову.
Чихачев посажен прямо напротив Путятина и может разглядеть всех как следует.
Путятин сидит прямо в широком кресле, во главе большого стола. За его спиной угол с иконами.
По правую руку сидит капитан Константин Николаевич Посьет, такой же высокий и сухощавый, как адмирал. Чихачеву вчера сказали, что Посьет – знаток голландского языка, а японцы знают по-голландски, так как в Нагасаки у них голландская фактория, единственное поселение европейцев по всей стране.
Рядом с Посьетом знаменитость – писатель Гончаров, широколицый, с густыми черными бровями и светлым взором.
Лысый краснолицый капитан «Паллады» Уньковский сидит на другом конце стола. Рядом с ним командир паровой шхуны Воин Андреевич Римский-Корсаков, высокий, с открытым лицом, видно лихой моряк. Это старый приятель и сослуживец Геннадия Ивановича. Он так и ест Чихачева глазами. Еще вчера подумалось, что так смотрят, когда желают поближе познакомиться.
За этим же столом командир «Оливуцы», на которой прибыл Чихачев, – лейтенант Назимов, и командир «Меншикова» лейтенант Фуругельм.
Адмирал стал расспрашивать Чихачева. Николай Матвеевич сразу заговорил с жаром.
Путятин иногда сухо покашливал, выражение лица его менялось, он слушал с таким видом, словно хотел посторониться, как будто неслись и пылали скачущие кони и надо было переждать, перетерпеть пыль.
– А-а, так вы сами служили в Амурской экспедиции у Муравьева? – спросил адмирал.
Вопрос и небрежный тон, которым он был задан, обдали Чихачева как холодной водой. Казалось странным, что адмирал так спрашивает, ведь в бумагах, только что им прочитанных, губернатор просит адмирала посетить и по возможности описать устье Амура. Посылается офицер для проводки судна, знакомый с лиманом. Когда, явившись на судно, Чихачев с Назимовым представились на юте адмиралу и потом на обеде, Путятин был довольно внимателен к тому, что они говорили.
Чихачев отбросил чувство неловкости, помня, что от того, как он поведет себя, зависит судьба его товарищей.
Путятин заерзал в кресле. Скуластое лицо его выразило беспокойство, и взор, до того мягкий, вялый и довольный, стал колюч и зол.
Путятин и прежде не раз слыхал о теории, которую привез Чихачев от наших отечественных мудрецов, что порты наши должны быть соединены надежным путем по рекам с развитыми внутренними областями России.
Теперь он получил ясное приказание великого князя установить связь с Амурской экспедицией, что необходимо особенно на случай войны, – и принимал его как должное. Конечно, очень удобно укрыть эскадру в лимане. Но это только временное укрытие. А все планы Муравьева и радужные надежды его сподвижников, прозябавших, видимо, на неудобных устьях, адмиралу казались недостаточно основательными.
Японскую экспедицию, значение которой всемирно велико, Муравьев желал впутать в свои губернские дела.
Путятин прибыл с важнейшим поручением. Он должен открыть Японию для русских. Во время переговоров с японцами он намекнет, что в случае беды и опасности от американцев Россия подаст помощь. А тут у него под носом самовольничали и еще его пытаются впутать в это дело. Из-за того, что в свое время лезли на Сахалин, японцы закрыли двери под носом у посла Рязанова. Так и теперь все к черту полетит.
Вообще тон бумаг Муравьева ему не нравился. К тому же адмирал предполагал, что Амур в самом деле не нужен будет России.
Когда установится дружба со всеми народами Востока и православие будет там распространяться, то народы Азии благодарны будут.
Конечно, может пригодиться какая-нибудь гавань на побережье вблизи Японии и Китая. Эту сторону деятельности Амурской экспедиции адмирал из очень многих, одному ему известных обстоятельств мгновенно понял и принял, а, как можно понять из рассказов Чихачева, Муравьев ее не принимал. А Путятину она как раз представлялась единственно полезной.
– Уголь нашли? – вдруг тонким голосом спросил адмирал, вытягивая руки.
– Да, ваше превосходительство!
Обошли вокруг света, и вот на тебе, на Бонин-Сима приходится узнавать о действиях самовольных и очень дерзких! И совершенно противоположны цели Японской экспедиции! Что позволяет себе Муравьев! В его бумагах сообщается о предполагаемых экспедициях Невельского.
Судя по тому, что говорил курьер о Невельском, у которого он служил, и что пишет о нем Муравьев, из этого капитана тщатся раздуть важную особу. Конечно, и тут рука Муравьева!
– А вы знаете, – насмешливо перебил адмирал Чихачева, – что Невельскому не очень доверяют в Петербурге? И вы не очень доверяйте, когда он станет доказывать, что у него уголь и золото! Уголь! Конечно хорошо бы… Но…
Чихачев был в том задоре, который еще не успели тут укротить.
– Ваше превосходительство! – ответил он, слегка улыбаясь. – Как же я могу не доверять капитану Невельскому, когда я сам видел уголь.
– Вы видели угольные пласты?
– Я видел бухту, где уголь лежит на отмелях. А также видел уголь, привезенный оттуда, и сам слышал от мичмана Бошняка и его казака, который повсюду находил уголь. Позже я слышал подтверждение всего этого от поручика Во