Второе лицо прошлое – рядом с нами, лицо русского православия, воздающего кесарю Божие, той церкви, у которой, собственно, уже нет лица. Мертвый позитивизм православной казенщины, служащий позитивизму самодержавного государства. Духовное рабство – в самом источнике всякой свободы; духовное мещанство – в самом источнике всякого благородства.
Третье лицо будущее – под нами, лицо идущего снизу хамства, пролетарии-босяки, под звуки Интернационала марширующие под алыми знаменами, лицо господина Джугашвили – самое страшное из всех трех лиц.
Именно этого не поняла Зина: она приняла морок, напущенный злым колдуном, за рассвет духа, воссиявший над Россией. Могущество самодержавного государства царя-антихриста, расцвет русской культуры и науки и мощь русской армии, перед которыми благоговеют недалекие люди – все это мираж, призрачная фата-моргана. Грядущий Князь мира сего – великий соблазнитель и великий обольститель. Комета, промчавшаяся над Парижем и уничтоженная Пришельцами над Ла-Маншем, есть знак, что это этот мир отдан в Его полное владение. Зина, решившая порвать со всеми прежними убеждениями и вернуться в проклявшую нас (интеллигентов) Россию, не поняла, что лучше умереть здесь, в Париже, последнем оплоте европейской цивилизации, рушащейся под напором нового варварства, чем влачить духовно жалкое существование в Санкт-Петербурге, ставшим столицей Империи Зла. Мне ее искренне жаль. Спасая свое бренное тело, она погубила бессмертную душу, своей рукой вычеркнула себя из интеллигентского сословия, как Исав, продавший право первородства за миску чечевичной похлебки.
Он обязательно будет разрушен, этот новый Карфаген, да только я этого уже не увижу. Осталось немного. Уже два дня в Париже нет никакой власти. Как и в дни Кометы, французское правительство бросило свою столицу и умчалось в Бордо, и вместе с ним городские улицы покинуло всякое подобие порядка. Все точно по Бакунину – то есть полное отсутствие всякой власти рождает причудливые социальные конструкции. В буржуазных кварталах из окон свисают белые флаги и люди говорят, что Париж необходимо объявить открытым городом, а люмпен-пролетарии грабят всех, до кого могут дотянуться, обращая собственность ограбленных в общенародное достояние. Новой Коммуны, слава Богу, пока нет, но это дело тоже наживное. Но только в этот раз обстановка в Париже даже хуже, чем в дни Кометы. Комета могла не долететь до Парижа, или пролететь мимо, как оно и произошло, после чего старая власть обязательно должна была вернуться и спросить с ослушников. Но германские солдаты, марширующие сейчас по дорогам вблизи французской столицы, не пройдут мимо Парижа. И тогда нынешнее безвластие сменится безумно жесткой, даже жестокой властью германских варваров. Но я не собираюсь никуда бежать. Если придется, я в осознании своей правоты умру прямо в этой квартире, но никуда отсюда не уйду.
23 августа 1908 года, утро, северо-восточное предместье Парижа Сен-Дени, башня базилики Сен-Дени, верхний ярус.
Командующий германским гвардейским корпусом генерал-лейтенант Густав фон Кассель (62 года).
Германский генерал с пышными бакенбардами и тщательно выбритым подбородком с высоты семидесяти метров разглядывал в бинокль раскинувшийся перед ним Париж. Сорок лет назад тогда еще юному двадцатитрехлетнему лейтенанту прусских гренадер не удалось торжественно промаршировать по улицам этого города. В самом начале войны, в битве при Гравелотте, он был ранен в плечо пулей из винтовки Шасспо и выбыл из строя до самого конца войны. И вот теперь, словно в качестве компенсации за то разочарование юности, древний город – гнездо разврата и порока – беззащитный, лежит прямо у его ног. Его даже не надо брать штурмом, только приди и возьми.
До войны здесь проживало около двух с половиной миллионов человек. Сейчас, наверно, меньше, но ненамного. В отличие от французского правительства, которое улетучилось из своей столицы с легкостью какого-нибудь зловонного газа, большинству даже достаточно состоятельных горожан бежать некуда, и они не представляют себе жизни вне своего города. Только что, полчаса назад, тут, в аббатстве Сен-Дени, превращенное генералом фон Касселем в командный пункт, побывала делегация парижских буржуа средней руки – они слезно молили его, германского генерала, войти во французскую столицу своими войсками и прекратить творящуюся там анархию, грабеж и разбой.
Нет, в городе не вспыхнуло восстание анархистов, и не возникла чернознаменная Коммуна, провозглашающая всеобщее разрушение ради самого разрушения. За такими выкрутасами пожалуйте к испанцам: французы в своей массе для этого слишком сыты. Но этого и не потребовалось: убегающее правительство бросило свою столицу не только без регулярной армии, но и вообще без каких-нибудь воинских формирований; за ними на выход потянулись чиновники поменьше, и последними разбежались ажаны. Последние, кстати, вернутся ровно в тот момент, когда их призовет новая оккупационная власть. И служить ей они будут с ничуть не меньшим рвением, чем Третьей Республике, что, правда, не исключает фигу в кармане, которую позже назовут «Движением Сопротивления».
Да и как же может быть иначе? Франция потерпела поражение. Кольцо окружения вокруг действующей армии замкнулось восточнее Парижа, не выпустив ни одного французского солдата для защиты столицы, потом германские армии в Эльзасе и Лотарингии как следует надавили (потому что теперь было можно), французский боевой дух кракнул, треснул, и после нескольких дней маневренного сражения, когда немцы гоняли своих противников как борзые зайцев, остатки армий, только что яростно штурмовавших немецкую границу, отступили в свои крепости-базы, приготовившись стоять там насмерть. Остатки первой армии отошли в Эпиналь, второй – в Нанси, третьей в Верден, и туда же третья германская армия, наступающая с севере из Арденн, затолкала то, что осталось от четвертой и пятой армии. После этого маневра французы в своих крепостях приготовились к последней отчаянной обороне, а германцы во Франции получили полную свободу маневра. При этом попискивающее откуда-то из-под Бордо правительство Клемансо никого не интересовало. Континентальный альянс внес этого персонажа в список военных преступников и спонсоров терроризма, с которым по определению невозможны никакие переговоры. Только безоговорочная капитуляция и последующий судебный процесс с публичным повешением за шею.
Именно тогда командующий второй армией генерал-полковник Карл фон Бюлов отдал гвардейскому корпусу, находившемуся в резерве, приказ войти в брошенный всеми Париж и навести в нем идеальный прусский порядок.
На правах старого сослуживца (вместе начинали на австро-прусской войне) он сказал генералу фон Касселю:
– Мой друг Густав, вы должны войти в Париж и навести в нем идеальный прусский порядок, чтобы там все блестело, а французы вели себя как шелковые. Никому другому я этого дела поручить не могу, ведь наш добрый кайзер непременно захочет приехать и взглянуть на низвергнутый к нашим ногам Вавилон – город-блудницу, средоточие всех возможных пороков.
При этом, уже находясь в предместье Парижа, генерал фон Кассель получил телеграмму Вильгельма, назначавшую его комендантом этого города. Своего рода венец карьеры и триумф, после которого только на пенсию. И тут – делегация парижских буржуа, призывающих его к тому, что он и так должен был сделать в силу своего служебного долга. Рявкнув на всю эту публику (мол, порядок будет, но вы, проклятые лягушатники, у меня еще взвоете), генерал фон Кассель отдал командирам дивизий приказ войти в Париж и подавить в нем всяческое сопротивление, а потом полез на верхотуру оценить обстановку собственными глазами. Увиденное ему понравилось. Во многих местах над черепичными крышами поднимались дымные столбы пожаров – там, по рассказам слезно молящих о спасении делегатов горожан, мародеры из городского отребья, разграбив особняк или доходный дом в буржуазном квартале, поджигали его и, будто первобытные люди, скакали подле пылающих строений[23]. Ну ничего, его прусские гвардейцы наведут в этом городе идеальный порядок и заставят местных вылизать его своими языками до такого состояния, что в нем будет не стыдно принять даже самого кайзера! А мародеров, невзирая на пол и возраст, он уже приказал расстреливать на месте, ибо любой бунт против законной власти должен быть подавлен самым жестким способом.
Часть 35
25 августа 1908 года, Болгария, Свиленград (Мустафа-паша), железнодорожный вокзал.
Генерал-полковник Вячеслав Николаевич Бережной.
Ну вот мы и в Болгарии, всего в восьми километрах от линии фронта. В первую очередь надо сказать, что еще недавно Свиленград находился на территории Османской империи и назывался Мустафа-паша. Перед отступлением от границы турки его начисто сожгли, и теперь местные жители, которым повезло выжить в ту страшную ночь, копошатся среди обугленных развалин, стараясь восстановить свои жилища до наступления осенних холодов. И такая судьба ожидает все освобождаемые земли, ибо при отступлении турки сжигают все, до чего могут дотянуться, и по мере возможности истребляют немусульманское население. Жуткие фотографии из полностью вырезанных и сожженных сел уже обошли мир. Поэтому император Михаил торопит. Закрыв и сдав в архив папку с надписью «Австрия», мы точно так же должны поступить с папкой, на которой написано «Турция», а иначе этот кровавый геморрой будет повторяться раз от разу.
До нас в Болгарию в полном составе, всеми своими четырьмя армейскими корпусами, прибыла шестая армия генерала Реннекампфа и вторая конная армия Брусилова. А вот первую конную Келлера император Михаил повернул на Хорватию, ибо тамошняя власть, отделившись от Венгрии, слишком долго думала, не желая отдавать Сербскую Краину. Кавалеристы Федора Артуровича, вкупе со всей сербской армией должны были вразумить неразумных и поторопить медлительных. Все должно закончиться еще до того, как с деревьев облетит первый желтый лист. Еще несколько армейских корпусов (обычно по одному от каждой армии, участвовавшей в австро-русской войне) остались на хозяйстве на новообретенных и временно оккупированных территориях, а остальные соединения постоянной готовности стягиваются сюда, во Фракию.