Воскресенье, 2 ноября
Сегодня Билли позвонил мне в восемь тридцать. Когда он вернулся к себе, то обнаружил, что санитары пакуют его вещи, потому что утром в понедельник его повезут в окружную тюрьму [где он пробудет до слушания по пересмотру дела]. Его вещи полежат в приемном отделении, пока не станет ясно, уезжает он насовсем или вернется. Он хотел, чтобы я завтра забрала из больницы часть вещей. Он был расстроен и сказал, что не вполне сплавлен и опасается проблем, если кто-то из его личностей проснется в тюрьме и запаникует, не поняв, что это всего на несколько дней.
Понедельник, 3 ноября КАТАСТРОФА!
Департамент психиатрии постановил направить Билли в центр судебной психиатрии в Дейтоне, который построили на смену Лиме. С тех пор как в мае туда набрали персонал, Билли слышит про него всякие ужасы. В департаменте полагают, что прокурор Джеймс О’Грейди не станет возражать против Дейтона, и они без проблем уберут Билли из Лимы. Причем это будет считаться внутриведомственным переводом, и отпадет необходимость в судебном слушании.
Я пришла в час дня и узнала, что утром Билли оделся в парадный костюм и уже готовился пройти в автозак, но Хаббард вдруг объявил: «Миллиган никуда не поедет».
Билли спрашивал, что происходит, и санитары выведали про рекомендацию отправить его в Дейтон…
Когда Билли вышел ко мне в час дня, он был убийственно спокоен, но руки его дрожали и пульс зашкаливал. Не припомню, чтобы я раньше разговаривала с этой его личностью, поэтому назову ее «м». Казалось, он окончательно смирился, что это конец. «м» сказал, что не злится на Линднера за предательство – но ужасно злится на себя за то, что ему поверил. Вообще-то это не «м» поверил Линднеру, а двое других. рейджен, например, никогда Линднеру не верил, ни единому слову. рейджен мечтал пырнуть его ножом в спину. Билли потребовал, чтобы Голдсберри прекратил добиваться слушания.
– Я ухожу, – сказал он. – Решение было единогласным.
Он имел в виду, что все погрузятся в сон. Я заметила ему, что он принимает скоропалительные решения, хотя ничего еще не ясно – мы даже не знаем наверняка, что слушание отменено. И что он напрасно вредит сам себе, уничтожая то хорошее, что еще осталось в его положении. Но мои аргументы не возымели действия. Он бесповоротно настроился на выбранный курс.
Мысль о том, что я потеряю Билли навсегда, причиняла острую боль. Я много плакала, пыталась смотреть телевизор, но не могла сосредоточиться. Чувствовала потребность в обществе, но рядом никого не было.
На следующий день вместо личности «м» вернулся Билли. Он то и дело потирал лицо, что, насколько мне известно, – его способ успокоиться. Было видно, что он сильно страдает. Его как будто раздирало на части. В то же время он, видимо, хотел остаться на Пятне и проследить, что все будет сделано должным образом.
– Мне пора, – произнес он. – Времени осталось немного.
Я поняла, что он говорит о своем внутреннем времени. Он уходит внутрь и не может это контролировать.
– Надеюсь, что никогда не увижу Дейтон, – произнес он.
– Увидишь, – ответила я. – Даже если будешь внутри.
Он покачал головой:
– Когда ты просто не на Пятне, то продолжаешь думать, а когда спишь – это как смерть. Я не знаю, как выгляжу со стороны, когда все спят, но сомневаюсь, что в таком состоянии можно долго оставаться в живых.
Видимо, он предполагает, что кто-то из его личностей пробудится и совершит самоубийство.
– Я больше не хочу, чтобы ты ко мне приходила, – сказал он, подвигая стул, чтобы глядеть мне прямо в глаза. – Не хочу, чтобы видела, как я превращаюсь в овощ.
Билли взял меня за руки и долго их пожимал, как будто это была наша последняя встреча.
– Я люблю тебя, – произнес он, – и не могу взять тебя с собой в ад.
– О господи! Тебе будет больно?
– Нет… Мы просто заснем. Это как смерть. Но тебе будет больно на это смотреть. Тебе надо начать новую жизнь. Я не могу забрать тебя с собой в тюрьму.
– Но я тебе пригожусь. Могу быть связной между тобой и Дэном, передавать записки и новости.
Он покачал головой.
– Мне еще не пора уезжать, – настаивала я. – Мы даже не знаем, куда тебя переведут.
– Нет. Надо закончить все сейчас.
Я едва сдерживала слезы.
– Я хотела провести с тобой всю жизнь.
– И я хотел, но теперь это невозможно. И не думай, пожалуйста, что твое присутствие причиняло мне боль. Это не так. Все, чего я хотел, – быть с тобой.
Меня раздирало изнутри при мысли, что надо прощаться, но я видела, что он хочет именно этого. Он ужасно страдал, и, если бы я продолжала приходить, это только усиливало бы его муку, поскольку он считал, что мне будет больно на него смотреть. Я знала, что рано или поздно придется попрощаться и что он терпеть не может расставания, и хотела, чтобы это прошло с достоинством. Если от моих визитов ему становится хуже и он чувствует себя униженным, то зачем силой вытаскивать его в комнату для свиданий. Я поняла, что должна уступить, но продолжала придумывать, что бы такое сказать, как удержать его еще на несколько минут.
Столько всего надо было сказать друг другу – хватит на целую жизнь – и так мало до сих пор было сказано.
Он плакал. Я это видела впервые. Я расстроилась, что не плачу сама, и сказала:
– Я тоже потом буду плакать, просто пока до меня не дошло.
Мы крепко обнялись и долго сидели так, вцепившись друг в друга.
– Спи спокойно, – сказала я.
– Береги себя, – ответил он.
– Жаль, что я не могу сказать тебе то же самое. Усни в любви.
Уходя, я окинула долгим взглядом комнату, уверенная, что я здесь в последний раз, а он стоял и ждал, пока его проверят металлодетектором. Было четыре часа дня.
От боли и уныния, которые я чувствовала при прощании, мне казалось, что я сейчас взорвусь. Вернувшись в квартиру, поняла, что не могу сидеть одна в своем маленьком клаустрофобном чулане и что мне надо к людям. Не общаться, а просто находиться рядом.
Спустилась в фойе гостиницы и, пока другие смотрели телевизор, писала в дневнике. Потом поняла, что забыла сказать «я люблю тебя», и наконец заплакала.
Часть втораяЗагадка
Глава восемнадцатаяСудебно-психиатрический центр в Дейтоне
1
Новый судебно-психиатрический центр в Дейтоне впечатлял внушительными размерами. Хотя сторожевые вышки с вооруженными солдатами отсутствовали и в целом комплекс напоминал скорее многоквартирный дом, нежели госпиталь строгого режима, два ряда шестиметрового противоштурмового ограждения с колючей лентой выдавали его истинное предназначение.
Коллеги из Лимы предупредили охрану, что их первые пациенты – пять человек, включая Билли Миллигана, – опасные душевнобольные, которые могут без предупреждения напасть и убить.
Тем не менее новый молодой директор Дейтона Алан Фогель дал понять Департаменту психиатрии, что намерен сделать больницу гуманным заведением.
Он провел совещание с персоналом, который еще только осваивался в новой обстановке, и заявил о своем намерении создать в Дейтоне атмосферу, кардинально отличающуюся от Лимы. Пациенту разрешалось подходить к столу санитара или охраннику и задавать вопросы, а персонал должен был вежливо отвечать.
Первую лечащую команду из четырех человек возглавил школьный учитель. Кроме него она включала психолога, молодого соцработника и медсестру. Они должны были всячески демонстрировать прибывающим пациентам, что ждут их предложений, и спрашивать, какая программа лечения для них предпочтительна.
Миссией и главным направлением деятельности центра должна стать терапия, подчеркнул Алан Фогель, а охрана – неизбежное зло – будет поддерживаться на минимальном уровне.
Коллеги смеялись над ним за его спиной.
Миллиган и еще четверо переведенных из Лимы стали первыми жильцами новой тюрьмы-больницы. Миллиган переступил ее порог вторым.
Увещевания Мэри, что надо сначала осмотреться и самому выяснить, правдивы ли слухи, убедили его временно отложить радикальные меры. Если Дейтон окажется таким, как Лима, он всегда успеет уйти в Место смерти.
томми поморгал, удивляясь, что до сих пор жив. Он сообразил, что смерть временно отсрочили, а его, видимо, вызвали на Пятно, чтобы оценить систему безопасности незнакомого места. Охранники в новенькой отутюженной форме – белые рубахи с нашивками, нагрудные значки и черные брюки, как у полицейских, – сразу сняли с него наручники. Оставили только одежду, которая была на нем, а остальное забрали, пока администрация не решит, что ему позволительно взять.
В камере блока «Б», размером два с половиной метра на три, имелись раковина, унитаз и шкаф. Простыни и туалетные принадлежности были аккуратно разложены в ожидании первых жильцов. томми застелил постель – стальную полку с тонким, как картофельный чипс, матрасом, оставшимся от тюрьмы. Внутри шевельнулась тревога.
томми проверил окна. Сплошь ударопрочное, пуленепробиваемое стекло, такое толстое, что решетка была явно лишней. Оценил окно на предмет побега. Не выбьешь, не выдавишь и не пробьешь пулей. Он изучил уплотнение вокруг. Вытащил его – и окно упало ему на руки. Несмотря на усталость, он рассмеялся и быстро поставил окно на место. Не дай бог какой-нибудь больной попробует сбежать таким способом и получит серьезную травму.
Он вышел в блок и увидел санитаров, которые наблюдали за ним из застекленных кабинок. Время от времени кто-нибудь из персонала представлялся ему и пытался убедить, что Дейтон совсем не похож на Лиму.
В каком-то смысле они говорили правду. Здесь было очень чисто. Но сестринский пост – отделенный армированным стеклом с проволочной сеткой, рассчитанный на общение только через микрофон и динамики, – нагонял уныние своей укрепленностью и изолированностью. томми не мог ни к кому подойти близко, и никто не мог подойти к нему. Чувство паранойи еще больше усиливалось от слабого гула вездесущих камер видеонаблюдения, снимавших общим и крупным планом.
На следующий день прибыло еще несколько пациентов, включая смекалистого молодого человека по имени Дон Бартли, с которым вполне можно было взаимодействовать. Возникло чувство, что они поладят.
Новое заведение начинало ему нравиться.
Через пару дней после прибытия пациентам разрешили провести собрание блока, на котором обсуждались «важные» вопросы: в блок забыли принести кофейник, дают мало сахара. аллена раздражали эти тривиальные жалобы. По крайней мере, здесь вообще дают кофе. В Лиме о таком и не слыхивали.
Когда санитары спросили, какие есть предложения по улучшению условий, аллен и четверо других пациентов попросили открыть зоотерапию, деревообрабатывающую мастерскую, ремесленную студию и печь для обжига керамики.
Лечащая команда обещала все это организовать, и аллен начал, вслед за Мэри, думать, что доходившие до него слухи о Дейтоне, возможно, были ошибочными. Эти люди явно хотят превратить его в приличное заведение.
К тому времени как Дороти Мур, мать Билли, позвонила и сказала, что планирует его навестить, аллен уже освоился в новой обстановке.
– Мэри спрашивает, можно ли ей приехать со мной.
Он пожал плечами:
– Мы уже попрощались.
– Она хочет переехать в Дейтон, чтобы быть ближе к тебе.
– Не стоит. Ей не стоит связывать со мной свое будущее.
– Ты должен сам ей это сказать. Ничего, если она приедет?
У него не хватило духу отказать.
ДНЕВНИК МЭРИ
Воскресенье, 23 ноября 1980 года
Через четыре дня после перевода Билли в Дейтон я поехала туда с его мамой. Приехали в час дня и пробыли до половины четвертого. С трудом нашли судебно-психиатрический центр, потому что он спрятан в низине за старыми корпусами областной больницы и окружен двойным забором высотой до верхнего этажа. Когда смотришь из окна, то обязательно – сквозь ограждение. Не так, как в Лиме, где здания отделены от забора широким газоном.
Входная дверь очень маленькая, в это узкое горлышко проходят по одному. Атмосфера неприветливая. Нас здесь явно не ждут. Билли вошел [в помещение для свиданий] через другую дверь. Сначала выглядел довольно унылым, и мать даже спросила про препараты. Он ответил, что пока ничего не принимает. Его бумаги из Лимы запаздывают, а здесь о нем ничего не знают и поэтому не дают элавил, прописанный в Лиме. Во время разговора он немного приободрился.
На нем была та же одежда, что и в прошлый вторник (он тогда отдал мне всю остальную одежду, которую я сегодня привезла). Сказал, что так в ней и ходит, потому что ничего казенного не выдали. Еще сказал, что с приезда все время «сидит в своей комнате». Здесь не топят, пол очень холодный, и Билли попросил раздобыть ему коврик.
Билл вроде бы слышал, что здешние врачи не верят в его диссоциативное расстройство и вообще не верят, что такое бывает. Директор Алан Фогель сказал маме Билли, что его будут лечить как одну личность, фиксируя его действия как действия одной личности, поскольку просто не знают, как обращаться с множественником.
– Мама думает, ты собираешься переехать сюда, – сказал он.
– А ты этого хочешь? – спросила я.
– Поступай, как знаешь.
По-моему, он хочет, чтобы я осталась, – спрашивал, когда я снова приду, – но боится на меня давить, как в начале сентября, чтобы не получилось, что он просит меня запереть себя в тюрьме и поломать себе жизнь, оставшись с ним…
Если он этого хочет, я перееду в Дейтон.
Он думает, что сюда дошли слухи из Лимы, потому что местный священник отвел его в больничную часовню, указал на кафедру и крест и подчеркнуто произнес:
– Не смей!
Видимо, Ленни проболтался про крест, ведь Билли уехал и ему это никак не повредит. Но Билли было жалко священника в Лиме – тот, наверно, расстроился, когда узнал, что возвращение кафедры и креста не было чудом.
2
Первые несколько недель настроение аллена колебалось между надеждой, что Дейтон лучше Лимы, и страхом, что надежда лопнет, как мыльный пузырь.
Сначала ему сказали, что разрешат заниматься живописью, но когда через несколько недель он пришел в изостудию, то не обнаружил ничего, кроме бумаги и цветных карандашей.
– И что мне тут делать? – спросил он санитара.
– Садитесь и рисуйте.
Он затосковал и снова сказал Мэри, что ей надо забыть его, вернуться к учебе и получить диплом. Это заведение было лучше Лимы только на первый взгляд.
К концу ноября количество пациентов увеличилось до двадцати трех, но условия существования и пища стали хуже. Кормили холодным картофельным пюре и сморщенными кусочками копченой колбасы без соли или перца. Сухие горошины катались по жестяному подносу, точно дробь. Еда в Лиме была несравнимо лучше.
Отчаяние сменилось возмущением, а затем злостью.
Когда протесты пациентов были проигнорированы, аллен сказал, что единственный способ чего-то добиться, – выступить единым фронтом.
– Напишем письмо, что начинаем голодовку и что сообщим в СМИ. Вот увидите, я смогу привлечь внимание журналистов.
Десятого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года «Колумбус ситизен джорнал» напечатала:
Во вторник несколько пациентов судебно-психиатрического центра в Дейтоне начали голодовку. Уильям С. Миллиган назвал условия содержания «ужасающими»…
Директор центра Алан Фогель заявил, что во вторник вечером направил в блок омбудсмена, чтобы тот выслушал жалобы пациентов. Он допускал, что недовольство пациентов имеет основания.
После того как материал попал в полуденный выпуск новостей местного телевидения, Алан Фогель пришел в блок.
– Слушай, Фогель, – сказал аллен, – не надо считать нас болванами. Если хочешь вести переговоры как с нормальными людьми, то давай сядем и спокойно поговорим. Твои ребята не посмели бы так обращаться с зэками – те давно перерезали бы им глотки, а трупы побросали бы в коридорах. Короче, если нам снова дадут свинячью еду, мы просто размажем ее по полу, чтобы у твоих санитаров появилось занятие. И чем дольше мы будем голодать, тем вреднее станем.
На следующее утро им подали теплый завтрак в термоупаковке, и аллен распорядился прекратить голодовку.
Фогель пробовал общаться с Миллиганом как с выразителем общественного мнения.
– Моя основная задача – терапия, а не тюремное заключение. Главные здесь – врачи, именно они отдают распоряжения охране. Разве нельзя найти какой-то мирный способ взаимодействия?
– Тебе надо чем-то занять пациентов, – ответил Миллиган. – У твоего библиотекаря два помощника, но совсем нет книг, только стопка журналов «Нэшнл джеографик». Займи больных чем-нибудь интересным. Они накачаны препаратами, поэтому не жди, что они будут сами себя развлекать. Не играй с огнем.
кевин высказался прямолинейнее:
– Отвали! Напридумывал правила и хочешь в них играть! Но имей в виду – мы надерем тебе задницу!
томми потребовал объяснить, почему отсутствует зоотерапия.
– В буклете сказано про зоотерапию. За что вы дерете деньги с налогоплательщиков?
Утром охранник принес целлофановый пакет с золотой рыбкой и бросил на пол.
– Вот тебе зоотерапия, Миллиган. И больше не вякай.
Это чуть не привело к бунту.
На следующий день охрана объявила, что отныне пациенты обязаны проводить большую часть дня в общем зале, а камеры будут на это время запираться.
кевин пошел поговорить с Доном Бартли. Толкнул дверь и обнаружил, что может открыть ее только на несколько сантиметров. Посмотрел в дверное окошко и увидел, что Бартли, сидя на постели, показывает ему средний палец. Дверь была подперта столом.
Когда Дон в конце концов его впустил, кевин понял, что архитектор, проектировавший камеры, допустил серьезнейшую ошибку. За исключением приемного покоя, все двери открывались внутрь! Это же надо быть такими идиотами! Пациенту достаточно передвинуть стальную кровать под нужным углом – и готово, он забаррикадировался.
Чтобы попасть внутрь, охране придется еще придумать, как поломать стальную койку. Дон Бартли был уже готов проделать трюк с койкой в знак протеста против новых правил, но кевин его отговорил:
– Погоди. Прибережем на случай проблем с охраной. Вот тогда устроим бунт и забаррикадируемся. Мать твою, старик! Это же круто! Обернем систему безопасности против них самих!
– А что делать с новым правилом? Сидеть целыми днями в зале?
– Есть идея.
кевин оповестил всех, что утром следующего дня, выходя из камер, надо прихватить с собой подушки и простыни и лечь в коридоре перед дверью. Это пристыдит Фогеля, показав ему, что в Дейтоне командует охрана, а не врачи. В то же время охранники не смогут их наказать, потому что правило не нарушено.
Три дня спустя Фогель распорядился, чтобы двери камер больше не запирали.
ДНЕВНИК МЭРИ
18 января 1981 года
Билли сказал, что Моритц [глава Департамента психиатрии] подал в отставку. И тут же добавил: «Мы должны сделать так, чтобы его преемника уволили». Он полагает, что [новым] руководителем департамента назначат женщину.
По данным журналистов, Линднер находится под круглосуточной охраной, поскольку Арни Логан [который все еще в Лиме] нанял киллера. Линднер обещал Арни перевод в гражданскую лечебницу, а потом, на слушании, дал показания, что Арни опасен и должен пожизненно находиться в учреждении строгого режима.
Двадцать седьмого января тысяча девятьсот восемьдесят первого года Л. Алан Голдсберри подал судье Флауэрсу ходатайство о том, чтобы в начале февраля провести заседание для рассмотрения права Миллигана на закрытое слушание по пересмотру его дела. Такое слушание предусматривалось старым законодательством штата по истечении девяноста дней. В ходатайстве подчеркивалось, что применение в данном случае нового закона номер двести девяносто семь (так называемого «закона Миллигана», или «закона Колумбус диспэтч») означало бы, что он имеет обратную силу, а это неконституционно.
Однако судья Флауэрс подчинился закулисному давлению СМИ и местных политиков, которые все еще ставили ему в вину оправдание Миллигана «по причине невменяемости». Он постановил, что Миллиган подпадает под действие нового закона и ждать слушания ему придется полгода, до четвертого апреля. Слушание будет проходить в присутствии общественности и прессы.
На протяжении этих шести месяцев Голдсберри собирал отчеты, письменные показания и прочие юридические аргументы от тех, кто полагал, что Билли Миллиган неопасен и, как предусмотрено законом, должен быть переведен для лечения в клинику с максимально открытым режимом.
Среди прочего был отчет от двадцать четвертого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года, предоставленный врачом-психиатром из Дейтона, С. М. Сейми.
Рекомендации:…он [Миллиган] не нуждается в учреждении строгого режима и не склонен к побегу… Рекомендуем перевести его в Афинскую клинику для лечения у доктора Дэвида Кола. Или, в качестве альтернативы, – в клинику Корнелии Уилбур в Лексингтоне, штат Кентукки…
томми заметил, что Мэри с каждым разом выглядела все более уставшей. Он радовался ее ежедневным послеобеденным визитам, но знал, что ей они даются тяжело. Каждый день она казалась все более осунувшейся. Выяснилось, что она снова принимает антидепрессанты, и это его обеспокоило.
– Тут или пан, или пропал, – сказал томми писателю. – Я дошел до ручки. Что-нибудь обязательно случится. Или я полезу через забор и меня пристрелят при попытке бегства, или сожгу к чертовой матери всю эту контору. Я уже совсем на пределе, и потому Мэри надо уехать из Дейтона. Не хочу, чтобы именно ей пришлось забирать мой труп.
Мэри протестовала и умоляла, но несколько человек по очереди убеждали ее, что не стоит рисковать своим будущим, связывая судьбу с Билли. В конце концов она со слезами подчинилась. В среду двадцать пятого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года она пришла навестить его в последний раз.
Больше они не виделись.
3
На следующее утро в Колумбусе доктор Дэвид Кол дал показания, которые через две недели должны были использоваться на слушании (сто восемьдесят дней истекли).
По просьбе помощника Алана Голдсберри Кол рассказал о своем послужном списке психиатра и опыте лечения пациентов с диссоциативным расстройством идентичности. Заместитель прокурора Томас Бил начал перекрестный допрос.
– Каким образом судебно-психиатрический центр в Дейтоне может адекватно диагностировать и лечить Миллигана, если тот от всего отказывается?..
– Возможно, он им не доверяет, – ответил Кол. – Не уверен, как они распорядятся полученной от него информацией. Или сомневается в выводах, к которым они придут. Такое, извините за откровенность, бывало и в гораздо более дружелюбной обстановке, чем лечебница за шестиметровым забором с колючей проволокой…
Низенький плотный психиатр внимательно посмотрел на прокурора.
– Им пора определиться, кто перед ними – пациент или заключенный. Лично я давно решил: для меня он пациент… В Дейтоне жуткая тюремная обстановка. Охранники, камеры наблюдения. Меня обыскали… А потом обыскали и прогнали через металлодетектор их собственного главврача. На мой взгляд, это нельзя квалифицировать как терапевтическую атмосферу… Я даже спросил: «Доктор Сейми, а если вам туда надо пройти десять раз за день, они будут вас десять раз обыскивать?» И он ответил: «Конечно». Как будто я задал какой-то несуразный вопрос. Ну а я считаю, что несуразица – это их странное представление о психиатрическом лечении. И еще, по-моему, они никак не разберутся, кто у них там за что отвечает и кто что делает.
Томас Бил осведомился, правда ли, что вследствие заболевания, а именно диссоциативного расстройства идентичности, Билли в последние пять-семь лет вел себя крайне агрессивно и проявлял склонность к насилию.
– У него были отдельные эпизоды насилия и агрессии. Охарактеризовать его в целом как склонного к насилию и агрессии человека я не могу. Я предпочитаю оперировать фактами… В Афинах все шло отлично, пока не случились некоторые прискорбные общественные события – тогда он испугался, и начался регресс. Налицо прямая причинно-следственная связь. Более того, Билли свободно передвигался по городу и никому не причинил вреда, хотя его не раз провоцировали. В ходе терапии я учил его, как с этим справляться. Это часть процесса лечения. Нужно быть учителем… Не так, что показал фокус-покус, и все, «теперь ты здоров». Нужно время. Я никогда не пытался заткнуть ему рот. Он многословен, ратует за справедливость, вечно лезет на баррикады – все так. Но он никому не причинил вреда, не угрожал, не воровал. Парню в самом деле становилось лучше.
Майкл Эванс, представитель генерального прокурора штата, продолжил перекрестный допрос:
– Чем был вызван перевод в госпиталь Лимы?
– Вам назвать непосредственную причину или все с самого начала?
– И то и другое.
– Состояние Билли существенно улучшилось, он начал выходить в город – напомню, он находился в больнице в порядке гражданского судопроизводства, – и в прессе, преимущественно местной [Колумбус], хотя и в афинской тоже, появились статьи, в которых высказывались опасения законодателей. Началась шумиха, больницу заставили ввести определенные ограничения для Билли, и у него в результате снова подскочил уровень тревожности и, как следствие, вернулись некоторые симптомы, импульсивное поведение и так далее… Если бы нас оставили в покое, то сейчас он бы уже, наверно, жил в обществе и платил налоги.
– …Известно ли вам, как он конкретно реагировал на стресс?
– Да… он впал в крайнее уныние, отчаялся. Стал нарушать правила, говорил: «А что толку? Я отсюда никогда не выйду. Они продержат меня за решеткой до конца жизни». Решающую роль в этом сыграло Управление по условно-досрочному освобождению. Давление на нас было просто возмутительным: постоянные угрозы, вмешательство в лечебный процесс. Они никогда толком не вводили нас в курс дела, и мы не могли что-либо адекватно планировать. Каждый день – как под дамокловым мечом, никогда не знаешь, что произойдет… Я вам расскажу, как [мы] сотрудничали. Всякий раз, как парень куда-то шел, мы брались за телефон. Если Билли шел в местный «Макдоналдс» в полутора кварталах, то мы звонили в местный полицейский участок, шерифу, в Управление по условно-досрочному освобождению и сообщали, куда он идет, во сколько, с кем и так далее… Потом, когда начали выпускать его на более длительное время, мы все так же всех обзванивали. Мы сами установили такие правила ради спокойствия окружающих, но представьте себе его стресс. Он понимал, что его всеми силами пытаются упрятать обратно в тюрьму. Помню, он говорил: «Если меня отправят в тюрьму, я покойник. Меня убьют». Задумайтесь, как это могло сказаться на психически и так не вполне здоровом человеке?
4
Первым сюрпризом на слушании четвертого апреля тысяча девятьсот восемьдесят первого года стало машинописное письмо Билли Миллигана к Арни Логану, которое приобщил к делу заместитель прокурора Томас Бил. В письме шла речь о том, что Логан нанял человека, чтобы убить Льюиса Линднера. Бил зачитал письмо. Оно было датировано восемнадцатым января тысяча девятьсот восемьдесят первого года (тем самым числом, когда Мэри написала в дневнике про «киллера»).
Дорогой [Арни Логан]!
Я прочитал о твоем решении ликвидировать Линднера и готов поспорить на двадцать пять тысяч, что знаю, кого ты нанял. Если я угадал, то никакая полиция не помешает этому человеку убить доктора Линднера. Признаю – персонал ты подбираешь с большим вкусом, но тактика твоя абсолютно ошибочна.
Подумай вот о чем: заказ на убийство расценят как антисоциальное поведение, а это еще больше затянет рассмотрение твоего дела. Не многие врачи согласятся тебя взять, зная, что, скажи они что-то не то, их убьют. Но если Линднер навредил тебе и твоему делу бесповоротно и ты чувствуешь, что жизнь твоя кончена, поскольку ты проведешь за решеткой вечность, то даю тебе свои благословения.
Передавай привет Сфинксу, потому что камень упал среди мха.
Искренне твой,
Письмо подкрепило довод прокурора о том, что Миллиган по-прежнему асоциален и опасен и должен оставаться в лечебном заведении строгого режима, а не возвращаться в Афины.
Второй сюрприз произошел, когда был приведен к присяге Миллиган, настоявший на своем праве выступить. Молодой худощавый помощник Голдсберри, Стивен Дж. Томпсон, попросил подзащитного назвать свое имя.
– томми, – ответил тот.
В зале суда изумленно ахнули.
– Вы не Билли Миллиган? – переспросил Томпсон.
– Не-а. И никогда им не был.
Отвечая на вопросы Томпсона касательно письма, томми заявил, что его написал аллен. Он якобы прослышал, что Арни должны перевести в Дейтон, и, побаиваясь, попытался его задобрить.
– Он заказал доктора Линднера, а это идиотизм. Но если бы я назвал его идиотом, он и за мной начал бы охоту. Ему никто не указ. Он не станет слушать. Его нельзя унижать… Я знаю, что нельзя палить направо и налево, потому что кто-то дал против тебя показания в суде. Сегодня доктор Линднер, например, дал показания не в мою пользу, но я не стал бы за это в него стрелять.
На вопрос, почему он отказывается сотрудничать с врачами в больнице Дейтона, томми сказал, что он им не верит и боится.
– Когда не доверяешь человеку, то не дашь ему копаться у тебя в мозгах.
Двадцать первого апреля тысяча девятьсот восемьдесят первого года четвертый районный апелляционный суд вынес решение по поводу вердикта Роджера Джонса, судьи афинского окружного суда, который за полтора года до этого распорядился о переводе Билли из Афин в Лиму.
Суд счел перевод «без уведомления пациента и его близких, без возможности консультироваться с адвокатами и привлекать свидетелей, лишив пациента права на полноценное судебное слушание… роковой ошибкой… которая должна быть исправлена путем аннулирования приказа о переводе и восстановления пациента в положении, которое существовало до незаконного перевода».
Тем не менее аннулировать незаконное решение апелляционный суд отказался. Основанием послужил тот факт, что на последнем судебном слушании были получены достаточные доказательства того, что истец, в связи с душевным расстройством, представляет угрозу для себя и окружающих.
Никто не уведомил апелляционный суд, что «доказательства» предоставил Фредерик Милки, который сам признался, что наблюдал Миллигана всего несколько часов, а лечил Миллигана не он, а клинический директор Льюис Линднер.
Через шесть с половиной недель после слушания судья Джей Флауэрс постановил, что лечение должно продолжаться в судебно-психиатрическом центре в Дейтоне, который был назван «наиболее подходящим лечебным заведением с максимально щадящими для данного пациента условиями, которые одновременно согласуются с процессом лечения и гарантируют безопасность общества».
Голдсберри тут же подал апелляцию, но, учитывая координированные нападки прессы и политиков, мало кто верил, что в обозримом будущем есть хоть какой-то шанс перевода Билли в гражданскую клинику.
Теперь, когда Мэри больше не приходила, рейджен посчитал, что можно давать кевину больше времени на Пятне. Сам рейджен выходил редко, досадуя на свой все ухудшающийся английский. Его акцент усилился настолько, что окружающие понимали его с большим трудом, однако он упорно отказывался повторять сказанное.
артур не вставал на Пятно, потому что в подобной обстановке требовался либо ловкач, либо здоровяк. Логика здесь была явно невостребованной. И поскольку дети держались в стороне, общее сознание ограничивалось томми, алленом и кевином.
5
Через два дня после решения Флауэрса в блок «Д» пришел соцработник и сказал кевину, что тот должен подписать бланк для посещений, если хочет свидания с Тандой Бартли. кевин понятия не имел, кто это такая и зачем пришла, но, поскольку ему нравились гостинцы, которые обычно приносили посетители, расписался и пошел в комнату для свиданий.
Окинув взглядом посетителей, он увидел женщину в коротком платье, сидящую отдельно от других. Когда он подошел к столу, она закинула ногу на ногу. Его взгляд скользнул по стройным лодыжкам и пробежал вверх до изгиба бедер.
– Вы к кому? – спросил он.
– К тебе, – ответила она и облизнула губы.
Он решил, что Танда Бартли отлично умеет пользоваться своей внешностью.
– Мой братец Дон много о тебе рассказывал. Интересный случай. Не возражаешь, если я буду иногда к тебе наведываться?
кевин посмотрел в ее темные глаза и вздохнул:
– Ну, не знаю, выдержит ли мое сердечко.
Она рассмеялась.
– Я тебя приметила, когда приходила к Дону. «Кто тот высокий красавчик с видом потерявшегося щенка?» И он мне порассказывал.
– Правда? И что ты знаешь?
– Знаю, что люди ошибаются. Знаю, в чем тебя обвиняют. Но мне все равно. Может быть, я тебе помогу.
– Ты тоже врачиха?
Она покачала головой.
– Значит, одна из тех баб, которые западают на бандитов, воображая, что наставят их на путь истинный.
Она рассмеялась певучим манящим смехом.
– Если у тебя есть какой-нибудь комплекс на почве секса, то я могу помочь.
кевин с готовностью кивнул и положил руку ей на ногу:
– Годится. Наверно, большинство женщин это во мне и видят. Но должен тебя предупредить, помогать придется изрядно – нас много.
– Дон говорил, и это заводит меня еще больше.
Несколько дней спустя, когда томми провели в комнату для свиданий, он снова обнаружил там Танду. Она кипела и булькала, потому что охранник, проверяя ее ручным металлодетектором, попытался с ней заигрывать.
– Сукин сын ко мне приставал! Пускает слюни и говорит: «Брось ты этого насильника Миллигана и погуляй с настоящим мужиком!» Ох, попадись мне эта скотина! Надо как-нибудь дождаться его на парковке, дать себя полапать, а потом как врезать…
Он решил, что живая, веселая, дерзкая Танда с кукольными глазами и невинным личиком – самая целеустремленная женщина, какую он только встречал. Из тех, кто, если ее не позвали на вечеринку, специально туда заявится, чтобы испортить людям настроение.
– Осторожнее, не надо насилия, – предостерег томми.
– Ты, наверно, умеешь себя контролировать. У тебя просто выхода нет. Как это, когда уходишь из сознания?
томми с трудом подбирал слова:
– У тебя бывало, что бродишь по лесу и вдруг чувствуешь запах какой-то падали, видишь мертвое животное и тебя тошнит?
Она покачала головой:
– Но могу представить.
– Так вот, ты отворачиваешься и думаешь про что-нибудь другое, мороженое, например, или еще что-то вкусное, чтобы сбежать от отвратительного запаха смерти, заблокировать его. Вот так и у меня. Полностью выбрасываешь из головы то, что только что увидел, и оно больше не существует. Бац – и ты спишь. Втягиваешь эту часть себя и где-то ее оставляешь – в конце концов она вернется, но ты не целостное человеческое существо. Так было с Билли. Он ушел, потому что его затошнило. Он не хотел больше этого видеть, нюхать…
томми с самого начала знал, что Танда их с алленом и кевином использует, только не понимал для чего. Она была хитрой и ловкой, умела втираться в доверие. Он видел, как она манипулировала медсестрой, которой явно нравился ее брат. Встретилась с ней на парковке и рассказала, что Дон по уши в нее влюблен. А несколько недель спустя передала ей для брата на парковке марихуану.
Через неделю начальник охраны Гаррисон и двое его подчиненных ни с того ни с сего ввалились в блок. Гаррисон держал под мышкой, словно офицерскую трость, металлическую папку с зажимом. аллен обратил внимание, как необычно все трое идут, синхронно, в ногу! Они промаршировали к кабинке санитаров, задали несколько вопросов и стали рыться в картах пациентов на медицинской тележке.
Неспроста это.
Гаррисон крикнул медсестре Милли Чейс:
– Вели пациентам выйти в общий зал.
Она бросила на него сердитый взгляд:
– У меня есть четкие указания: без разрешения медперсонала и без присутствия омбудсмена вы не имеете права обыскивать блок.
– Мы его все равно обыщем.
Она покраснела от ярости и включила громкую связь.
– Внимание всем пациентам блока «Д». Сейчас в камерах начнется обыск, поэтому смывайте все лишнее в унитаз.
Гаррисон тут же выключил микрофон, но было поздно: зал стремительно опустел, и по коридору полетело эхо слива воды.
По больнице ходили слухи, что Миллиган подговорил пациентов жаловаться на бесчинства охраны в Департамент психиатрии, а копии отправлять губернатору и в газеты. Суперинтендант запретил охране проводить незаконные обыски камер и самих пациентов. Через несколько дней охранники жестоко избили аллена. Видимо, Гаррисон решил самостоятельно разобраться с главным возмутителем спокойствия.
аллен попросил Танду позвонить писателю и передать, что артур прикроет всю эту лавочку.
В полночь двадцать второго июля тысяча девятьсот восемьдесят первого года писателя разбудил телефонный звонок. На проводе была Танда Бартли:
– Билли в последнее время ходит как в воду опущенный. Мой брат считает, что он хочет наложить на себя руки. Тот, который томми, не хотел, чтобы я вам звонила, но аллен решил, что вы должны знать.
– Как он?
– Несколько дней назад забаррикадировался в камере и поджег мебель. Охране пришлось выломать дверь и залить все пеной из огнетушителя. Ему вкололи успокоительное, связали, а потом избили так, что он теперь в коляске.
– Если сможешь, передай ему через брата, что я выеду сегодня же утром. К полудню буду на месте.
Несколькими неделями ранее Билли упомянул, что внес сестру Дона Бартли, Танду, в список постоянных посетителей, но как она за такое короткое время узнала про аллена и томми?
6
Когда писатель вошел в комнату для свиданий, то был шокирован видом Билли в инвалидной коляске. Одна нога – в гипсе и приподнята. Кожа – опухшая и синяя.
– томми? – спросил писатель.
Тот смущенно кивнул:
– Ага…
– Что у вас происходит?
томми не поднимал глаз.
– Не знаю, но мне сейчас того… хреново…
– Ты общаешься с остальными?
Оглянувшись по сторонам, томми прошептал:
– Редко…
– И что они говорят?
томми подался вперед:
– По-моему, артур хочет нас убить.
– Странно. Почему ты так решил?
– Он сделал яд. Говорит, мы никогда не выйдем на свободу, больше нет надежды и поэтому надо уйти по своим правилам. И не спрашивайте, что он имеет в виду.
томми улыбнулся.
– Что смешного?
– Слышу внутри очень странные вещи.
– Кто говорит?
– Не знаю.
После долгого молчания писатель спросил:
– Ты мне ничего не хочешь рассказать?
– Иногда даже не могу завязать шнурки, – выпалил томми.
– Ты? Шнурки? Я понимаю, что кристин и шон не умеют, но ты-то почему?
– Понятия не имею. Некоторые врачи говорят, что меня надо выпустить, а я не согласен. Я тогда совсем растеряюсь и не буду знать, что делать.
– На воле много людей, которые тебя любят. Кто-нибудь поможет.
– Да, знаю…
– Я обсуждал кое с кем возможность перевода тебя в новое судебно-психиатрическое отделение центральной психиатрической больницы Огайо в Колумбусе.
– Ни за что. Я был в ЦПБО в детстве. С меня хватило.
– Центральное судебно-психиатрическое отделение – ЦСПО – откроется через три недели. Ты будешь…
– Я не поеду.
– …всего в двадцати минутах от своей матери в Ланкастере. И в полутора, а не в трех часах от Афин. Мы с доктором Колом сможем чаще тебя навещать.
– Не могу я начинать все сначала в очередной тюремной клоаке.
– Сначала послушай, кто там будет клиническим директором…
– Да хоть сам господь бог. Не поеду.
– Доктор Джудит Бокс. И она просила…
– Футболят из одной тюряги в другую, а меня даже не спрашивают!
– При докторе Бокс в качестве директора ты не…
– Придется начинать все сначала, и мне скажут: «Вы здесь всего три месяца, выпускать вас рано».
– Ты же знаешь, доктор Бокс работала с другими множественниками. Она помогала доктору Колу и однажды тебя уже обследовала. На днях я звонил директору Фогелю, и он сказал, что звонила Бокс. Она хочет твоего перевода в Колумбус и готова тебя лечить.
– Зачем ей это?
– Она считает, что ты ей доверишься и она тебе поможет. Ее звонок Фогелю показывает, что она заинтересована. Когда я недавно спросил судью Флауэрса, как обстоят дела с переводом в Афины, знаешь, что он сказал? «В первый раз я послал Билли в Афины, потому что не знал, что у них там нет забора». Я сказал ему, что Дейтон тебе не подходит и что в Колумбусе скоро откроют ЦСПО. Он ответил: «Это может стать хорошим следующим шагом».
– Ничего не понимаю.
– Нет никакой гарантии, томми, что тебя туда переведут, но поскольку судья Флауэрс это упомянул, то, пожалуйста, не отказывайся. Важно, чтобы тобой занимался квалифицированный психиатр. И поскольку доктор Бокс хочет тебя лечить, разве это не идеальный вариант? На самом деле я даже не уверен, что это вообще осуществимо. Но если все-таки до этого дойдет, не психуй…
– Естественно, я буду психовать! Здесь все делается жутко медленно!
– Ты предпочтешь остаться здесь и не получать никакого лечения?
– Я все равно скоро умру.
– А доктор Бокс даст тебе шанс. В ЦСПО ты будешь не единственным множественником. Она возглавит первое в мире экспериментальное отделение по диссоциативному расстройству личности. Тебе обеспечат квалифицированное лечение. И если Бокс сплавит тебя и скажет Флауэрсу, что ты не опасен, то возрастут шансы вернуться в Афины. Помнишь, судья сказал, что ЦСПО может стать «хорошим следующим шагом». Значит, он предполагает несколько шагов. Из Лимы в Дейтон, затем в Колумбус, Афины, а потом, возможно, – на свободу.
– Мне будут давать нужные лекарства?
– Доктор Бокс знает, что тебе надо. На последнем слушании ты был на Пятне. Помнишь, она дала показания в твою пользу?
томми задумчиво помолчал.
– Если я поеду в Колумбус… Если бы я поехал… Сколько времени надо, чтобы меня туда перевести?
– Не знаю.
томми поерзал на месте.
– Уйдут месяцы.
– Вопрос в том, хочешь ли ты туда поехать? Если да, я позвоню судье Флауэрсу и скажу, что тебя здесь не лечат. Но я не стану ничего делать против твоей воли.
– Если я соглашусь, как думаете, можно это устроить недели за две?
– Понятия не имею. Зависит от их правил.
– Раз думаете, что мне это поможет, решайте сами.
– Я за тебя решения не принимаю. Ты это знаешь.
– А мне надо, чтобы кто-то их принимал, я сам не могу. Я не знаю, как лучше.
– Я могу только советовать. Поправь меня, если я ошибаюсь… Дела здесь, судя по всему, из рук вон, и становится только хуже. Если это так, то любой перевод отсюда – хороший шаг.
– Меня в Колумбусе не любят. Газеты до сих пор поливают меня грязью.
– Это так сразу не остановить, томми. Пока есть политики, желающие попасть в газеты, ты останешься легкой добычей. Но если хочешь выжить, придется рискнуть.
томми подумал, почесал ногу под гипсом и кивнул:
– Ладно, поеду.
Писатель позвонил судье Флауэрсу и сказал, что, по его мнению, жизни Билли грозит опасность. Напомнил, что ЦСПО открывается через три недели и что доктор Джудит Бокс, которая сейчас работает с другими множественниками в тюрьме Чилликоти, проявила интерес к лечению Билли.
Флауэрс сказал, что поскольку это будет внутренним переводом из одного учреждения строгого режима в другое, то при согласии сторон он отдаст соответствующее распоряжение.
Директор Фогель написал судье Флауэрсу: «…Лечащая команда полагает, что мистер Миллиган не получает в судебно-психиатрическом центре Дейтона надлежащего лечения потому, что сам отказывается сотрудничать. Об этом изложено в прилагаемом отчете. В этой связи мы рекомендуем, чтобы он был переведен в Центральное судебно-психиатрическое отделение в Колумбусе, которое также является учреждением строгого режима, где за его лечение будет отвечать Джудит Бокс. И мистер Миллиган, и доктор Бокс согласны на данный перевод».
Билли перевели через два месяца после полуночного звонка писателю Танды Бартли, а еще через несколько дней Танда поселилась у сестры Билли в Колумбусе, чтобы быть поблизости и каждый день его навещать.