Пердикка был вынужден смириться с этим, поскольку, неожиданно для себя, столкнулся с открытым неповиновением других сатрапов. Отпадение Мидии и Бактрии казалось сущим пустяком по сравнению с тем, что происходило в Средиземноморье: сатрапы обеих Фригии Антигон и Леоннат, получившие приказ завоевать Каппадокию, ослушались регента и бежали в Македонию, под покровительство Антипатра, в котором многие видели «законного», назначенного самим царем преемника; все большую самостоятельность, граничившую с сепаратизмом, проявлял и сатрап Египта Птолемей Лагид. Командир македонской пехоты Мелеагр попытался свергнуть Пердикку, но заговор был раскрыт, 30 наиболее активных его участников казнили, бросив под ноги слонам, а Мелеагра убили на ступенях храма, в котором он искал укрытия. Верность Пердикке сохранял только Эвмен — его сатрапии еще предстояло завоевать, поэтому он искал в регенте «опоры и защиты».
После бегства Антигона и Леонната Пердикка сам повел экспедиционный корпус в Каппадокию и разбил в сражении войско каппадокийского правителя Ариарата численностью, по Диодору, в 30 000 пехотинцев и 15 000 всадников. В битве погибло до 4000 каппадокийцев, а около 6000 попали в плен. Так Эвмен получил первую из предназначенных ему сатрапий, а судя по тому, что в его наемном отряде[100] некоторое время спустя появились пафлагонские всадники — вскоре утвердился и во второй.
Из Каппадокии Пердикка двинулся во Фригию, временно оставшуюся без сатрапа, и сходу захватил города Ларанда и Исавра. Его приближение к Геллеспонту не могло не вызвать опасений у Антинатра и Кратера. Вместе с Антигоном и Лисимахом эти последние образовали «антипердиккианскую» коалицию, к которой позднее примкнул и Птолемей, и начали боевые действия против Пердикки. Они могли себе это позволить — война на территории Греции, получившая название Ламийской (по крепости Ламия, в которой осаждали Антипатра), была успешно завершена, с «внутренними» врагами удалось покончить, так что появилась возможность сосредоточиться на отражении внешней угрозы.
Пока Александр покорял Восток и раздвигал пределы империи, Запад, оказавшийся вдруг на положении имперских задворок, тосковал о былом величии, утраченной свободе и золотых временах полисной демократии (о том, что именно изживший себя как форма организации общества полис с его «мелкопоместными» интересами сделал Элладу легкой добычей «северных варваров», предпочитали не задумываться). Тоска по прошлому чаще всего обретала выход в эмоциональных выступлениях ораторов, а иногда греки от слов переходили к делам — саботировали распоряжения царского наместника Антипатра, которого они с завидным упорством «проверяли на прочность», и даже брались за оружие — это, прежде всего, касается Спарты, отказавшейся присоединиться к Коринфскому договору 337 года. Впрочем, после того как Антипатр разбил спартанского царя Агиса в битве при Мегалополе (333), Спарта признала главенство Македонии, да и прочие греческие области смирились с необходимостью покориться сильнейшему. Но смирение это было напускным; эллинское вольнолюбие («нет на земле людей свободнее эллинов») искало только повода, чтобы выплеснуться в мятеже против македонского владычества.
Территория, на которой велись войны диадохов.
На требование Александра, оглашенное гетайром Никанором в Олимпии в 324 году, на 114-х Олимпийских играх, вернуть в города политических изгнанников[101] греки в большинстве своем еще ответили только ропотом; лишь этолийцы и афиняне впрямую отказались подчиниться этому требованию. Более того, афинянин Леосфен, «заклятый враг Александра» (Диодор), набрал на мысе Тенар наемников (Диодор утверждает, что численность армии Леосфена составляла до 50 000 человек[102]) и отправил гонца к этолийцам с предложением заключить союз против Македонии.
Афины, как это было у них в обыкновении, очень быстро забывали преподанные им уроки; по замечанию И. Дройзена, «политика, на которую решились Афины, была снова политикой чувств, последних впечатлений и недавних огорчений». Малейшей искры оказывалось достаточно, чтобы вновь разжечь костер афинского вольнодумства, если не сказать — смутьянства. Перед Ламийской войной такой искрой стал процесс Гарпала. Казначей и друг детства Александра во второй раз покинул своего царя — видимо, страшась наказания за те финансовые прегрешения, какие он допустил в бытность хранителем казны в Сузах. С 5000 талантов серебром и сопровождаемый 6000 наемников, Гарпал бежал в Грецию. Он, безусловно, рассчитывал на радушный прием в Афинах, которые уже давно старался расположить к себе щедрыми дарами (так, в голодный год он прислал в город хлеб, за что был признан почетным гражданином), однако народное собрание запретило ему и наемникам высаживаться на берег у Мунихия. Гарпал в итоге высадился на мысе Тенар, где оставил наемников, и вторично отправился в Афины; его впустили в город, но взяли под стражу, на чем, кстати, настаивал Демосфен, справедливо полагавший, что сейчас не время ссориться с македонянами из-за беглого казначея. А дальше начинается самое интересное. Вопреки ожиданиям, Демосфен принялся отговаривать афинский демос от предложения, пущенного другими ораторами: использовать деньги Гарпала на борьбу с Македонией. Но его усилия оказались тщетными: народное собрание постановило изъять средства в размере 700 талантов и вооружиться. Суд завершился вечером — а утром Гарпал исчез, из денег же в казне осталась ровно половина суммы. Демосфена обвинили в получении взятки и приговорили к тюремному заключению (так как у оратора не нашлось денег, чтобы заплатить штраф)[103], прочие «умеренные» — точнее, здравомыслящие — вынуждены были затаиться, и в результате политику Афин стали определять те, кто грезил былой свободой.
Для этих людей неоценимой находкой оказался афинянин Леосфен, возглавлявший греческих наемников на персидской службе захваченный царем в плен под Арбелами и отпущенный на свободу в знак милостивого отношения к грекам. Он со своим отрядом из 8000 наемников как раз возвратился в Грецию и находился на мысе Тенар. Приглашенный в Афины, он побуждал демос к немедленному выступлению, и на его призыв откликались тем охотнее, чем достовернее становились слухи о смерти Александра. Переубедить афинян не сумели не старый и мудрый стратег Фокион, напоминавший об осторожности и трезвомыслии, ни македонские послы, которые советовали Афинам не нарушать союзного договора.
С восстанием Афин положение Антипатра стало критическим. Он в очередной раз очутился меж двух огней: с юга наступали афиняне, а на северо-западе действовали фракийцы и «партизанский» отряд стратега Мемнона, отпавшего от Македонии. Между тем Леосфен стремительным броском занял Фермопильский проход, а афинские послы направились во все греческие полисы, чтобы призвать к союзу против Македонии. За Афинами и Этолией восстали локры и фокейцы; правда, беотийцы, на которых Леосфен полагался, не примкнули к союзу. Более того, они попытались воспрепятствовать соединению афинского подкрепления с армией Леосфена. Последний напал на беотийцев и разбил их в первом в Ламийской войне сражении, после чего возвратился к Фермопилам; с подходом подкреплений численность его войска теперь составляла около 30 000 человек.
Антипатр выступил навстречу Леосфену, несмотря на то, что он имел в своем распоряжении менее 14 000 человек (13 000 пехоты и 600 всадников) плюс гарнизоны, стоявшие в фиванской Кадмее и на острове Эвбея. Другого шанса подавить восстание, пока то еще не слишком разрослось и не охватило всю страну, могло и не представиться. Вдоль побережья к Фермопилам направился и македонский флот — 110 кораблей, не так давно доставивших в Македонию средства для набора наемников в царскую армию. Кроме того, Антипатр отправил гонцов к Кратеру и Леоннату, новому сатрапу Геллеспонтской Фригии, с просьбой поспешить ему на выручку.
Северная Греция.
Атаковать врага, занявшего Фермопилы, было чистейшей воды безумием (уж если триста спартанцев некогда остановили в этом проходе всю персидскую армию), поэтому Антипатр занял Гераклею — город, расположенный в миле от прохода, и оседлал ведущую к Фермопилам дорогу. Леосфен, видя, что македоняне не рискуют, сам вызвал противника на бой. Победа осталась за греками, тем паче, что на их сторону перешли фессалийские конники Антипатра. Наместник укрылся в городе Ламия на реке Ахелой.
Итог битвы при Сперхее для македонян был печален вдвойне: Антипатр не только потерпел поражение, но и фактически утратил Грецию. К восставшим присоединились Акарнания, Элида, Мессения, Аркадия, Арголида и, что было важнее и тревожнее всего, Фессалия, прежде исправно поставлявшая македонянам союзную конницу. На месте Коринфского союза, о котором предпочитали не вспоминать, возник новый панэллинский союз с новым синедрионом.
Запертый в Ламии, Антипатр все надежды возлагал на подмогу из Азии. Леосфен попытался было взять город штурмом, но был отброшен, причем греки понесли значительные потери; тогда они блокировали Ламию с суши и с моря — против 110 македонских кораблей был афинский флот, насчитывавший около 200 единиц, в том числе 40 тетрер. Но осада не приносила желаемого результата: запасы провианта в Ламии были велики, а река Ахелой, протекавшая через город, снабжала осажденных водой. Наемники Леосфена начали выказывать недовольство, этолийцы, которые составляли приблизительно четвертую часть союзного войска, в конце 323 года вообще покинули окрестности Ламии «для устройства местных дел», то есть для выборов стратега Этолийского союза, происходивших обычно в осеннее равноденствие. Опасаясь за боевой дух оставшихся, Леосфен занял своих воинов рытьем окопов и копал землю наравне с простыми солдатами — не подозревая, что роет себе могилу: поздней осенью 323 года ему, когда он находился в только что выкопанном рве, попал в голову сброшенный с городской стены камень. Он потерял сознание и на третьи сутки скончался.