ицы в мою честь, считают душевнобольными. Да-да, именно так…
– Выводить войска из Боснии уже поздно, – хмуро брякнул Франц Конрад фон Хётцендорф, – многие части находятся в осаде, а территориальные батальоны, в которых преобладал славянский элемент, частично перешли на сторону мятежников. Теперь та же зараза постепенно перекидывается и на соседние местности. В условиях гористой, поросшей лесом территории, война с сербскими бандами крайне затруднительна, тем более что они хорошо вооружены, а их главари прошли обучение в русских и сербских военных школах.
– Вот видишь, мой дорогой наследник, – со старческим дребезжанием в голосе сказал Франц-Иосиф, – никаких реформ после меня ты уже совершить не успеешь. Штыки русских солдат спасли нашу империю во времена моей молодости, и они же отправят ее в могилу. Без этого мы бы еще потрепыхались, а при той ненависти, что к нам испытывает русский император, никаких перспектив у нас, увы, уже нет.
– В нынешней ситуации, – твердым тоном произнес министр иностранных дел Алоиз фон Эренталь, – мы оказались в полной политической изоляции. До наших бед никому нет дела. Германия готовится повторить свой подвиг сорокалетней давности и расправиться с Францией. Франция, соответственно, подобно загнанной в угол кошке готовится защищать свою жизнь зубами и когтями. Великобритания решила вступить в противоестественный для своей прежней политики альянс с Россией и Германией, а Италия и прочие страны поменьше, как настоящие шакалы, только и думают о том, что они смогут получить при разделе нашей империи и, пожалуй, еще Франции. Уж очень итальянцам нравится Марсель и Лион. На этот раз дипломатия, думаю, будет бессильна, поскольку единственный наш искренний союзник – Турция, и сама она не на жизнь, а на смерть сражается с бесчисленными болгарскими полчищами.
– В Румынии, – коротко сказал Франц Конрад фон Хётцендорф, – объявлена всеобщая мобилизация. В воздухе пахнет кровью и порохом, а мы уже не успеваем ничего. Для завершения мобилизации и переброски свежих контингентов к границе потребуется еще не менее двух недель, но очевидно, что этого времени у нас уже нет.
– Мой дорогой Франц, – сказал начальнику генерального штаба наследник престола Франц Фердинанд, – сумели ли вы хоть что-нибудь сделать с той уязвимостью напротив позиций корпуса, на которую я указывал вам еще при прошлой нашей встрече?
– За столь короткое время, – ответил тот, – ничего серьезного предпринять не представлялось возможным. Прямо на острие удара корпуса Бережного находится наша сотая пехотная дивизия, и все, что мы успели – это подкрепили ее несколькими батальонами венгерского гонведа. Также гонведом усилены заслоны на перевалах в Татрах, а в окрестностях Прессбурга создан тренировочный лагерь для мобилизованных со всей территории Транслейтании. При этом нам не следует забывать, что с началом боевых действий удары на нас посыплются буквально со всех сторон, а посему необходимо уделять внимание и укреплению иных направлений.
– По вашему мнению, сколько мы продержимся после начала боевых действий? – проскрипел из своего кресла Франц-Иосиф.
– По моим расчетам, все кончится примерно за месяц, – ответил начальник австро-венгерского генерального штаба. – К тому моменту, когда мы сумеем завершить мобилизацию, регулярная армия мирного времени понесет невосполнимые потери, и для затыкания дыр нам потребуется бросать в бой неподготовленных резервистов, вооруженных старьем, завалявшимся на складах едва ли не со времен битвы при Садовой. Как вы понимаете, это будет уже агония. Задача войны с Российской Империей без союзничества с Германией для нас нерешаема в принципе. Слишком велико преимущество врага и слишком слабы наши внутренние позиции.
– Что вы имеете в виду под слабостью наших внутренних позиций? – привстав со своего кресла, спросил Франц-Иосиф.
– Господин Конрад фон Хётцендорф хочет сказать, – вместо начальника генерального штаба ответил министр иностранных дел, – что наши солдаты славянского происхождения после первых же неудач начнут массово сдаваться в русский плен. Для чехов, словаков, словенцев, сербов и даже хорватов наша империя выглядит как злая мачеха, а не как добрая мать. В определенных кругах уже поговаривают, что после того как закончат греметь пушки, карта Европы радикально изменится, причем почти ко всеобщему удовольствию. Немцы будут жить в Германии, сербы в Сербии, итальянцы в Италии, румыны в Румынии, венгры в Венгрии, а чехи, словенцы, хорваты и словаки обзаведутся своими отдельными государствами. Для полного, мол, счастья не будет хватать только великого княжества цыганского и иудейского царства, но, как говорится, счастье не бывает полным. Русский император недолюбливает ни тех, ни других, а потому не собирается выделять им долю от нашего наследства.
– Я вас понял, господа, – сказал Франц-Иосиф, – и теперь хочу поблагодарить вас за службу и попрощаться. Наверное, мы с вами более не увидимся. Должен сказать, что я так стар, что помню те времена, когда Германией называли именно нашу империю, а не эту выскочку Пруссию. Но сейчас это уже не важно. Я прожил длинную жизнь – возможно, слишком длинную, – и не хочу видеть, как рушится империя, которой я владел ровно шестьдесят лет. С завтрашнего дня и до того момента как победители разделят между собою хладный труп нашего государства, вашим императором будет мой племянник Франц Фердинанд. Я сожалею, что сдаю ему государство, находящееся на краю гибели, но, наверное, по-иному было нельзя. А теперь идите, мне надо побыть одному. Прощайте навсегда…
Едва гости императора вышли, как в комнату вошел щегольски одетый молодой человек с серебряным подносом в руках. На этом подносе, рядышком, стояли большой стакан чистой воды и позолоченная коробочка с отрытой крышкой. Там, на красной бархатной обивке, лежала всего одна пилюля, обещающая уставшему от жизни императору вечный сладкий сон… Дрожащей рукой старик взял пилюлю из коробочки, немного поколебавшись, сунул ее в рот и запил большим глотком воды, после чего жестом отослал лейб-медика прочь. До тех пор пока лекарство не подействует, он тут император. Пусть все случится прямо в этом кресле, которое и станет его смертным одром…
Глаза Франца-Иосифа закрылись – и он, откинувшись на спинку, потихоньку стал погружаться в сон, который должен был стать для него вечным.
2 июля 1908 года, полдень, Париж, авеню дю Колонель Боннэ, дом 11-бис,
квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус,
Зинаида Гиппиус, литератор, философ и добровольная изгнанница.
В течение этих двух дней, что прошли после падения метеорита, мой муж не отлипал от газет, которые снова начали выходить в Париже. Заголовки, упоминающие Комету, привлекали к себе публику так же, как запах свежей крови привлекает мясных мух. Причем еще вчера вечером в киосках и у мальчишек-разносчиков стали появляться не только парижские, но и британские, а также германские издания. Теперь нам, да и всем остальным, стали известны все подробности о том, что произошло с Кометой. Мои предчувствия оправдались. Это было сверхмощное оружие пришельцев из будущего, существование которое прежде тщательно скрывалось. Всего один выстрел – и Комета оказалась раздробленной в щебень. Парижские газетчики окрестили эту штуку Снарядом Апокалипсиса. Очень много было высказано сожалений о том, что из-за тупости и хамства французских чиновников Россия перестала быть надежным союзником Франции, потому что иначе они, французы, показали бы этим бошам[68]… чьи на самом деле Эльзас и Лотарингия. И последняя новость – Правительство и Национальное собрание возвращаются в Париж. И ведь глаза у чиновников и депутатов от стыда не лопнут, глядя на тех людей, которых они бросили на смерть, не озаботившись даже организацией мероприятий по эвакуации. Хотя бы женщин и детей.
В то же время после Кометы я стала ощущать несвойственное мне беспокойство, какую-то смутную неуверенность – словно твердая и незыблемая почва под моими ногами начинает слегка вибрировать, грозя расшататься еще сильнее. Казалось бы, все осталось по-прежнему, ничего не изменилось: наша квартира все та же, все те же закаты над Парижем, тот же аромат речной прохлады от недалекой Сены, веющий в окно по вечерам, а иногда, если выдается северный ветер, то и запахи близкого Булонского леса… Но тем не менее это была уже какая-то другая, послекометная реальность. Точнее, новое состояние мироустройства еще не наступило в полной мере, но его твердая, торжествующая поступь уже слышалась на некоем сверхсознательном уровне, и нельзя было ни отмахнуться, ни заткнуть уши. Мир изменился, должны были измениться и мы…
Дмитрий целыми сутками он сидел в кресле под газовым рожком с кучей печатных изданий и, не различая ни дня, ни ночи, читал статьи о Комете и о перевороте в Британии, который, воспользовавшись Кометой, провернули король с адмиралом Фишером. Порой мой муж, уронив газету на колени и уставившись в одну точку перед собой, впадал в глубокое раздумье. Трудно было угадать, что творилось в это время у него в голове. Он вообще после «того дня» стал чересчур задумчивым, мы мало разговаривали. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот: после смертельной угрозы, которую мы пережили вместе, нам следовало бы сблизиться еще больше. Однако… этого не произошло. Самый острый момент близости был между нами тогда, когда мы, прижавшись друг к другу, стояли на эркере и готовились умереть… Это уже не повторится… а как жаль, черт возьми, как жаль! И теперь мне было не по себе при мысли, что происшествие с кометой на самом деле провело между нами незримую черту, мистическим образом отдалило нас друг от друга… Хотя – нет, никакой мистики, я не верю в нее. Всему и всегда есть объяснение… И отчуждение мужа тоже имеет свою причину, которую я рано или поздно найду… Впрочем, я утешала себя тем, что все это мне только кажется. Мы не могли отдалиться, это было немыслимо. Просто не могли – потому что изначально мы составляли единое целое, дополняя друг друга и испытывая глубокую взаимную привязанность и безграничное уважение. Наш брак, если выражаться высокопарно, был из тех, что «заключаются на небесах». Очевидно, состояние мужа и отношение его ко мне было связано с сильнейшим потрясением – ведь, шутка ли, мы с ним побывали на волосок от смерти… Вероятно, ему требовалось время, чтобы все осознать и переосмыслить.