Порой мне казалось, что мой муж несколько разочарован тем, что мы не погибли. Собственно, к смерти он всегда относился философски. А теперь, когда мы уцелели, он пытался найти в этом некий высший смысл… и не находил его. Мир необратимо менялся – и эти изменения приводили его в замешательство. Все его представления, вся стройная система взглядов – все это грозило обратиться в прах! Впереди отчетливо брезжило беспримерное могущество России – России, которую он отверг, выбросил из своего сердца и пожелал, чтобы она прекратила свое существование. А она живет, крепнет, хорошеет и к тому же на ее стороне оказывается такая сокрушительная мощь… Оказалось, что все это время император Михаил владел силой, способной уничтожать вражеские армии и сокрушать целые царства, а воспользовался ей для того, чтобы спасти от разрушения столицу своего злейшего врага… и этот враг прямо на глазах становился его союзником. Европа восхищена и покорена. Получается, что русский император вовсе не тиран, а то ли святой, то герой.
И только греческие газеты заходятся неистовой злобой. Перепечатки их статей буквально брызжут желчью. Ну, это и понятно. Греческую армию отогнали от Салоник, как толпу нищих попрошаек от знатной дамы, а их наследный принц получил ранение при весьма сомнительных обстоятельствах. Русский император делит земли, и из-за этого одни его соседи становятся его искренними союзниками, а другие – злобными врагами.
«Абсурд… какой абсурд…» – доносится до меня шепот Дмитрия, лихорадочно листающего газеты. С чем он так отчаянно не хочет смириться? С тем, что именно царь Михаил и его помощники из будущего смогли укротить Комету, тем самым дав нам возможность жить? С тем, что отныне миропорядок будет регулировать именно Россия – при том, что править в ней будет все тот же сатрап и держиморда? Или с тем, что его жестоко обманули и не позволили умереть в огне кометного апокалипсиса?
И кстати, еще одна смерть, совсем-совсем свежая. Умер император Франц-Иосиф. Просто заснул в кресле и не проснулся. Лейб-медик говорит, что сердце старика не выдержало волнений, связанных с восстанием сербов. А ведь этот человек сам был целой эпохой – от царствования Николая Палкина до наших дней. Один из наших знакомых говорит, что это, немного не попадая в календарь, заканчивается тихий и спокойный девятнадцатый век и начинается век двадцатый – время бурных, почти революционных преобразований и великих невзгод…
Словом, мой супруг был явно терзаем внутренним протестом – и терзания эти загораживали от него повседневность… Или он прятался таким образом от этой самой повседневности, как улитка в раковину, потому что творящееся вокруг нас приводит его в сильнейшее замешательство? Все вокруг не то и все не так… Я знала, что бесполезно вызывать его на разговор – он будет отстранен, будет морщиться и просить дать ему «додумать некоторые мысли». И приходилось терпеливо ждать, когда он будет готов к разговору.
А разговор предстоял действительно серьезный. За эти несколько дней я окончательно пришла к решению – нам нужно возвращаться. Домой, в Россию – туда, где свежий ветер перемен меняет реальность своим могучим дыханием… Мы должны видеть все это своими глазами. Смысл существования таланта литератора как раз в том и состоит, чтобы, совмещая реальность со своими представлениями о ней, создавать новое видение мира. Реальность без фантазии и художественного домысливания – это банальный газетный репортаж. Вымысел без реальности – это сказка или маниловские бредни. Русский литератор без России – это все равно что Атлант, оторванный от матери-земли. Поэтому – домой и только домой! В Париж люди нашего призвания могут наезжать, но вот жить нам лучше в России. И еще мне захотелось встретиться с кем-нибудь из будущенцев и поговорить. О любви и ненависти, о жизни и смерти, о смысле происходящих изменений и о месте России в мировой истории. И вообще, должны же и среди них быть люди, не чуждые литературе… Я уже слышала, что даже простые матросы на эскадре адмирала Ларионова имеют образование, равное полному курсу реального училища – а это очень многое говорит о том мире.
Вернуться! Это сложно даже назвать решением – скорее, теперь это было уже убеждение, пришедшее именно с явлением Кометы… Что я ощущала, когда пьянящее чувство радости после нашего спасения немного улеглось? Пустоту. Пустоту и щемящую тревогу – словно мне жизненно необходимо догнать уходящий навсегда поезд… Словно с ним, этим поездом, уходит от меня все самое светлое, интересное, доброе и настоящее… Вся наша парижская эмигрантская бытность в какой-то момент показалась мне наполненной жалким фарсом, убожеством духа… Ведь многие наши знакомые вернулись – еще задолго до Кометы. Теперь я не сомневаюсь – они на самом деле довольны и счастливы там, на своей вновь обретенной родине… И я… я тоже хочу быть там – там, где вершится история, где каждый новый день чем-то отличается от предыдущего. И тогда уйдет эта пустота, эта тоска, это чувство потери, что так долго подтачивало меня – так что я уже свыклась с ним и просто старалась не замечать… Но теперь все изменилось, и я больше не смогу это игнорировать!
Вечер опускался на Париж. Мягкие сумерки вползали в комнату. Облачный закат окрашивал небо в розовые тона, и все было так безмятежно и отрадно, что я решила наконец избавиться от накопившегося напряжения и поговорить с Дмитрием – честно и откровенно, без всяких околичностей…
Мой муж, по обыкновению, сидел с газетами под ярко горящим газовым рожком, отрешившись от всего остального. Я сидела напротив и наблюдала за ним. Мне уже стало привычным это его выражение лица: окаменелое, с напряженными, изредка подрагивающими губами… Нет, я больше не могу это выносить!
– Дмитрий, нам нужно поговорить… – Я сама поразилась, как странно прозвучал мой голос – словно это говорил некто другой. Пошлая фраза, да. Но сейчас мне пришлось произнести ее.
Казалось, он вздрогнул. Поднял голову. Снял очки. Протер их, надел. Снова снял. Покашлял.
Я молчала и только в упор глядела на него. Не знаю, что такого было в моем взгляде, но он отложил газету.
– Да, Зиночка… – произнес он настороженно.
– Скажи, что ты обо всем этом думаешь? – Я кивнула на стопку газет. Все-таки пришлось начать издалека…
– Все это ужасно, мерзко и отвратительно, все не так и не туда, – расстроенным голосом ответил он, – я сильно сожалею, что дожил до того момента, когда газеты Британии прославляют тирана. Я понимаю их восторг от своего спасения, но нельзя ли быть немного посдержаннее – ведь тот, кто спас Британию, совершил свой подвиг только для того, чтобы поработить весь мир…
– Дмитрий… – прервала я его излияния, – давай вернемся в Россию!
Он замер, глядя на меня с каким-то изумлением – словно не мог поверить в то, что я это сказала. Но я не отвела глаз. Более того – я повторила свои слова.
– Нет… Нет, ты, должно быть, шутишь… – проговорил он, вглядываясь в меня так, словно не видел много лет.
– А я считаю, что нам нужно вернуться в Россию, – твердо сказала я, зная, что сейчас в моих глазах горит тот самый огонь, который и создал мне репутацию ведьмы. – Я уверена в этом. Я здесь не могу больше. Как ты не понимаешь, что здесь мы никогда не станем своими? Что нас никогда не поймут здесь? И вообще – что наше место ТАМ, в России! Там, где сейчас Бальмонт, Сологуб, молодой Блок, Эллис и совсем новое дарование Николай Гумилев. И все они довольны, и занимаются своим делом, и востребованы, и поняты! А если и не поняты, но их никто не хватает и не тащит в «Новую Голландию». У ужасной, по твоему мнению, ГУГБ хватает забот и с настоящими врагами государства. Ты видел, что случилось в Париже, когда государство вмиг исчезло? Ад кромешный! И всяческий произвол сильного над бессильным… Хорошо мечтать о земном рае без власти и насилия над личностью. Но когда исчезает насилие со стороны государства, тут же проявляется иное насилие, свирепое и неудержимое – и ожидаемый рай мгновенно оборачивается адом. Полная свобода может быть только в полном одиночестве, но пока ты среди людей, ты вынужден считаться с их существованием, и оно само ограничивает твою свободу! Это я к тому, что люди, которых ты называешь держимордами, ограничивают свободу всех и каждого, – но только для того, чтобы люди не причиняли друг другу вреда.
– Нет! – воскликнул Дмитрий, – ты не права! Все это совершенно неправильно, и то, что ты называешь фактами, не может быть правдой. Настоящая правда – она совсем, совсем другая…
– Дмитрий, – продолжила я, уже более мягко, – ты подумай, что ждет нас здесь отныне? Особенно в свете того, что мир бесповоротно изменился? Я и раньше намекала тебе на это… А Комета… Она внесла окончательную ясность и заставила меня быть решительней. Ты помнишь, как мы стояли в эркере и ждали смерти? Наверняка мы бы и умерли под обломками нашего дома, если бы Комета направлялась именно к Парижу. Но Господь смилостивился и нам удалось уцелеть – и я вижу в этом знак… Да, знак! И он указывает на то, что мы нужны Ему именно там, в России. Ты не думай, что я внезапно сошла с ума или ударилась в мистицизм. В моих заключениях гораздо больше логики, чем эмоций. Ведь отрицать очевидное – это все равно что…
– Послушай, дорогая… – Он перебил меня, подавшись вперед и как-то беспокойно вглядываясь в мои глаза, точно я и вправду изрекала бредовые идеи. – Это совершенно невозможно – вернуться ТУДА. Это безумие. Это приговор. Это страдание, боль и беспросветный мрак… Там он, император Михаил, новый Антихрист, жмет руку новоявленному Хаму – этому, как его, господину Джугашвили. Там люди, которые принесли в наш мир смерть и не дали России очиститься через страдания и унижения. Господа Ларионов, Бережной, Тамбовцев и иже с ними сплотились вокруг трона тирана сплошной стеной и не дают борцам за народное счастье низвергнуть злодея и провозгласить республику. Они говорят, что в республике нет ничего хорошего, а я не желаю это слышать… Не желаю – и все…
Он говорил мягким и тихим голосом – таким, каким разговаривают с сумасшедшими… и я – впервые! – испытала раздражение по отношению к своему супругу, что неприятно кольнуло меня.