— Прощай, святое место! — и зашагал вдоль улицы, широко размахивая длинными, ниже колен, руками.
II.
Тоська жила на Благуше. К ней-то Паук и направился.
Шагалось легко, хорошо. Прохожим глядел в глаза прямо в упор, с задором. Знал, что за все с лихвой отсидел, и бояться некого. «Легаша» только.
— А он что? Такой же человек. Воровать не будешь, так что сделает, а пристанет, можно и подальше послать, — решал Ляська. — Теперь мне и агент нипочем. «Бегал», третьей улицей обходил, а теперь так и пойду напрямик. Пусть знает, что Ляська-Паук не ворует, стал честным и никого не боится.
И Ляське захотелось выйти на середину улицы, где народу побольше, зайти в сквер, влезть, на тумбу и крикнуть:
— Ляська-Паук завязал! Честным человеком стал и никого не боится. Вот какой Ляська! Глядите и знайте!
Свернул на бульвар. У входа увидал агента. Того самого «легаша», что последнее дело поднамотал. Хотел, было, подойти и сразу вывалить. Да как-то не по себе стало. «Может, не он», подумал. Пригляделся. Тот самый. «А»… Нутром так и заело.
Стоял одиноко, как свечка, и думал: «Отчего бы оно так — и злость и неловкость? Вон, сидят же люди, поди, поважней и постарше другого „легаша“. Может, стоит только рот открыть, и Паука не будет. И ни капельки не страшно. А этого»… Ляська круто повернул обратно.
— Паук!
Остановился.
— Что, отбыл? Али винта нарезал?
Ляська молча полез в карман за бумажкой. Показать хотел справку домзака, да совестно, обидно за себя стало. Понимал, что спрашивает так, власть показать, и рука сама собой опустилась. «Не боюсь. Спросишь, покажу, а сам не стану набиваться» — решил Ляська.
— Ну, покажь, покажь! Чего там у тебя?
— Ничего! — коротко отрезал Ляська.
— Покажь! А то… — и агент, горбясь, в кармане револьвер вертя, еще ближе подошел к Ляське. Глядел не злобно, не сердито, а Ляське не по себе стало. Даже губы задергало.
Не торопясь, нехотя он достал бумажку.
Тот глянул мельком, так, как-будто знал, что написано и вернул обратно.
— Ну, что, бегать будешь? Может, завяжешь? Пора бы, пора… Завалишься теперь, далеко угодишь.
Потупясь, Ляська молчал. И чего пес пристал? Чего ему надо? Решил не воровать, человеком быть, а он покажь, да покажь и «шпайку» в кармане держит. Хозяином над тобой норовит быть. Сволочь!.. Лягуша!.. Взяла Ляську обида и захотелось ему легаша облаять, посрамить, народ собрать. Пусть послушают, а он «потопает». Да сдержался. Затаился до другого разу. Только и сказал.
— Наше дело воровать, а твое ловить, — и пошел к Тоське.
III.
Шел теперь вперевалку, нехотя, руками больше не размахивал. Часто оглядывался, точно боялся кого-то или украл. Мысли ворочались нехорошие, тяжелые, воровские. Зверем глядел и от прохожих в сторону воротился. Не хотел, не смел глядеть прямо в глаза с задором, как до встречи. Не считал всех одинаковыми, хотя в тюрьме не раз слыхал, что все люди воры. Да на деле не так выходило. «Вот, они идут, куда хотят», думал Ляська, «и глядят прямо, никого не боятся. А тут»… И Ляська вспомнил парня с пересылки. Часто ходил его слушать, только не все понимал. Врезалось в память одно, что вор — самый хороший, самый честный человек. Чудными эти слова показались Ляське. А парень с пересылки так и резал, так и резал… «Все люди на земле — сволочь, негодяи, только умеючи скрывают это, а вор в открытую идет, не скрывает. Тем он и лучше». Тогда много Ляська думал над этим, но ни до чего не додумался. Только и решил: «Парень с пересылки не дурак»! А теперь стал снова все слова перебирать. «Вот и „легаш“ хозяин мой, может и того больше. С хозяином что не так, послал к такой матери, взял паспорт в зубы, и делу конец, а этого не пошлешь. Со свету сживет. А поди, хуже домушника Ляськи. Может, сам на дела ходит, „лапу“ берет. Разве таких не бывало? Сколько хошь. Только все они умеючи делают, скрывают и не заваливаются. Растратчиков сколько!? Поди, года три ворует чужие денежки, покуда до него доберутся, а слывет честным человеком. Ну и ладно. Будь честным! Хотел, было, завязать, а теперь все едино, как сама вывезет. Можно будет, не стану, а то и побегаю. Все такие. Вот только Тоська как? Когда-то не хотела, чтоб воровал. Чуть не на коленях просила, в ноги кланялась, руки целовала, теперь, может, погонит. Не слушал. Работал бы где-нибудь. Каждую субботу деньги получал.»
Вспомнил Ляська песенку, которую не раз распевал, живя с Тоськой.
— Хорошая была баба, — уж громко добавил Ляська.
И захотелось ему поскорее увидать Тоську. Внутри что-то забеспокоилось, защекотало томно, хорошо. И Ляська забыл про встречу с «легашом», забыл все обиды.
— Тоська, поди, не ворует и не блудничает. А тот всех окрестил ворами. Нет, парень, шутишь, не все ягоды нашего поля, — рассуждал Ляська. — Есть и хорошие люди.
И почувствовал, что Тоська стала дорога, нужна ему. Раньше не думал об этом. Брал Тоську, как бабу, и только. А, чтоб чего другого, так ни, ни… И первый раз сошелся тоже так, случайно. Кинул ее муж, ну и пошла, чтоб потушить горе. С Пауком схлестнулась. А потом увязалась, да увязалась. Неладно только вышло. Другая баба впуталась, и Ляська, впервые за полтора года, искренно пожалел.
Он уже подошел к дому, где жила Тоська.
Детишки увидали и гурьбой бросились к нему. Чуть с ног не сшибли, так и повисли. Любил Ляська детей и часто баловал их. Деньги давал, конфеты покупал.
— Ляська, Ляська идет! — кричали и кружили со всех сторон.
— Дядя, а у тети Тоси другой дядя, — сказала самая маленькая девчонка, которую Ляська больше других баловал.
— Какой дядя? — переспросил Ляська и насторожился.
Девчонка потупилась и ничего не ответила. Все остальные тоже притихли. Еще раз переспросил, но ребята упорно молчали.
— Что бы это значило? Может, не ходить…
Детишки поняли, что в словах малыша кроется что-то нехорошее, неприятное для Ляськи, и один за другим начали расходиться. Только маленькая Нинка, засунув в рот палец, осталась стоять, уткнувши лицо в угол дома. Ляська нащупал в кармане случайно сохранившуюся копейку, отдал девочке и пошел в дом.
Проходя по коридору, в кухне увидал Тоську. Остановился. Она его не видела. Стоял молча в дверях и не знал, как начать. Тоська, как-будто почуяла, обернулась. Глядела долго, пристально, по-чужому.
«Видно, Паучок, делать тебе здесь нечего», подумал Ляська и с сердцем сказал:
— Ну, чего пялишь?
— Гляжу, какой хороший стал, даже проведать пришел.
— Некуда было итти, ну и пришел, — кинул Ляська злобно.
Хотелось говорить пообидней, позадорней.
— Не стоило.
— Платы не спрошу.
— Не жена, чтоб спрашивать!
Сказала и стала примус прочищать. Засорился.
Последние слова точно бичом хлестнули Ляську. Стоял, еле дух переводя. Обида большая, горькая из самого нутра подымалась. Хотелось, пьяному, безрассудным быть. Драться, бить Тоську не жалеючи. Без задору, без злости, а так, как ненужное быдло, что обидней всего для бабы бывает.
Сгоряча ударишь, одно дело. За чужого мужа отвозишь, другое дело, за это баба не сердится, может, даже и рада, что для своего мужа тоже не пустое место, а вот, коли так бьешь, без дела, то этого ни одна баба не стерпит. Ляська это знал и теперь ему только этого и хотелось.
— Шлюха! — сорвалось у Ляськи и он шагнул к ней.
Тоська обернулась и попятилась.
— Ты чего? Бить вздумал! Кобель! Попробуй! Мало я на тебя поизрасходовалась. Вали, откуда пришел. А то скоро ты у меня… — и Тоська сгребла со стола секач.
Ляська опомнился.
— И впрямь… Чего я? Вольна делать. что вздумает.
Не глядя, повернулся, и вразвалку пошел из кухни.
IV.
Вышел Ляська со двора и пошел, куда глаза глядят. Шел тяжелый, чужой и только раз за разом повторял: «Стерва… Стерва»…
На углу какого-то переулка огляделся. «А, Камешки», и пошел вдоль деревянного забора.
— Хы! Хотел завязать. Человеком стать, — подумал Ляська и оскалился. — Умеешь воровать, ну и воруй. Чего там раздумывать. Доискиваться, кто честный, а кто вор. Тоська тоже честная… — и злобно рассмеялся. — Ну, и «фраер» же ты, Ляська, а еще кличку тебе дали «Паук»!
Пришел на Камешки. Две партии деловья в стос резались. Увидали Ляську и зашухерили.
— А, душа твоя… на костылях! Сорвался аль срок отбыл? — кричали ребята.
— Садись, садись. Хошь, «понтуй»!?
Ляська молча стоял, а мысли барахтались одна тяжелее другой. «Может, не надо… Завязать. Где-то работу нашему брату дают. Уйти… уйти».
— Ну, чего ломаешься? Очумел, что ли? Понтовать не хочешь, садись, мазать будешь.
И рыжий домушник потянул Ляську в круг.
— Вали, «Граммофон», твой черед! Ляська мазать за Косого будет.
Две колоды карт быстро мелькали в жилистых, с длинными ногтями, руках Граммофона.
— Девятка!
— Десятка с углом!
— Транспортом!
— Мажь, Ляська, Косой возьмет. Ему фарт сегодня.
— Пустой, — сквозь зубы, нехотя процедил Ляська.
— В долг поверим. Вали! Косой вывезет. Подрежь, Граммофон! Так лучше. Узнаем счастье Пауково.
— Заголи карту! Слышь, Косой!
— Туз, туз! С письмом… Важно, важно…
Косой загреб кучу денег.
— Получай, Ляська. Твое счастье. Взял на пустую.
Кружилась голова, во рту сохло. Дрожащей рукой Ляська собрал «маз» в карман.
Где-то внутри хриплым голосом гудело у Ляськи: «Уйди!.. Уйди!!. Завязал… Сам слово дал».
И он, дернувшись, встал. Несколько кредиток свалилось в круг сидевших.
— Возьмите на водку, — чуть слышно сказал Ляська. — Нам не по пути. И, круто повернувшись, пошел с Камешков.
Молча глядели вслед оставшиеся, а потом, как бы опомнившись, повскакали, зашухерили.
— Без отыгрышу уканал… смотался пес! в бога… Христа…
— Подвалить… подвалить!