Лена стала, и по зимнему пути Гончаров добрался до Иркутска. Город в снегу. Ангара без льда чернеет в двадцатиградусный мороз, вся в пару, как в дыму. Иван Александрович в ужасной претензии на Муравьева. Из-за него все лицо обморозил. Почему было не взять с собой? Что за хитрости придворные! Чиновничья ухватка, произвол, по сути дела! Зачем было удерживать всех в Якутске?
А до того Муравьев очаровал Ивана Александровича. Как он говорил благородно о том, что нужна для России гласность, суды присяжных, что он верит лишь в «секомые» сословия, в них видит будущее, а в дворян не верит и дворянского парламента не желает. Много он говорил про свободную Сибирь, о том влиянии великом, которое на ее население оказывают ссыльные революционеры. Говорил, что намерен представить государю проект проведения железной дороги от Петербурга до верховьев Амура. Толковал о будущем пароходстве на океане, о торговле Сибири со всем миром через Приамурье, о будущей России, о народе, который пробудится.
И не лгал он. Право, чувствовался человек дела. Однако смутился, когда Гончаров спросил его, где Петрашевский, ответил, что запамятовал, сказать не может.
В Иркутске Ивана Александровича ждали, отвели ему заранее отличную квартиру. На другой день пошел он к губернатору. Теперь уже он знал Муравьева получше, понял, что тот не терпит соперничества. Про него говорят, что ради хвастовства руку носит на перевязи иногда, показывая, что был ранен в бою, что генерал боевой, а не чиновный.
Нашлись люди, постаравшиеся объяснить Гончарову, что Муравьев не зря всех задержал в Якутске, – видно, не хотел, чтобы кто-нибудь успел подать в Петербург сведения прежде него или приехал бы туда раньше времени и мог бы рассеять впечатление, произведенное его рапортами, или даже появился бы в Иркутске до того, пока сам Муравьев там не осмотрелся.
Гончаров не хотел бы так плохо думать о Муравьеве. «Да что же ему меня бояться? Или предполагает, что я могу что-то опубликовать, явившись в Петербург? Вот так свободная Сибирь! Вот так губернатор-«демократ»! Сам же звал меня, просил всем заинтересоваться!»
Гончаров не собирался вмешиваться в служебные дела Муравьева, вообще не намерен описывать здешние события на манер летописца, но он обескуражен проявлением завуалированного деспотизма, да еще со стороны человека, которому так верил.
Муравьев встретил гостя в кабинете. Генерал опять как ясное солнышко, – видно, дела его хороши. Гончаров поздравил его. Они беседовали как старые друзья. Гончаров теперь поосторожней, не может забыть, как Николай Николаевич звал его в Сибирь, старался вдохновить его и… засадил, как в карантин! Правда, в Якутске работалось хорошо. Но можно было давно Иркутск посмотреть!
– Да вот лицо обморозил, стыдно теперь в обществе показываться! – упрекнул осторожно Иван Александрович своего собеседника. – Можно было прекрасно доехать и до ледохода.
Но генерал и в ус не дул.
Сейчас в кабинете, рассказав массу новостей, Муравьев наконец спросил, как же Ивану Александровичу понравилась Сибирь.
– В Якутске немало любопытного, Николай Николаевич, – ответил Гончаров. Но не скрыл, что, по его мнению, человек еще не выработался в малообжитых местах.
Муравьеву ответ не совсем понравился.
– Да вы главного не видали еще, поживите у нас в Иркутске и посмотрите город, здешнее население. Здесь выработался особый тип русского человека. Общество ждет вас с нетерпением и встретит с раскрытыми объятиями.
Он стал повторять свои похвалы сибирякам. Гончаров и сам намеревался пожить в Иркутске. На мгновение Муравьев задумался. Какая-то тень пробежала по его лицу.
– Сведений нет о Камчатке, – вдруг сказал он. – Что в Якутске говорят по этому поводу?
Говорили там разное, всего не перескажешь, да Гончаров и не намеревался передавать чужие разговоры. Генерал, казалось, позабыл про собственный вопрос.
В три часа в столовой собралось большое общество. Гончаров представлен был Екатерине Николаевне.
С этого дня он стал получать массу приглашений в дома иркутян, и знакомство его с жизнью местного общества пошло полным ходом. И чуть ли не ежедневно генерал желал видеть его в своем доме, опять рассказывал, был откровенен, делился планами, советовался.
Гончаров замечал, что генералу от него чего-то надо. «Чего же? Может быть, просто ларчик открывался. Опять, значит, нельзя, чтобы я в Петербург явился прежде, чем там узнают из рук генерала, что произошло на Камчатке, и не поверят в его объяснения. Сколько раз уверял его, что я не историк. Нет, видно, он сильное подозрение питает к литераторам!»
Гончаров понемногу присматривался к Иркутску, к самому Муравьеву и его деятельности. Он всюду побывал. Но и тут было то же самое чиновничье общество, что везде в России, начиная от Петербурга.
Бывал он и у ссыльных и у купцов. Город в самом деле богат, своеобразен. В самом деле нет крепостного состояния, и вот уже тип русского человека переменился. Родились новые качества. Да и как может быть иначе, когда город в центре огромной, еще нетронутой страны, в которой все богатства лежат на поверхности.
Пришлось услышать, что Муравьев покрывает верных ему людей, хлопочет за одного взяточника, что сам травит некоторых ссыльных, и без того жестоко оскорбленных. Он ненавидит, например, Петрашевского. Напротив, других, у которых влиятельные родственники в Петербурге, ставит в привилегированное положение. Что тут верно, что навет – трудно разобраться.
Нет, Сибирь далеко еще не обетованная земля, какой желал представить ее Николай Николаевич. Вот Муравьев говорит, что Амур – прямой путь из Старого Света в Новый. Нет, до Нового Света еще далеко! Сначала надо, чтобы новый свет появился в России. Пока что Сибирь – казарма, а не страна свободы. Муравьев мечтает о демократии, а сам, говорят, способен на обдуманную расправу.
«Да, более того, несбыточные планы свойственны и Муравьеву. Хотя… Бог знает! Неужели он все осуществит, что хочет? Честь ему и хвала в таком случае. А я поеду все же в Россию, мне пора. Довольно я попутешествовал!»
Иногда противоречивые мысли теснились в голове Ивана Александровича, прежде чем в ней отстаивалось свое собственное, твердое мнение. Но часто мнение его складывалось быстро, даже сразу, что считал он свойством натур чувствительных. Нет слов, Николай Николаевич замечательная личность, но и он не может прыгнуть выше головы, и в его поступках сквозит барская натура. Он груб, деспотичен, тиранит неугодных, безжалостен. Край его покрыт не цветущими селениями свободных людей, а тюрьмами, рудниками, где трудятся каторжные, поселениями ссыльных, и все это в полной власти мелких и крупных чиновников. В их власти совершать любое насилие над кем угодно. А свободное население и смелое и удалое, да тоже во власти чиновников.
Нет, тут все посложней, чем в той семье военных моряков, к которой он привык за два года.
Но еще в тысячу раз хуже будет здесь, если уйдет Муравьев. Сядет на его место другой, и застонет опять Сибирь. Но уж не ради нужного дела, как при Муравьеве, а ради чиновничьих выгод.
Существовало мнение, что России не нужны реформы, не нужно самоуправление, а необходимо иметь два десятка хороших губернаторов, и все было бы как нельзя лучше, страна бы процветала. Вот перед глазами был человек редкой энергии, ума.
«Сибирь не видала крепостного права, – писал Иван Александрович, возвратившись поздно вечером из гостей, где опять наслышался всякой всячины, – но вкусила чиновничьего, чуть не горшего ига. Сибирская летопись изобилует… ужасами, начиная со знаменитого Гагарина и кончая… не знаю кем».
Глава шестнадцатая. Славные вести
Однажды сумрачным утром, когда мороз на улице был так силен, что давал чувствовать себя во дворце – в коридоре видно дыхание, – Муравьев вышел читать только что прибывшую почту, более не ожидая для себя ничего хорошего.
Дела под Севастополем – из рук вон, про Сибирь забывают, все внимание направлено на Крым, и это естественно. Глохнет интерес к Амуру в такую годину, это заметно по последним письмам Корсакова.
В конечном счете от исхода там могло зависеть все здесь. В случае проигрыша нами войны англичане могли вставить в мирный трактат условие, по которому обязаны будем убрать все с Амура, открыть им плавание по этой реке и не распространять влияния на берегах океана.
В предвидении возможных неуспехов в Петербурге рукой махнут на все. Давно уж нет писем от великого князя.
Письмо от Корсакова. Генерал приободрился и быстро вскрыл его. Взгляд вырвал фразу с первой страницы: «Вы, вероятно, уже имеете из первых рук известие о блестящей победе на Камчатке…»
– Что такое? – воскликнул генерал, холодея, как от ужаса. Подумал, не снится ли ему, не описался ли Миша. Как могли в Петербурге узнать, когда он сам ничего не знает! – Безносиков! – приказал он адъютанту. – Подайте сюда газеты «Таймс» и «Монитор».
Теперь присылали газеты без всяких вырезок. Министр внутренних дел и Третье отделение удовлетворили гневное ходатайство Муравьева.
– Ах, вот что!
В «Таймсе» статья: «Известие о сражении на Камчатке».
Губернатор быстро пробежал ее. Он развернул «Монитор», «Фигаро». Всюду те же новости. Как по команде, заговорила европейская печать. Французы писали откровенней: «Эскадра потерпела в Петропавловске фиаско и ушла», «Потрясающее известие!» и т. д. Муравьев развернул другие номера. Попалось еще одно-два сообщения. И вдруг в «Таймсе»: «Прения в палате общин о причинах поражения на Камчатке».
«Поражения!» – подумал Муравьев. Оказывается, эскадра уже пришла в Сан-Франциско, сведения получены по новому американскому телеграфу и с английским пароходом через Атлантический океан. В Англии возмущены, что эскадра пошла на Камчатку, не имея достаточно сил.
«Если бы они знали! Ведь у них было никак не меньше двух тысяч моряков, три фрегата и два брига с пароходом! А у нас “Аврора” и гарнизон – не более тысячи!»