Наместником в Македонии оставался Антипатр, один из приближенных Филиппа, опытный полководец и искусный дипломат; в его распоряжении оставили войско, составлявшее, как сообщает Диодор, 12 000 пехоты и около 1500 всадников[30]; сюда следует приплюсовать и македонские гарнизоны в стратегических пунктах Эллады — Акрокоринфе, Халкидике, на Эвбее, в фиванской Кадмее. При этом Антипатру вменялось в обязанность не только управлять Македонией и отражать возможные набеги фракийцев и иллирийцев, но и по возможности усмирять и принуждать к повиновению несговорчивых, неугомонных, так и норовивших взбунтоваться эллинов.
«Противовесом» наместнику выступала царица-мать Олимпиада, женщина с мужским характером. Антипатра она невзлюбила еще при жизни своего мужа Филиппа, а когда Александр оставил Македонию не ей, а «Филиппову прихвостню», эта нелюбовь очень быстро переросла в неприкрытую ненависть. В итоге у македонян появилось два двора — двор наместника и двор царицы (последний представлял собой нечто наподобие папского престола в Итальянском королевстве). Олимпиада непрестанно вмешивалась в государственные дела; поскольку же Антипатр мудро соглашался со всеми ее предложениями, но поступал всякий раз по-своему, царица всячески пыталась очернить его перед сыном. (Впрочем, Александр слишком хорошо знал свою мать: некоторое время спустя он запретил царице вмешиваться в дела Антипатра. Это произошло в 331 году; оскорбленная Олимпиада уехала на родину, в Эпир, откуда вытеснила собственную дочь Клеопатру, бежавшую под защиту Антипатра). Словом, Македония без Александра стала напоминать погрязший в интригах средневековый европейский двор.
Впрочем, на интриги можно было, по большому счету, не обращать внимания, а вот оскудение казны требовало немедленных действий. «Чтобы выиграть войну, нужны три вещи. Первая — деньги. Вторая — деньги. И третья — тоже деньги». В начале правления юного царя в казне было не более 60 талантов (на эти деньги можно было, например, купить всего 170–180 лошадей), а долги Филиппа составляли не менее 500 талантов — что весьма удивительно, учитывая его экономическую политику: Филипп ввел единую монетную систему; вдобавок, в его распоряжении были фракийские рудники, исправно приносившие золото. Так или иначе, Александру пришлось занимать средства, чтобы снарядить армию и собрать корабли для переправы через Геллеспонт. Причем средства он занимал под залог так называемых «царских земель», освобождая новых владельцев от налогов — и тем самым лишая Антипатра «официальных» источников пополнения бюджета. По рассказу Арриана, сумма займа составила 800 талантов; Антипатру же осталось около 70. Царь, безусловно, рассчитывал на богатую добычу, которую сумеет захватить в Персии (эта уверенность в собственных силах, зачастую перераставшая в самоуверенность, — одна из основных черт характера Александра), и потому с необыкновенной легкостью тратил последние таланты на подготовку к походу; кроме того, он, по свидетельству Плутарха, раздарил все свое имущество: на вопрос, что же он оставляет себе, царь ответил — «Надежды». Безденежье — одна из главных причин того, что Александр не стал медлить с выступлением в поход. Упущенное время означало усиление притока в Грецию персидского золота и, как следствие, нарастание антимакедонских настроений в полисах — в первую очередь, а Афинах, где по-прежнему пользовался влиянием ярый противник Филиппа и Александра оратор Демосфен, и в Спарте, традиционных «индикаторах» общегреческого настроения. А при пустой казне подавить восстание, грозившее стать панэллинским, было бы чрезвычайно сложно.
За пределами Македонии тоже было неспокойно. Речь, разумеется, прежде всего, об Элладе. Устрашенные разорением Фив, греческие полисы смирились с македонским владычеством — тем паче оно не было особенно обременительным — и признали Александра гегемоном Коринфского союза, созданного стараниями Филиппа. Однако этот союз, в который входили все города-государства Греции, за исключением Спарты, существовал, в общем-то, лишь па словах. Показательно, что отряды союзников (около 7000 человек пехоты и 600 всадников) в войске Александра находились в «подчиненном положении»: как правило, царь оставлял их в резерве, потому что не слишком им доверял; для него они были скорее заложниками, нежели реальными союзниками. Брожение, смуты, откровенный саботаж — к примеру, для переправы через Геллеспонт Афины, обладавшие самым многочисленным в Греции флотом, предоставили Александру всего двадцать кораблей, — союз держался лишь на страхе перед македонским оружием и перед личностью Александра. Те же самые Афины, главный источник «вольнодумства», почти в открытую заигрывали с персами, не забывая при этом уверять царя в своих верноподданнических чувствах. Надо признать, что разрушение Фив похоронило Коринфский союз — по крайней мере, в том виде, в каком он замышлялся Филиппом: понятия вечного мира и всеобщего согласия на греческой земле окончательно превратились в пропагандистские лозунги.
Тем не менее, Александр полагал, что Антипатр сумеет обуздать греков. Из каких соображений он исходил, не совсем, правда, понятно; как уже говорилось, армия Антипатра не отличалась высокой боеспособностью, а страх перед самим Александром неминуемо должен был уменьшаться пропорционально расстоянию, которое отделяло царя от Эллады. Быть может, Александр был настолько уверен в полководческом и дипломатическом даре своего наместника… Вообще положение Антипатра подозрительно смахивает на пресловутый способ обучения плаванию, когда человека, не умеющего плавать, бросают в воду и смотрят, поплывет или утонет. Забегая вперед, скажем, что Антипатр выплыл и сполна оправдал доверие господина.
Филипп Македонский громкими военными победами (Амфиполь, Олинф, Херонея) и ловкими дипломатическими ходами сумел добиться уважения у греков. Даже афинские «оголтелые», главным выразителем идей которых был оратор Демосфен, испытывали по отношению к Филиппу определенный пиетет: бранили, но уважали. Во всяком случае, в Филиппе греки видели достойного противника. С Александром же, особенно поначалу, все обстояло совершенно иначе — несмотря на то, что первый урок он преподал грекам еще в восемнадцатилетнем возрасте, в битве при Херонее (338 г. до н. э.), когда, командуя правым флангом македонского войска, он наголову разбил считавшуюся непобедимой фалангу фиванцев. Тем не менее, эллины продолжали относиться к Александру снисходительно, если не сказать — с высокомерным презрением: мол, пускай сперва подрастет, а там уж поглядим.
Когда весть о смерти Филиппа дошла до Афин, Демосфен надел праздничное платье и произнес речь, в которой Александра именовал исключительно Маргитом, то есть деревенским дурачком, «несмышленышем». Не только Афины, Спарта и Фивы, но и многие другие греческие города отказались признать нового царя гегемоном Коринфского союза. «Греки снова обрели характерную для них особенность — радоваться раньше времени, поддаваться минутному настроению и строить неосуществимые планы. Они напрочь забыли о могучей армии своего соседа, об опытных македонских полководцах и даже не подозревали, какую силу таит в себе новый правитель» (Ф. Шахермайр).
Но Александру в ту пору было не до фантазирующих эллинов: важнее всего требовалось зафиксировать свои права на престол. Когда это случилось, он, покарав убийцу Филиппа и возможных участников заговора[31], устремился из Пеллы на северо-восток — против фракийцев, которые подняли восстание. Он переправился через Дунай (Арриан сообщает, что на переправе при нем было около 1500 всадников и 4000 пехотинцев) и разгромил гетов, затем пошел в Иллирию, где подавил другой мятеж. Именно в Иллирии царю донесли о том, что Фивы восстали и заперли в Кадмее (фиванском акрополе) македонский гарнизон. Непосредственным поводом для восстания стал ложный слух о смерти молодого царя; Демосфен (снова он!) даже предъявил народному собранию «очевидца» гибели Александра.
Получив известие о восстании, царь поспешно двинулся в Грецию. Ему понадобилось всего две недели, чтобы из Иллирии горными тропами перейти в союзную Фессалию, а оттуда — к Фивам. Спешка объяснялась просто: стоило промедлить — и фиванское восстание легко могло перерасти в общегреческое, ибо недовольных среди эллинов хватало. Вдобавок, их недовольство было подкреплено персидским золотом — Дарий III Кодоман, занявший престол в 336 г. до н. э., стремился, во-первых, не допустить дальнейшего усиления Македонии, в которой справедливо видел опасного соперника, а во-вторых — разрушить изнутри созданный Филиппом союз греческих полисов. Античные историки упоминают о письме Дария к грекам, в котором царь царей (титул персидских владык) хвалился своим участием в убийстве Филиппа и предлагал деньги за сопротивление македонянам. Афины приняли эти деньги и отправили посольство к Дарию, подтверждая готовность к сотрудничеству, а Спарта и другие города Пелопоннеса выдвинули войска к Истмийскому перешейку.
Внезапное появление Александра под Фивами (македонская армия двигалась так быстро — по 30 километров в день, — что опережала даже слухи о своем приближении) возымело свое действие: пелопоннесские отряды немедля отступили от Истма, афиняне поумерили пыл и затаились. Как сообщает Арриан, Александр и «фиванцам дал срок одуматься и послать к нему посольство». Но Фивы, хотя и остались в одиночестве, продолжали упорствовать. Возможно, причиной тому была память о сравнительно недавних временах, когда, при Эпаминонде, этот город подчинил себе всю Грецию, а его войско, ударную силу которого составлял «священный отряд», разгромило доселе непобедимых спартанцев.
Началась осада. Александр не форсировал события, словно ожидая, что рано или поздно к фиванцам возвратится здравый смысл. Осажденные же делали вылазки, нападая на царский лагерь, а Кадмею, где был заперт македонский гарнизон, обнесли двойным палисадом, «чтобы никто извне не мог помочь запертому отряду и чтобы отряд этот не мог сделать вылазку, когда фиванцам придется сразиться с врагом, нападающим на город» (Арриан). Александр перенес лагерь почти