ЛИВОНСКАЯ ВОИНА ЦАРЯ ИВАНА IV (1558–1581 гг.)
Глава 1ПРЕДЫСТОРИЯ ВОЙНЫ
В январе 1558 года началась Ливонская война. Она длилась 24 года и стала самой продолжительной, самой крупномасштабной из всех войн, которые вела Московская Русь в XVI и XVII столетиях, причем завершилась ее полным поражением.
В этой войне Великое княжество Литовское не сразу столкнулось с Москвой. Однако в ней переплелись интересы многих государств, а сама война сыграла столь огромную роль в их истории, что необходимо дать хотя бы краткое описание всех ее периодов и важнейших событий.[90]
Дипломатические баталии в 1537–1556 гг.
Перемирие 1537 года обе стороны соблюдали около 25 лет. В Москве в тот период сначала шла борьба между боярскими группировками, потом укреплял свою власть Иван IV. Кроме того, досаждали набеги крымских и казанских татар. Великий князь Литвы Сигизмунд I Казимирович (по прозвищу «Старый») после трех неудачных войн с Москвой стремился избежать новой войны.[91] Любопытно в этой связи его обращение к Литовской Раде в сентябре 1538 года, где он сообщил, что до истечения срока перемирия с Москвой остается три года, а потому надо думать о возможности новой войны:
«Что касается до начатия войны с нашим неприятелем московским, то это дело важное, которое требует достаточного размышления. Не думаю, чтоб жители Великого княжества Литовского могли одни оборонить свою землю без помощи наемного войска. Вам, Раде нашей, известно, что первую войну начали мы скоро без приготовлений, и хотя земские поборы давались, но так как заранее казна не была снабжена деньгами, то к чему наконец привела эта война? Когда денег не стало, мы принуждены были мириться.
Какую же пользу мы от этого получили? Если теперь мы не позаботимся, то по истечении перемирия неприятель наш московский, видя наше нерадение, к войне неготовность, замки пограничные в опущении, может послать свое войско в наше государство и причинить ему вред.
Так, имея в виду войну с Москвою, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб в остающиеся три года перемирных на каждый год был установлен побор на первый год серебщизна по 15 грошей с сохи, на второй — по 12,на третий — по 10; чтобы эти деньги были собираемы и складываемы в казну нашу и не могли быть употреблены ни на какое другое дело, кроме жалованья наемным войскам».
Итак, денег на войну у Литвы не было, особых надежд взять реванш — тоже. В итоге 25 марта 1542 года, точно в день завершения пятилетнего срока перемирия, послы ВКЛ подписали в Москве соглашение с правительством боярина Ивана Шуйского о продлении перемирия еще на семь лет.[92]
В 1548 году король польский и великий князь литовский Сигизмунд I «Старый» умер (ему был 81 год, по меркам XVI века он справедливо считался очень старым). На польский престол взошел его 28-летний сын Сигизмунд II Август (1520–1572), которого еще в 1529 году 9-летним ребенком провозгласили великим Князем литовским под именем Жигмонт II.
Хронисты писали, что Сигизмунд Август объединил в себе литовское упорство своего деда Казимира, итальянскую утонченность матери Боны, хозяйственность бабки и ягеллонскую щедрость. Более всего он прославился не государственными деяниями, а своим романом с красавицей Барбарой Радзивилл[93] (1520–1551), дочерью великого гетмана ВКЛ Юрия Радзивилла, сестрой могущественных магнатов Николая Радзивилла «Рыжего» и Николая Радзивилла «Черного». Он женился на ней в 1547 году, а 7 декабря 1550 года, преодолев сильное сопротивление магнатов и шляхты, короновал ее в Кракове. Но вскоре (8 мая 1551 года) королева умерла. Современники были убеждены, что ее отравила свекровь, герцогиня Бона Сфорца. Эта романтическая история послужила сюжетом для многочисленных художественных произведений.
Здесь мы дадим слово Нечволодову:
«Ко времени смерти отца Сигизмунд-Август был сильно занят своим вторым браком. После смерти первой жены, австрийской принцессы, не оставившей ему детей (Елизавета Габсбург умерла 15 июня 1545 г.), он влюбился в молодую вдову Трокского воеводы Гаштольда, прекрасную Барбару, урожденную Радзивилл, обладавшую по единодушным отзывам современников и всеми душевными качествами, и тайно женился на ней.
Когда незадолго до смерти отца он объявил о своем браке, среди польской знати возникло сильное неудовольствие, что их будущая королева — родом литвинка… Сигизмунду-Августу, по занятии отцовского престола, пришлось вступить в упорную борьбу на защиту своего брака с Барбарой. Он успел, наконец, добиться признания ее королевой, но вслед за тем она умерла в начале 1551 года, говорят, отравленная своей злою свекровью».
Итак, Сигизмунду II Августу было не до войны. В январе 1549 года он послал в Москву послов договариваться о «вечном мире». Уже 13 февраля они подписали документ о продлении перемирия еще на пять лет. Что же касается «вечного мира», то Литва ставила обязательным его условием возврат Смоленска. Но московские бояре отвечали: «ни одной драницы из Смоленска государь наш не уступит».
Впрочем, молодой государь Иван Васильевич (ему шел тогда 19-й год), не хотел «вечного мира» и со Смоленском. Он говорил боярам:
«За королем наша вотчина извечная, Киев, Волынская земля, Полоцк, Витебск и многие другие города русские, а Гомель отец его взял у нас во время нашего малолетства: так пригоже ли с королем теперь вечный мир заключать? Если теперь заключить мир вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин искать нельзя, потому что крестного целования никак нигде нарушить не хочу».
Иван решил заключить лишь перемирие именно с той целью, чтобы иметь потом предлог для завоевания якобы своих «старинных вотчин». Если же послы спросят бояр, на каких условиях государь согласился бы заключить «вечный мир», то надо потребовать от Литвы уступки Гомеля, Полоцка и Витебска. При этом Полоцк и Витебск следует требовать специально для того, чтобы вечный мир не состоялся, потому что если послы согласятся уступить Гомель, Смоленск, Полоцк и Витебск, то вряд ли удастся отказаться от заключения «вечного мира».
При подписании соглашения о продлении перемирия возникли затруднения из-за титула Ивана, объявившего себя по примеру деда «царем всея Руси». Литовские послы (витебский воевода Станислав Кишка и маршалок Ян Камаевский) потребовали дать им грамоту для своего государя с объяснением того, каким образом Иван вдруг стал царем. Бояре ответили им устно, что прежде московских князей не величали царями потому, что никто из них на царство не венчался, а вот Иван венчался по примеру Владимира Мономаха.[94]
Этот аргумент послов не убедил, они отказались подписывать договор. Послы уже сели в возок, чтобы ехать домой, но тут их вернули и позволили написать грамоту от королевского имени без упоминания царского титула Ивана Васильевича.
Для взятия клятвы с короля о соблюдении перемирия в Вильно отправился окольничий Михаил Яковлевич Морозов. Кроме того, ему поручили добиваться от Сигизмунда-Августа признания царского титула Ивана. Но литовский властитель велел ответить Морозову, что отец Ивана (Василий III) царем себя не называл. Что же касается Владимира Мономаха, то, во-первых, это дело давнее, а во-вторых, Клев сейчас принадлежит ему, Сигизмунду-Августу, так что у него больше оснований, чем у великого князя московского, называть себя царем киевским. Все христианские государи величают титулом «царь» («кесарь», искаженное «цезарь») только римско-германского императора.[95] Когда же великий князь литовский и великий князь московский называют «царями» хана Крыма и других «поганских» господарей, то это делается лишь по старому обычаю, давно их славяне так называют, сами себя «поганские цари» величают ханами либо султанами.
Разумеется, Сигизмунд-Август не стал величать Ивана царем в своих грамотах. Злобствуя по этому поводу, Иван велел в ответных грамотах не употреблять по отношению к Сигизмунду II титул «король польский». Литовские гонцы не взяли такой грамоты и уехали с пустыми руками.
Лишь 12 сентября 1552 года в Москве было подписано перемирие на два года, со вступлением в силу с 25 марта 1554 года, а 7 февраля 1556 года обе стороны подписали соглашение, по которому перемирие продлевалось с 25 марта 1556 года еще на семь лет.
При этом титул «царь всея Руси» за Иваном IV литвины и поляки не признали. Московским послам и боярам не помогли ни ссылки на римского «царя» Августа, якобы предка Ивана, ни то, что «Казанского и Астраханского государств титулы царские Бог на нас положил».[96]
Подготовка Ивана IV к завоеваниям
Готовясь к будущим завоеваниям на Востоке (Казань, Астрахань) и на Западе (Ливония, Литва), Иван IV в 1550-е годы осуществил крупные преобразования в вооруженных силах Московской Руси.
В основу его военной реформы легли идеи литвинского шляхтича Ивана Семеновича Пересветова. Пересветов прежде был на военной службе в Литве (в частной армии Ф. Сапеги), затем у короля Венгрии Яна Запальни и короля Чехии Фердинанда I, у господаря Молдавии.
В 1539 году Пересветов приехал в Москву, где тоже, поступил на военную службу. Осенью 1549 года Пересветов передал Ивану семь своих сочинений («книжек») — «Сказание о Магмет-султане», «Сказание про царя Константина», «Малая челобитная» и другие. В них он изложил проект государственных, военных и судебных реформ.
Его главные мысли сводились к следующим тезисам. Стране нужна сильная самодержавная власть, опирающаяся на постоянное войско, отлично обученное и вооруженное, с постоянными начальниками. Командиров надо назначать по их способностям, а не степени знатности. Все доходы следует собирать в государеву казну; за счет казны платить жалованье служилым людям и производить оружие, в первую очередь огнестрельное, особенно артиллерию.
Отметим также, что Пересветов советовал Ивану быть беспощадным и самым жестоким образом подавлять любые попытки противодействия государевой воле: «не мочно царю без грозы быти; как конь под царем без узды, тако и царство без грозы». Людей, особенно вельмож, посмевших перечить самодержцу, надо «огнем жещи и иные лютые смерти им давати, чтобы зла не множилось».[97]
Иван не мог не прислушаться к этим советам, ибо они пришлись и к времени, и к месту, и к его характеру. В 1550 году он учредил «стрелецкое войско», т. е. подразделения стрелков («пищальников») из числа вольных людей. Они получали земельные участки и жалованье, за что обязывались служить царю пожизненно и наследственно. Стрельцы поначалу были только пешие. Впрочем, создание стрелецких пехотных полков шло туго. Царю Ивану удалось создать всего 6 полков общей численностью три тысячи человек. А к концу века стрельцов было лишь 12 тысяч.
Значительно более успешно шли дела в артиллерии, сыгравшей важную роль во всех завоевательских походах Москвы. К началу Ливонской войны ее численность составила примерно 200 стволов разного калибра, что для того времени было очень хорошим показателем.
В том же 1550 году Иван IV издал указ о самом крупном в русской истории наделении служилых людей землей. Он приказал раздать «детям боярскими сразу тысячу поместий в ближайших окрестностях Москвы, причем поместья выделялись исключительно по заслугам, а не по знатности происхождения. Эта тысяча (точная цифра — 1078 человек) составила конный полк личной охраны царя, названный Стремянным.
Формирование поместного ополчения регулировало Уложение 1556 года. Согласно ему, служба боярских и дворянских сыновей должна была начинаться по достижении ими 15-летнего возраста. Для учета таких «новиков» в различные районы страны выезжали бояре и думные дьяки. Каждому вновь принимаемому на службу юноше они определяли поместный и денежный оклад. Поместный оклад составлял от 150 до 450 десятин земли. Деньгами платили 4–7 рублей в год. Каждый дворянин являлся в ополчение верхом на коне, причем не один, а с несколькими «боевыми холопами» — своего рода безземельными шляхтичами.
Что касается «смертей лютых», то речь о них пойдет дальше.
Причины и повод для войны
В 1948 году, в связи с обсуждением второй серии кинофильма «Иван Грозный», так и не выпущенной в прокат, ЦК ВКП(б) принял специальное постановление о том, как надо трактовать личность царя Ивана IV и его политику.
По предложению Сталина, единогласно одобренному членами ЦК, опричнину предписали отныне считать «прогрессивным» общественным явлением, а бояр — «реакционерами». Ничего не поделаешь, душегубу и садисту Иосифу Виссарионовичу, страдавшему манией преследования, очень нравился душегуб и садист Иван Васильевич, подозревавший в измене абсолютно всех. С тех пор в советской историографии утвердилась следующая концепция:
«Ливонская война для России была поставлена в повестку дня самой историей — выхода к Балтийскому морю требовали ее экономические и военные интересы, а также необходимость культурного обмена с более развитыми странами Запада. Иван Васильевич, следуя по стопам своего знаменитого деда — Ивана III, решил прорвать блокаду, которой фактически отгородили от Запада Россию враждебные ей Польша, Литва и Ливонский орден».
Как мы уже знаем из предыдущих глав, именно «знаменитый дед» самолично «закрыл окно в Европу», обрушившись на Новгород в 1477 году. А что касается Ивана IV, то в нынешние времена уже далеко не все историки разделяют взгляды И. В. Сталина и его идейных преемников. Так, современный российский историк А. М. Буровский пишет:
«Иван IV и его эпоха — это какой-то сплошной провал в истории… Провалы возникают всякий раз, когда факты опровергают исторические стереотипы или могут показать московский тип государства с невыгодной стороны. Очередным стереотипом стало утверждение «прогрессивного характера» Ливонской войны. Мол, необходимо было выйти к Балтийскому морю, и это оправдывает все потери и все усилия.
Но вот первый провал: никакой необходимости двигать армии не было и в помине, потому что древний Новгород давно и успешно вы активную морскую торговлю на Балтике. Вмешательство Москвы отнюдь не создало чего-то нового, а напротив, уничтожило уже давно достигнутое».
Читаешь эти слова и в очередной раз убеждаешься, что новым является хорошо забытое старое. Например, такой авторитет, как Н. И. Костомаров, еще в 70-е годы XIX века назвал Ливонскую войну проявлением стремления Ивана Грозного к захвату и ограблению все новых и новых территорий.[98]
В самом деле, был ведь у Московской Руси и выход к морю, и возможность торговли со странами Западной Европы, и канал для культурного обмена. Речь идет о Новгороде. Но царь Иван IV сам все это уничтожил, полностью и окончательно разгромив Новгород, едва начавший приходить в себя после того погрома, что учинил в нем его дед — Иван III.
Главной причиной Ливонской войны стала жажда грабежа, снедавшая московского тирана. Это были богатые земли. Еще в 1437 году ливонские города поразили роскошью зданий и богатством жителей суздальского священника Симеона и его спутников, которые ехали через Дерпт в Ригу, чтобы отправиться морем на восьмой Вселенский собор во Флоренции. За последующие 130 лет они стали еще богаче. Зная об этом, Иван IV решил ограбить богатую Ливонию, а затем присоединить ее к своему государству. Но для успеха в этом замысле требовалась гибкая и разумная внешняя политика. Между тем, с гибкостью у Ивана Васильевича всегда были большие проблемы.
Помимо причины, обычно нужен еще и предлог для войны. Этот вопрос в Москве решили просто. Там нашли даже два предлога.
Первым из них стало требование Ивана к Ливонскому ордену в 1554 году, чтобы тот уплатил дань за 50 лет (считая от 1503 года) с Юрьевской (Дерптской) волости, якобы установленной в давние времена договором между Москвой и Орденом. Между тем, вот что пишут об этой дани современные российские историки:
«Происхождение «юрьевской дани» неизвестно… Упоминание о «юрьевской дани» содержалось в договорах Пскова и Дерптского епископа с 60-х гг. XV века: она выплачивалась епископом в пользу Псковской республики».
Как видим, Москва здесь абсолютно не при чем. Это царские чиновники (дьяки) Иван Висковатый и Алексей Адашев сочинили, будто бы немцы должны платить ее за разрешение прежних московских государей (Псков они вообще не упоминали) селиться в Юрьеве (Дерпте). Как бы там ни было, Иван установил срок для уплаты дани (по гривне с каждого жителя волости, деньги для тех времен большие) в три года. Ливонские посольства дважды в течение 1557 года пытались добиться отмены пресловутой дани, или хотя бы снижения ее размеров и отсрочки выплаты, но безуспешно.
В качестве второго предлога решили использовать весть о закрытии нескольких православных храмов в Ревеле, Риге и Дерите ввиду отсутствия прихожан. «Православно озабоченный» дореволюционный историк Нечволодов утверждал, что Иван пошел войной на ливонских немцев в первую очередь ради защиты православной веры. В качестве доказательства он цитировал письмо Ивана Васильевича, отправленное им в 1553 году капитулу (руководству) Ливонского ордена;
«Необузданные ливонцы, противящиеся Богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули иго императора и папы Римского: если они могут сносить от вас презрение и спокойно видеть свои храмы разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и моему Богу. Бог посылает во мне вам мстителя, который приведет вас в послушание».
Понятно, что при такой постановке вопроса практически полное отсутствие православных в Ливонии не имело никакого значения.
Состояние Ливонии накануне войны
Ливония середины XVI века не могла противостоять Московской Руси. Фактически она являлась конфедерацией пяти государственных образований: Ливонского ордена, Рижского архиепископства, Курляндского, Дерптского и Эзель-Викского епископств.
При этом Ливония формально входила в состав Священной Римской империи, подчинялась как германскому императору, так и Папе Римскому. Но фактически она была предоставлена самой себе и переживала далеко не лучшие времена. Экономическое процветание Ливонии сочеталось с отсутствием политического, религиозного и национального единства ее населения.
Во-первых, Ливония была местом пребывания духовно-рыцарского Ордена, владения которого находились во всех частях страны (с расположением ставки магистра Ордена в крепости Венден). Во-вторых, значительная часть земель принадлежала католической церкви. Главными земельными собственниками являлись архиепископ Рижский и три других упомянутых епископа. В-третьих, здесь проживали светские рыцари, чьи замки стояли в землях Ордена либо епископов. В-четвертых, все сколько-нибудь крупные города (Рига, Вольмар, Дерпт, Динабург, Митава, Нарва, Феллин и прочие) имели самоуправление на основе так называемого «Магдебургского права».
При этом и орденские рыцари, и светские рыцари, и духовенство, и члены городских магистратур — все они были немцами. Коренные жители Ливонии — курши, латгалы, ливы, земгалы, эсты — занимали нижние ступени в сословной иерархии, а к немцам относились враждебно. Лютеранство, получившее к середине XVI века широкое распространение среди жителей городов и светских рыцарей, еще больше усиливало общее разделение.
Главным механизмом согласования интересов разных сословий, конфессий и национальностей являлись общие съезды их представителей (ландтаги), собиравшиеся в городе Вольмар. Однако часто они завершались безрезультатно, ввиду серьезных противоречий между делегатами.
Итак, Ливония была богатой страной, но слабой в военном отношении. А как мы знаем по житейскому опыту, привлекательную беззащитную девушку при первом удобном случае многие не прочь изнасиловать. Ливония была обречена…
Вот характеристика Карамзина:
«Пятидесятилетний мир, обогатив землю, умножив приятности жизни, роскошь, негу, совершенно отучил рыцарей от суровой воинской деятельности… Тунеядство, пиры, охота были главным делом знатных людей в сем, по выражению историка, земном раю, а как жили орденские, духовные сановники, так и дворяне светские, и купцы, и мещане в своем избытке; одни земледельцы трудились в поте лица, обременяемые налогами алчного корыстолюбия… Многосложное, разделенное правительство было слабо до крайности: пять епископов, магистр, орденский маршал, восемь командоров и восемь фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уставы и права; каждый думал о частных выгодах, мало заботясь о пользе общей… Орден не думал о способах противиться сильному врагу внешнему; не имея собственной рати, не имел и денег. Одним словом, избыток земли, слабость правления и нега граждан манили завоевателя».
Поздней осенью 1557 года в Москву вторично прибыли ливонские послы с богатыми подарками царю Ивану и с просьбой об отсрочке выплаты Юрьевской дани. Иван пригласил их на обед, но велел подать пустые блюда и сказал, что сам взыщет эту дань с магистра и со всей Ливонской земли. Возвращаясь домой, послы видели, что Московское государство усиленно готовится к войне: повсюду строят мосты и чинят дороги к западной границе, идут большие обозы с военным снаряжением и продовольствием. Вторжение было уже предрешено.
Глава 2ПЕРВЫЙ ЭТАП ВОЙНЫ (1558–1561 гг.)
Ливонскую войну историки условно разделяют на четыре этапа. Первый (1558–1561 гг.), это война Ивана IV с Ливонским орденом. На втором этапе (1562–1569 гг.) он воевал в основном с Великим княжеством Литовским. Третий период (1570–1576 гг.) знаменуют боевые действия Москвы в Ливонии против шведов. Четвертый период (1577–1583 гг.) — это война Москвы против Речи Посполитой и продолжение войны со шведами.
Вторжение московского войска в Ливонию (1558 г.)
Холодной снежной зимой, 22 января 1558 года, 40-тысячная армия Москвы, заранее сосредоточенная в районе Пскова, вторглась в Ливонию. Большей частью она состояла из казанских татар, мордвы, черемисов, пятигорских черкесов и прочих «национальных меньшинств» Московского государства.
Войсками командовали касимовский «царь» Шиг-Алей, боярин Даниил Романович Захарьин (брат царицы Анастасии), князь Михаил Васильевич Глинский (дядя царя), братья князья Серебряные, Иван Шереметев, Андрей Курбский, а также другие воеводы.[99]
Иван приказал им пройти несколькими большими отрядами до Ревеля и Дерпта, не тратя времени на осаду сильных крепостей, но производя повсюду опустошения. За один месяц московиты проделали маршрут Мариенбург — Нейгаузен — Дерпт — Везенберг — Нарва общей протяженностью 200 верст.
Немцы пытались кое-где обороняться, но вследствие своей малочисленности везде были разбиты. При этом ни один укрепленный город взят не был, но сельская местность, мелкие городки и замки подверглись полному разграблению. Царь Иван приказал своим воеводам применить в отношении «неразумных ливонцев» политику устрашения. Вот как это выглядело на практике:
«Движение армии великого князя московского сопровождалось просто фантастическими зверствами, включая младенцев, вырванных из чрева матерей, женщин, изнасилованных до смерти, людей, сожженных живьем в монастырях и храмах, посаженных на кол или четвертованных (список можно продолжить, читая древние хроники)…
Карамзин писал, по сути дела, то же самое:
«Князья Барбашин, Репнин, Данило Федорович Адашев громили Южную Ливонию на пространстве двухсот верст; выжгли посады Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Улвцена и соединились под Дерптом с главными воеводами, которые взяли Алтентурн и также на пути своем все обратили в пепел.
Немцы осмелились вделать вылазку из Дерпта, конные и пешие, в числе пятисот: их побили наголову. Простояв три дни в виду сей важной крепости, воеводы пошли к Финскому заливу, другие к реке Аа; еще разбили немцев близ Везенберга; сожгли предместия Фалвкенау, Лаиса, Пиркеля; были в пятидесяти верстах от Риги, в тридцати от Ревеля, и в конце февраля возвратились к Ивангороду с толпами пленников, с обозами богатой добычи, умертвив множество людей…
Немецкие историки говорят с ужасом о свирепости россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, новгородских и псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее селения, жестокостию превосходя самых татар и черкесов, бывших в сем войске. Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как мождо более зла».
Итак, в конце февраля 1559 года усталые, но чрезвычайно довольные собой и своими успехами московиты вернулись на зимние квартиры «с богатейшей добычей».
В начале марта состоялось экстренное заседание ливонского ландтага в Вейдене. Напуганные вторжением московитов, а также их диким террором в отношении населения, представители светского рыцарства, послы Дерпта, Ревеля и Риги потребовали пойти на уступки царю, чтобы избежать нового карательного похода. Решили собрать 60 тысяч марок для уплаты пресловутой «Юрьевской дани». Однако к середине апреля удалось собрать лишь половину этой суммы.
Царь Иван думал, что ливонские власти, увидев воочию, что ждет их страну в случае дальнейшего неповиновения, смирятся со своей участью. Поэтому, ожидая прибытия послов, он приказал прекратить военные действия до 24 апреля. Итак, царь ждал не уплаты дани, а заявления о полном подчинении Ливонии его власти; ливонцы же надеялись откупиться. Обе стороны ошибались в своих надеждах.
Карамзин в свое время выразился по этому поводу совершенно однозначно:
«В сие время приехали наконец послы ливонские в Москву, брат магистра Фирстенберга Теодор и другие чиновники, не с данию, но с молением, чтобы государь уступил ее земле разоренной. «Вся страна Дерптская, говорили они боярам, стенает в бедствии и долго не увидит дней счастливых. С кого требовать дани? Вы уже взяли ее своим оружием, взяли в десять раз более. Впредь можем исправиться, и тогда заплатим по договору… Но государь требовал уже не дани Юрьевской, а подданства всей земли».
Взятие Нарвы, Нейгауза и Дерпта (май — июль 1558 г.)
Поняв, что ливонцы все еще надеются сохранить свою независимость, Иван Грозный приказал возобновить боевые действия. Началась иная война. Теперь уже московиты не довольствовались разорением Ливонии; они добивались полного господства над ней.
Отряд князя Темкина, стоявший в Изборске, в конце апреля вторгся в окрестности города Валка. Он разбил ливонский отряд, захватил четыре пушки, сжег имения и села вокруг города, а затем вернулся в Изборск.
Тогда же воеводы Данила Адашев, Иван Бутурлин и Алексей Басманов возглавили войско, сосредоточенное в Ивангороде, на противоположном берегу реки от города Нарва. В Нарве стоял гарнизон под командованием рыцаря Шнелленберга.
Это была сильная крепость. Поэтому воеводы начали ее обстрел из пушек, стоявших в Ивангороде. Каменные и каленые ядра осыпали Нарву в течение недели; гибли люди, горели и рушились здания. Жители пришли в ужас. К царским воеводам явились бургомистры и городские советники. Они заявили, что согласны покориться Москве, упросили прекратить стрельбу; дали заложников и послали к царю депутатов, Иоахима Крумгаузена и Арндта фон Дедена.
Эти депутаты присягнули царю за всех горожан и получили от него грамоту, гарантировавшую сохранение их веры и некоторых прав.
Но пока они ездили на поклон к Ивану Васильевичу, судьба Нарвы решилась иным образом. 11 мая там вспыхнул пожар, распространению которого способствовал сильный ветер.
Согласно тогдашней выдумке, до сих пор повторяемой русскими «национал-патриотами» от истории, он возник якобы потому, что пьяные ливонцы бросили в огонь православную икону Богородицы (которая, естественно, «чудесным образом» не сгорела).
Увидев общее смятение в Нарве, московские ратники из Иван-города сели в лодки и устремились на другой берег. Много людей переправилось на плотах, даже на бревнах и досках. Воспользовавшись отсутствием охраны, занятой тушением пожара, передовой отряд буквально в считанные минуты открыл двое ворот (Русские и Колыванские). На улицах, охваченных огнем и дымом, завязался кровопролитный бой. Несмотря на отчаянное сопротивление немцев, нижний город пал довольно быстро. Уцелевшие защитники засели в каменном замке на высоком холме, называемом Вышгородом.
Атакующие открыли огонь по замку из орудий, захваченных в Нарве, стали готовить лестницы для приступа. Но штурм не понадобился, поскольку к вечеру гарнизон сдался, с условием свободного выхода из города всех желающих. Ушли знатные рыцари с семьями (в том числе Шнелленберг) и некоторые рядовые воины. Все остальные жители присягнули на верность царю Ивану IV.
Во время боя за город командоры Кетлер и Зегегафен, посланные магистром Ордена на помощь Нарве, с отрядом пехоты и конницы общей численностью в тысячу человек, стояли в трех милях от города. Они видели пожар, слышали стрельбу, но не двинулись с места, считая, что крепость, имеющая каменные стены и железные ворота, сможет без их помощи отразить неприятеля.
Это была первая крупная крепость, взятая в Ливонскую войну. Трофеями захватчиков стали 230 пушек и «великое богатство» (выражение Карамзина). Царь Иван пышно отметил взятие Нарвы в Москве; щедро наградил воевод и воинов, взявших город; подтвердил жалованную грамоту, выданную Крумгаузену и фон Дедену; приказал освободить всех нарвских пленников.
Нарва представляла собой удобную морскую гавань. Здесь Иван Васильевич начал создавать собственный флот. Была оборудована верфь. Первые корабли на ней строили мастера из Холмогор и Вологды, которых царь ранее посылал за рубеж «для присмотра, как на западе льют пушки да строят корабли». В Нарве также базировалась каперская флотилия в составе 17 судов.[100] Ею командовал датчанин Карстен Роде, принятый на службу по приказу Ивана IV.
В конце мая 1558 года закончилось сосредоточение в Пскове 40-тысячной армии Москвы. Ею командовал князь Петр Иванович Шуйский, в подчинении у него находились воеводы Ф. И. Троекуров, А. И. Шеин, В. С. Серебряный, А. М. Курбский и другие.
25 мая Федор Троекуров и Данила Адашев осадили город Нейшлос, или Варбек (ныне Воскнарва), расположенный при впадении реки Эмбах (ныне Эмайыги) в Чудское озеро. Уже 6 июня он сдался. Комендант крепости был отпущен «с немногими людьми», без оружия. Жители города и уезда признали себя подданными Москвы. Видя судьбу Нейшлоса, соседний город Адежи сдался добровольно. Он присягнул Ивану вместе с двумя или тремя соседними Везенбергскими волостями. Теперь владением Москвы стала полоса земли от Чудского озера до устья реки Наровы.
Главные силы армии И. И. Шуйского пошли к Дерпту. Но прежде им надлежало взять крепость Нейгауз (или Нейгаузен, ныне Вастселийна). Осада началась 6 июня. Крепость защищали двести ливонских воинов под командованием рыцаря Укскиля фон Паденорма, к которым присоединились горожане, жители окрестных имений и сел. Несмотря на малочисленность, защитники Нейгауза стойко сопротивлялись почти месяц, отбивая все приступы. После разрушения осадной артиллерией крепостных стен и башен, немцы 29 июня перешли в верхний замок. Фон Паденорм хотел и здесь защищаться до последней крайности, но его сподвижники отказались продолжать бессмысленное сопротивление. На следующий день к вечеру они сдались, с условием свободного выхода. Карамзин отметил:
«С сим героем немцы, по выражению нашего летописца, сидели насмерть: бились отчаянно, неутомимо и заслужили удивление московских полководцев. Сбив стены, башни, россияне вошли в город: Укскиль отступил в замок с горстию людей и хотел умереть в последней его развалине; но сподвижники объявили ему, что не имеют более сил, и воеводы, из уважения к храбрости, дозволили им выйти с честию. Сей пример доказывал, что Ливония, ограждаемая многими крепостями и богатая снарядом огнестрельным, могла бы весьма затруднить успехи Иоаннова оружия, если бы другие защитники ее, хотя и малочисленные, имели дух Укскилев».
В самом деле, двухтысячный рыцарский отряд магистра ордена Вильгельма Фюрстенберга и тысячный отряд наемников Германа Вейланда, епископа Дерптского, стояли возле города Киремпе, в 30 верстах от Нейгауза, однако так и не пришли на помощь.[101] Узнав о падении крепости, они подожгли свой лагерь, а также Киремпе и поспешили отступить: магистр к Валке, епископ в Дерпт.
Воеводы снарядили погоню затем и другим. Магистр, выбрав удобное место возле Валки, там остановился. Но московские воеводы велели передовой дружине вступить с ним в бой, а сами начали обход с фланга. Увидев это, магистр со своим отрядом бежал дальше к Вендену. Стояла сильная жара, люди и лошади падали от усталости. Московитам удалось уничтожить арьергард Фюрстенберга (при этом едва не попал в плен командор Готхард Кетлер, под которым была убита лошадь) и захватить весь обоз. Епископа настигли в 15 верстах от Дерпта. Тогда наемники бросили обоз и пушки, а сами со всех ног бросились к городу и укрылись за его стенами.
Город Киремпе и соседний с ним Курслав тоже были взяты.
Московское войско утром 11 июля появилась возле Дерпта (ныне Тарту) и окружило его со всех сторон. Незадолго до этого дерптский городской голова Антоний Тиле умолял горожан напрячь все силы для обороны города. Он сказал им:
«Настало время жертв или погибели: лишимся всего, да спасем честь и свободу нашу; принесем в казну свое золото и серебро; не оставим у себя ничего драгоценного, ни сосуда, ни украшения; дадим правительству способ нанять войско, купить дружбу и защиту держав соседственных!»
Но призывы Тиле не возымели действия, граждане не желали отдавать свои деньги.
Город защищали жители, способные носить оружие и двухтысячный гарнизон, под общим командованием воинственного епископа Вейланда. Поначалу они держались храбро, отбили штурм, даже сделали несколько успешных вылазок.
Но осаждавшие крепко заперли город турами и траншеями, повели подкопы, осадная артиллерия начала мощный обстрел. Ядра разрушили некоторые башни и верхнюю часть стен. Две батареи почти в упор крушили Немецкие и Андреевские ворота. Осада продолжалась шесть дней. На седьмой день князь Шуйский предъявил горожанам ультиматум. Он дал им два дня на размышление, пообещав, в случае сдачи, не грабить жителей, позволить всем желающим уехать, сохранить городское самоуправление и лютеранские кирхи. В противном случае князь угрожал взять Дерпт штурмом и вырезать всех его жителей, включая детей.
Епископ хотел отвергнуть ультиматум, но городские власти сообщили ему, что много воинов и горожан уже погибли, больны или сильно устали от ежедневных боев; что вражеские пушки не только разрушают стены, но и убивают людей на улицах. Далее они единогласно заявили, что не видят смысла в дальнейшем сопротивлении. Под давлением чиновников магистрата и представителей наемников епископу пришлось согласиться. 18 июля 1558 года Дерпт капитулировал.
Карамзин в связи со сдачей Дерпта отметил:
«Россияне взяли в Дерпте 552 пушки, также немало богатства казенного и частного, оставленного теми жителями, которые выехали в Ригу, в Ревель, в Феллин. Государь утвердил договор, заключенный воеводами; но велел епископу Герману и знатнейшим дерптским сановникам быть в Москву. Сей бывший державный епископ, проклинаемый в отечестве за мнимую измену, уже не выехал из России и кончил дни свои в горести, слыша, что друзей и слуг его, обвиняемых в тайном согласии с неприятелем, пытают, казнят в Ливонии: тем орденские властители хотели закрыть свою слабость, уверяя народ, что одна измена причина наших выгод.»
Прибывшие из Москвы воеводы Михаил Репнин и Дмитрий Курлятев овладели еще рядом городов и замков, встречая весьма слабое сопротивление. До октября 1558 года они заняли 20 городов. Среди них были Ацель, Везенберг (ныне Раквере), Верполь, Кавелехт, Оберхален, Пиркель и другие. Московиты разбили немцев возле Вендена, Шваненбурга и Ревеля, опустошили сельскую местность вокруг этих городов. Они также сожгли посад Вейсенштейна.
Успеху действий московских войск немало способствовала поддержка местных крестьян. Они попытались использовать вторжение для избавления от гнета немецких феодалов. Крестьяне сообщали московским воеводам сведения о местах расположения ливонских войск, нападали на мелкие отряды рыцарей, поджигали и громили замки. В ряде мест Ливонии вспыхнули крестьянские восстания. Наиболее крупное из них произошло осенью 1560 года на островах Харьюмаа и Вирумаа.
В захваченных городах и замках разместились московские гарнизоны, а основная часть войска с наступлением холодов ушла в октябре — ноябре в свои пределы и была распущена по домам.
От Рингена до Тирзена (осень 1558 — январь 1559 гг.)
Падение Дерпта вызвало панику в Ливонии. Увидев полную неспособность престарелого магистра Фюрстенберга к организации сопротивления захватчикам, ливонские рыцари избрали своим магистром его племянника Готхарда Кетлера (1517–1587). Карамзин пишет:
«Кетлер ревностно старался воспламенить хладные сердца любовию к отечеству, заклинал сановников действовать единодушно, не жалеть ни достояния, ни жизни для блага общего; собирал деньги и людей; требовал защиты от императора, королей Датского, Шведского, Польского; писал и к царю, моля его о мире, но не видел желаемого успеха. Раздор, взаимные подозрения ливонских властителей мешали всем добрым намерениям магистра. Хотели спасения, но без жертв, торжественно доказывая, что богатые люди не обязаны разоряться для оного, и Кетлер мог единственно займом наполнить пустую казну Ордена для необходимых воинских издержек. Помощи внешней не было».
В конце концов Кетлер собрал 10-тысячную армию и вместе с Фелькерзамом, командиром отряда архиепископа Рижского, пошел брать обратно Дерпт. Однако по пути к Дерпту его задержало сопротивление замка Ринген, в котором засели 90 стрельцов с «головой» Русиным-Игнатьевым. Стрельцы мужественно продержались пять недель, отразив два приступа. Немцы взяли замок штурмом лишь после того, как у его защитников кончился порох.
Возможно, что магистр взял бы и Дерпт, где находился малочисленный московский гарнизон, а многие жители были готовы ударить в спину оккупантам. Но его наемное войско «устало воевать». Пока Кетлер осаждал Ринген, он потерял убитыми, ранеными и дезертирами пятую часть своих людей — две тысячи.
Тем временем князь Репнин со своим отрядом (2 тысячи человек) разбил между Рингеном и Дерптом отряд Иоганна Кетлера, брата нового магистра. Рыцаря Иоганна и еще 260 человек он взял в плен.
Зная, что к московским воеводам идут подкрепления, в конце октября магистр ушел к Риге, приказав перебить всех пленников. Вскоре после этого в Рингене снова появился гарнизон царских ратников. В то же самое время ливонские отряды совершали набеги в Псковскую область. Они сожгли предместье Красного, монастырь Св. Николая возле Себежа и много сел.
В декабре 1558 года царь послал в Ливонию новое большое войско, под общим командованием князя Семена Ивановича Микулинского. Ему подчинялись воеводы Василий и Петр Серебряные, Иван Шереметев, Михаил Морозов и другие. Иван IV поставил Микулинскому задачу: идти к Риге, безжалостно опустошая все вокруг. Готовясь к походу, князь Семен Иванович написали магистру Кетлеру, что царь Иван Васильевич еще может простить его (!), если он изъявит покорность. Ответа не было.
15 января 1559 года несколькими колоннами московиты вторглись в Ливонию из района города Красного. Войска шли в полосе шириной до ста верст.
Колонна Василия Серебряного двигалась по направлению к Мариенбургу (ныне Алуксне). В районе города Тарзен (ныне Тарваст) 17 января Серебряный сразился с войском рижского архиепископа под командованием рыцаря Фелькерзама. Немцы дрались храбро, но потерпели полное поражение. Фелькерзам и около 400 рыцарей погибли в бою, 30 попали в плен, остальные бежали.
После этой победы московское войско беспрепятственно совершило зимний рейд до самой Риги, сопровождая свой путь (как и прошлой осенью в Эстляндии) грабежами, пожарами, изуверскими казнями. Не занимаясь осадой больших крепостей, воеводы занимали маленькие городки, грабили их, убивали жителей, не успевших бежать, а затем сжигали. Серьезное сопротивление оказал только городок Шмильтен. Московские ратники долго резались в его улицах с отчаянным неприятелем.
Карамзин подвел итоги этого похода следующим образом:
«Россияне брали пушки, колокола, запасы; предавали огню все, чего не могли взять с собою; истребили таким образом одиннадцать городов; три дни стояли под Ригою, сожгли множество кораблей в устье Двины, опустошили ее берега, Приморскую землю, Курляндию до Пруссии и Литвы; обогатились добычею и с несметным числом пленников вышли 17 февраля к Опочке, известив Иоанна, что рать его цела, а Ливония в пепле!»
Перемирие в мае 1559 года и его последствия
Итак, Орден потерпел серьезное военное поражение, ряд его крепостей и замков заняли московски войска. Но весной 1559 года военные действия не возобновились. А в мае Москва заключила с Ливонским орденом перемирие сроком на 6 месяцев, до ноября. Вот как объяснял причину временного прекращения боевых действий Нечволодов:
«Кетлер… всеми силами старался привлечь на сторону Ливонии защитников и обратился за помощью к Германскому императору и к королям Дании, Швеции и Польши, которые и отправили свои посольства к Иоанну с ходатайствами за Ливонию. В это время как раз внимание последнего было отвлечено крымцами, и поэтому он согласился на шестимесячное перемирие с Ливонией».
Действительно, к царю Ивану ТУ обратились великий князь Литвы, король Польши Сигизмунд II Август, шведский король Густав Ваза и датский король Фредерик II: Все они увидели, что война Москвы в Ливонии угрожает их интересам. Однако Иван Васильевич оставил эти демарши без удовлетворения. Так, Фредерику Датскому он написал:
«Да не вступается Фридерик в Эстонию. Его земля Дания и Норвегия, а других не ведаем. Когда же хочет добра Ливонии, да советует ее магистру и епископам лично явиться в Москве пред нами: тогда, из особенного уважения к королю, дадим им мир согласный с честию и пользою России. Назначаем срок: шесть месяцев Ливония может быть спокойна!»
Царь Иван не был бы самим собой, если бы не врал. Карамзин писал:
«Сим отдохновением Ливония обязана была в самом деле не ходатайству короля Фридерика, но услугам другого, не исканного ею благодетеля: хана Девлет Гирея. Иоанн долженствовал унять крымцев, и чтобы не разделять сил, дал на время покой Ордену, в удостоверении, что Россия всегда может управиться с сим слабым неприятелем».
Крымский хан, узнав о войне в Ливонии, решил, что пока Москва воюет в Прибалтике, самое время ударить по ней. В декабре 1558 года его загоны пошли к Рязани, Туле и Кашире. Однако вскоре выяснилось, что в Белеве стоит князь Дмитрий Вишневецкий; в Рязани — Иван Шереметев, а в Туле — Михаил Воротынский, и что людей у них много. После нескольких столкновений передовых отрядов, татары повернули назад, теряя лошадей от сильных морозов и бескормицы. Князь Воротынский шел за ними до Оскола по трупам, но не смог догнать.
Ближайшие советники царя во главе с окольничим Алексеем Адашевым тоже выступили в тот момент против продолжения войны в Прибалтике, в пользу борьбы с Крымским ханством как более важной задачи. Нечволодов писал:
«Партия Сильвестра и Адашева (то есть все боярство) явно не сочувствовала войне с Ливонией, полагая, что надо воевать с Крымом».
Они понимали, что продолжение экспансии Москвы в западном направлении неизбежно затронет торговые интересы государств Балтийского региона (Литвы, Польши, Швеции, Дании, городов Ганзы) и вызовет их противодействие. К тому же со стороны Ливонии не было никакой угрозы Москве, тогда как набеги крымцев сильно досаждали жителям южных окраин московских владений.
Кстати говоря, еще в конце 1556 года (или в начале 1557) в Москву приехал князь Дмитрий Вишневецкий, кошевой атаман Запорожского казачьего войска. Был он литвин, из турово-пинских князей, с 1551 года — староста Черкасский. За храбрость и предприимчивость казаки избрали его своим предводителем.[102] Несогласный с приказом великого князя ВКЛ Сигизмунда II Августа прекратить рейды казаков против крымских татар, он уехал в Москву к Ивану IV. Вишневецкий предложил царю план: захватить Крымское ханство совместными усилиями запорожцев и московитов. Но царь предпочел западное направление. Война с Крымом, в отличие от Ливонии, обещала быть долгой, трудной и весьма разорительной.
Как бы там ни было, перемирие позволило Ордену выиграть время и провести активную дипломатическую работу с целью вовлечения в конфликт против Москвы своего ближайшего соседа — Великого княжества Литовского. Переговоры привели к тому, что 31 августа 1559 года магистр Готхард Кетлер и великий князь Литовский (он же король польский) Сигизмунд II Август заключили в Вильно соглашение о вступлении Ливонии под протекторат ВКЛ. Сигизмунд обязался защищать Ливонию, добиваться освобождения всех ее владений.
Данное соглашение было дополнено 15 сентября договором об оказании Великим княжеством Литовским военной помощи. По условиям договора, войска ВКЛ должны были защищать Ливонию от агрессии Москвы. В качестве платы за все это магистр и архиепископ отдали Литве девять южных волостей своей страны с тем условием, что если они захотят потом выкупить их, то должны будут заплатить литовскому великому князю 700 тысяч золотых гульденов.
Летом 1559 года ливонское правительство обратилось также к младшему сыну шведского короля Густава Ваза, герцогу Иоганну (Юхану), правителю Финляндии. Оно просило его дать взаймы 200 тысяч талеров и войско — под залог ряда земель в Эстляндии. Молодой принц, желая расширить свои владения, был не прочь пойти навстречу ливонцам, но его отговорил отец. Он сказал, что тогда ему придется иметь дело не только с Москвой, но еще с Данией и Литвой, у которых есть свои интересы в Ливонии.
В конце все того же 1559 года Меннингаузен, епископ Курземе (Курляндии) продал свои владения, в том числе острова Эзель (Саарема) и Даго (Хиума), датскому королю Фредерику II (1534–1588), только что вступившему на престол после смерти отца, короля Кристиана III.
Получив деньги, епископ уехал в Германию, там перешел в лютеранство и женился. Междутем, король Фредерик был обязан по отцовскому завещанию отдать ряд земель в Голштинии младшему брату Магнусу (1540–1583). Но вместо них он передал ему купленные владения. И вот весной 1560 года Магнус со своей дружиной прибыл на остров Эзель, в Аренсбург. Там к нему на службу поступило много ливонских рыцарей, ибо они надеялись, что Дания не оставит без помощи своего герцога.
Магистру Кетлеру появление Магнуса не понравилось. Ведь лично ему от этой сделки не досталось ни одного талера. По сему поводу едва не возник вооруженный конфликт, но 30 августа московиты взяли Феллин, и магистру стало не до Магнуса.
Магнус тем временем присоединил к своим владениям небольшой город Зоннебург на материке..
Продолжение войны (сентябрь 1559 — август 1560 гг.)
Царь, предоставив перемирие Ордену, не думал, что немцы посмеют нарушить его. Однако магистр Кетлер получил денежную субсидию от германского императора (сто тысяч золотых), занял деньги у герцога Прусского и у богатых ливонских купцов (так, один рижский лавочник дал ему 30 тысяч марок). Он нанял несколько тысяч солдат в Германии, тем самым удвоил численность своего войска и первым возобновил войну. Впрочем, магистр надеялся на военную помощь со стороны Литвы.
В сентябре 1559 года Кетлер пошел из Вендена походом на Дерпт. Внезапным нападением ему удалось разбить стоявший близ Дерпта отряд воевод Захара Плещеева и князя Сабурова. В этой битве погибли около тысячи московитов.
Однако воевода дерптского гарнизона, князь Андрей Катырев-Ростовский успел принять меры к обороне города. Когда Кетлер осадил Дерпт, московиты встретили его войско орудийным огнем и отважной вылазкой. В течение 10 дней ливонцы пытались разрушить стены из пушек, но безуспешно. Среди наемников стали расти недовольство напрасными потерями. Не решившись ни на штурм, ни на долгую осаду в условиях суровой зимы, Кетлер ушел.
На обратном пути он попытался овладеть крепостью Лаис, где стоял небольшой гарнизон (400 человек) под командованием стрелецкого головы Кошкарова. В ноябре 1559 года ливонцы поставили туры, разбили стену, но не смогли ворваться в крепость, остановленные яростным сопротивлением стрельцов. Отважный гарнизон Лаиса в течение двух дней стойко отбивал приступы ливонского войска. Кетлеру так и не удалось одолеть защитников Лаиса, и он, понеся ощутимые потери, вынужден был уйти назад к Вендену. По этому поводу Карамзин писал:
«Сия удивительная защита Лаиса есть одно из самых блестящих деяний воинской истории древних и новых времен, если не число действующих, а доблесть их определяет цену подвигов».
Неудачная осада Дерпта и Лаиса означала провал контрнаступления Кетлера. Что еще хуже, его выступление привело Ивана IV в дикую ярость. Он приказал воеводам Ивану Мстиславскому, Петру Шуйскому, Василию Серебряному и Андрею Курбскому не просто «отмстить неразумным ливонцам», но вообще завершить войну полным разгромом Ордена.
В феврале 1560 года небо Ливонии снова озарили пожары. Наступление шло широким фронтом и наносило огромный ущерб экономике местных территорий. Вот как описал его Карамзин:
«Россияне… устремились из Дерпта с огнем и мечем казнить вероломство; подступили к Тарвасту, где находился старый магистр Фирстенберг, стоптали его в сделанной им вылазке, сожгли предместие… Князья Мстиславский, Шуйский, Серебряный разгромили всю землю от Псковского озера до Рижского залива, в уездах Венденском, Вольмарском, где еще многие места оставались целы до сего нового и для бедных жителей нечаянного впадения.
Напрасно искав магистра и битвы в поле, воеводы пришли к Алысту, или Мариенбургу (ныне Алуксне). Сей городок был тогда одним из прекраснейших в Ливонии; стоял на острове среди большого озера и казался недоступным в летнее время: зима проложила к нему путь, и россияне, подкатив тяжелый снаряд огнестрельный…, в несколько часов разбили до основания стену. Немцы благоразумно сдалися; но глава их, командор Зибург, умер за то в Кирхгольмской темнице: ибо магистр хотел, чтобы орденские сановники защищали крепости подобно Укскилю и Кошкарову. Воеводы, исправив стены, оставили в Мариенбурге сильную дружину, возвратились во Псков.
Весною Россияне опять ходили из Дерпта в Эстонию; выманили немцев из Верпеля и засадою истребили всех до одного человека; а так называемые сторонщики Псковские, или вольница, уже не находя ничего в ливонских селах, искали земледельцев в лесах и толпами гнали их для продажи в Россию».
В конце мая войско Андрея Курбского и Данилы Адашева выступило из Дерпта к Вейсенштейну, или Белому Камню. По пути воеводы взяли Фегефеер, замок епископа Ревельского, и опустошили богатую Коскильскую область, где находилось много дворянских имений.
Узнав от пленников, что бывший магистр Фюрстенберг с девятью хоругвями, конными и пехотными, стоит в восьми милях от города, за вязкими болотами, воеводы устремились к нему с пятью тысячами легкой конницы, а обозы с богатой добычей под крепкой охраной отправили в Дерпт. Целый день московиты пробирались по болотам. Если бы Фюрстенберг атаковал бы их в тот момент, то разбил бы вдребезги. Но этот старый дурак ждал противника в широком поле, в десяти верстах за болотами. Солнце уже садилось. Курбский приказал своим воинам идти не спеша, чтобы кони хорошо отдохнули. Около полуночи они увидели немцев, готовых к бою, и сразились с ними.
Около двух часов шла ожесточенная перестрелка. Затем подошел резерв Курбского, ударил во фланг немцев. Ливонцы побежали, а московиты гнали их шесть верст, до глубокой реки, где мост обрушился под бегущими. Спаслись немногие, в том числе Фюрстенберг: одни утонули, другие были убиты, третьи сдались в плен. Курбский на восходе солнца вернулся к немецкому лагерю, где взял весь обоз. Он привел в Дерпт 170 знатных пленников.
Царь летом 1560 года послал в Дерпт новую рать, до 40 000 человек конницы и пехоты, при 40 осадных пушках и 50 полевых. Главным воеводам, князьям Ивану Мстиславскому и Петру Шуйскому, он приказал непременно взять Феллин, самую мощную крепость Ордена в восточной Ливонии. Московские полки медленно шли к Феллину по берегу реки Эмбах; тяжелые осадные орудия они везли на речных судах.
Тем временем авангард князя Барбашин (6 тысяч легких всадников) спешил перерезать пути из Феллина к морю, так как лазутчики сообщили, что Фюрстенберг хочет отправить для безопасности богатую казну в Гапсаль. Утомив коней, люди Барбашина 2 августа расположились биваком на лесной опушке, в пяти верстах от городка Эрмес (ныне Эргеме). Жарким полднем, когда воины спали в тени, караульные вдруг подняли тревогу. Оказалось, что 500 всадников и столько же пехотинцев под начальством храброго ландмаршала Филиппа Бёлля устремились из-за угла леса к бивакумосковской конницы.
Но внезапность дала им только минутную выгоду: после первого замешательства московиты остановили натиск немцев и многих убили, а 130 рыцарей взяли в плен, в числе Бёлля. Утрата этого командира, считавшегося «последней надеждой Ливонии», стала великим бедствием для Ордена.
В августе 1560 года войско Мстиславского, Шуйского и Курбского осадило Феллин (ныне город Вильянди в Эстонии). Его оборонял гарнизон под командованием бывшего магистра Фюрстенберга.
Осада Феллина могла, в принципе, провалиться. Толстейшие стены крепости не поддавались действию пушек, которые в течение трех недель вели непрерывный обстрел. Запасов продовольствия имелось в изобилии. Более того, огонь крепостной артиллерии уничтожил много осадных орудий. Однако через три недели немецкие наемники, не получавшие жалованья уже несколько месяцев, решили сдать крепость. В отчаянии, Фюрстенберг раздал им все свои личные средства. Увы, денег у него оказалось недостаточно. Гарнизон 30 августа капитулировал.
Заняв город, воеводы и ратники удивились малодушию воинов гарнизона, которые могли бы очень долго сидеть в осаде, так как крепость имела три кольца каменных стен с глубокими рвами, 450 пушек и множество всяких запасов.
Сдав город, все рядовые защитники получили право свободного выхода. Важных пленников, в том числе бывшего магистра, отправили в Москву. Старого Вильгельма Фюрстенберга царь Иван принял милостиво, даже дал ему «в кормление» городок Любимов.[103]
Филиппа Бёлля тоже отправили в Москву, но его судьба сложилась иначе. Представ перед Иваном IV, он сурово сказал ему:
«Ливония стоит за честь, за свободу и гнушается рабством, а ты ведешь войну как лютый варвар и кровопийца. Ты неправдой овладеваешь нашим отечеством, не так, как прилично царю христианскому».
Тираны, как известно, правды никогда не любили, а уж такие, как Иван Васильевич — и подавно. Беллю немедленно отрубили голову.
Отпущенные воины-наемники из феллинского гарнизона добрались до Риги, где магистр Кетлер повесил их, тем самым дав справедливую оценку их подлому поступку.
Спор из-за Ливонии между Вильно и Москвой
Еще в январе 1560 года в Москву прибыл Мартин Володков, посланник Сигизмунда II Августа, великого князя Литвы. Он передал Ивану IV грамоту, сообщавшую, что теперь Ливония находится под покровительством ВКЛ, и что московские войска не смеют вступать в Ливонские земли.
«Иначе я должен буду оружием защитить мою собственность: ибо магистр торжественно назвал себя присяжником Великого княжества Литовского. Мнимые права Москвы на Ливонию суть новый вымысел: ни отец, ни дед твой, ни ты сам доныне не объявлял их».
Но Иван IV так ответил Сигизмунду-Августу:
«Тебе очень хорошо известно, что Ливонская земля от предков наших по сие время не принадлежала никакому другому государству, кроме нашего, платила нам дань, а от Римского государства избирала себе духовных мужей и магистров для своего закона по утвержденным грамотам наших прародителей…
Шел ты и стоял на своих землях, а на наши данные земли не наступал и вреда им никакого не делал: так зачем было нам к тебе писать о твоих землях? Как хотел, так на них и стоял. Если какую им истому сделал, то сам знаешь. А если магистр и вся Ливонская земля вопреки крестному целованию и утвержденным грамотам к тебе приезжали и церкви наши русские разорили, то за эти их неправды огонь, меч и расхищение на них не перестанут, пока не обратятся и не исправятся».
Понятно, что это попытки доказать словами законность прав на Ливонию ни к чему не привели: спор могло решить только оружие.
Весной того же года литовский великий гетман Николай Радзивилл «Рыжий» занял с войсками ливонские замки вдоль Западной Двины (Ашерат, Луцен, Мариенгаузен, Розитен и другие). Свою ставку он расположил в Динабурге (позже Двинск, ныне Даугавпилс).
Утрата Ливонией независимости
Падение Феллина фактически решило участь Ливонского ордена. Вслед за ним сдались города Тарваст, Руя, Верполь и многие замки. Князь Андрей Курбский разбил нового орденского ландмаршала фон Мюнстера под Вольмаром. Узнав, что отряды легкой ливонской конницы приближаются к Вендену, он встретил их как врагов и обратил в бегство.
Но это же время воевода Михаил Яковлев опустошил приморскую часть Эстляндии, захватив множество скота и различного имущества, ибо туда бежали со всем своим имуществом жители более южных районов.
Когда он шел мимо Ревеля, отряд горожан (около тысячи человек), сделал вылазку. Однако храбрые ревельцы не умели воевать в поле: частью они погибли, частью сдались в плен, лишь немногим удалось вернуться назад.
Отчаявшись своими силами защититься от Москвы, Кетлер 21 ноября 1561 года (по другим данным, 28 ноября) подписал в Вильно новый договор с Великим княжеством Литовским. Согласно его условиям, Ливонский Орден прекратил свое существование. Сигизмунд II Август стал государем Ливонии, с обещанием не изменять ни законов ее, ни веры, ни прав граждан. В договорной грамоте было сказано:
«Ливония, терзаемая лютейшим из врагов, не может спастися без тесного соединения с великим княжеством Литовским и с королевством Польским. Сигизмунд обязан вступиться за христиан, утесняемых варварами; он изгонит россиян и внесет войну в собственную их землю: ибо лучше питаться кровию неприятеля, нежели питать его своею».
Земли Ордена по договору были разделены следующим образом. Средняя часть его территории, расположенная к северу от Западной Двины (Даугавы), а также Латгалия (южнее Двины) вошли в состав Литвы (Задвинское герцогство). На территории юго-западнее Двины было образовано наследственное герцогство Курляндия и Семигалия (Земгалия), вассальное по отношению к Литве.[104] Последний магистр Кетлер сложил с себя монашество и стал светским правителем, с титулом герцога, в Курляндии и губернатором в остальной части Ливонии.[105]
Северо-восточная часть Ливонии с городами Дерпт и Нарва осталась в руках Москвы. На острове Эзель и ближайших к нему участках побережья Курляндии властвовал герцог Магнус.
Карамзин писал:
«Тогда новый магистр Готгард Кетлер, с согласия всех рыцарей, архиепископа рижского и городов Ливонии отдался польскому королю Сигизмунду-Августу. Ливония признала польского короля своим государем; Орден прекращал свое существование в смысле военно-монашеского братства (секуляризировался); сам Кетлер вступал в брак и делался наследственным владетелем Курляндии и Семигалии; Ревель с Эстляндией не захотел поступать под власть Польши и отдался Швеции: кроме того, остров Эзель, в значении епископства эзельского, отдался датскому королю, который посадил там брата своего Магнуса.
Сигизмунд-Август, сознавая себя государем страны, которая ему отдавалась добровольно, естественно возымел притязания на города, завоеванные Иваном. Уже в 1561 году, до формального объявления войны, начались неприязненные действия между русскими и литовцами в Ливонии».
В том же 1560 году умер старый шведский король Густав I Ваза. Магистрат Ревеля немедленно отправил делегацию к его старшему сыну, вступившему на престол под именем Эрик XIV.[106] Ревельцы просили взаймы денег, чтобы лучше подготовиться к обороне от московитов. Корыстный Эрик ответил им так:
«Денег по-пустому не даст, но если ревельцы захотят отдаться под его покровительство, он не из властолюбия, а из христианской любви и для избежания московского невыносимого соседства готов принять их, утвердить за ними все их прежние права и защищать их всеми средствами».
Ревельцы подумали и в апреле 1561 года принесли присягу на верность шведскому королю, с условием сохранения своего самоуправления. Не успев еще овладеть значительной частью Ливонии, в том числе главными портами Ригой и Ревелем, Иван оказался в неблагоприятной ситуации. Но тут он сделал ловкий ход. Он временно «закрыл глаза» на переход Ревеля под власть шведов. В августе 1561 года в Новгороде был подписан договор со Швецией о продлении перемирия еще на 20 лет.
Брачные планы Ивана IV
Итак, с ноября 1561 года Ливония с сохранением всех своих прав вошла в состав ВКЛ, а магистр Готхард Кетлер получил титул герцога Курляндского и Семигальского, с вассальными обязанностями по отношению к великому князю литовскому.
Иван IV поначалу попытался решить спор с Сигизмундом-Августом из-за Ливонии путем вступления в брак с королевской сестрой. Его первая жена Анастасия Романовна, в девичестве княжна Захарьина, умерла 7 августа 1560 года, оставив двух малолетних сыновей — Ивана и Федора. Помимо возможности добиться таким образом мирного соглашения о Ливонии, у Ивана была и другая цель, главная: на бездетным Сигизмунде II Августе кончалась династия Ягеллонов. Сестра последнего Ягеллона как бы переносила в Москву свои права на Великое княжество Литовское.
Уже в сентябре того же года в Вильно отправился московский посол Федор Сукин (фамилия вполне соответствовала характеру поручения!), получивший инструкцию:
«Едучи дорогою до Вильны, разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы ростом, как тельны (т. е. какое у них тело и фигура! — А. Т.), какова которая обычаем и которая лучше? Которая из них будет лучше, о той ему именно и говорить королю. Если большая королевна будет так же хороша, как и меньшая, но будет ей больше 25 лет, то о ней не говорить, а говорить о меньшой».
Сукин выяснил, что «лучше» младшая — Екатерина, после чего предложил именно ее отдать в жены Ивану Васильевичу. Но в итоге уехал ни с чем. Правда, следующему послу Сигизмунд-Август объявил, что согласен отдать Екатерину в жены московскому великому князю. Но и второй тур матримониальных переговоров не привел к успеху.
С одной стороны, Сигизмунд-Август ставил непременным условием брака «вечный мир» между ВКЛ и Московской Русью, с обязательным возвратом Смоленска. Ничего подобного в планы Ивана не входило. С другой стороны, Екатерина пришла в ужас, узнав о сватовстве московского тирана. Она заявила брату, что скорее покончит с собой, чем пойдет под венец с этим страшным человеком.
В итоге Екатерина в начале 1562 года вышла замуж за младшего сына шведского короля Густава Ваза — герцога Финляндии Юхана (Иоганна). А Иван Васильевич еще 21 августа 1561 года венчался с юной черкесской (кабардинской) княжной Кученей (или Гошаней), принявшей ради этого православие и окрещенной Марией Темрюковной.
Глава 3ВТОРОЙ ЭТАП ВОЙНЫ (1562–1569 гг.)
Таким образом, спор из-за территорий и нежелание Москвы вернуть Литве хотя бы часть ее земель, завоеванных в прошлом — ради установления «вечного мира», делали неизбежным новое столкновение между ними.
Была и еще одна важная социально-психологическая причина для похода на Литву. Она всегда раздражала московских деспотов теми свободами и правами, которыми обладали в этом государстве аристократы. Вот как говорит об этом Нечволодов:
«Литва с ее огромными вольностями для больших панов служила им постоянной приманкой. Начиная с 1554 года, движение Московского боярства на Литву «принимает», по словам одного польского писателя, «угрожающие размеры».
Заключив, как уже сказано выше, в августе 1561 года соглашение со шведским королем Эриком XIV о продлении мира на 20 лет, Иван IV обеспечил нейтралитет Швеции. Теперь ничто не мешало ему разгромить своего главного конкурента — Литву.
Начало войны Москвы с Литвой
Первыми начали боевые действия литвины, выступившие — в соответствии с договором 1561 года — на защиту Ливонии. Гетман Радзивилл в сентябре 1561 года вышел с войском из Динабурга и после пяти недель осады отбил у московитов крепость Тарвест (Тарваст):
«Осада продолжалась пять недель, а воеводы московские не успели дать ему помощи; собирались, готовились и не хотели слушаться друг друга, считаясь в старейшинстве между собою… Подвиги нашего многочисленного войска состояли единственно в новом опустошении некоторых либонских селений. Князья Василий Глинский и Петр Серебряный ходили вслед за Радзивилом и побили его отряд близ Пернау. Литовцы, заняв важнейшие крепости, не остались в Тарвасте: Иоанн велел разорить сей город до основания.
Весь следующий 1562 год прошел в набегах с обеих сторон. Как сказал Карамзин, «больше грабили, чем сражались». В частности, князь Андрей Курбский сжег предместья Витебска, но потерпел поражение от литвинов под Опочкой и Невелем, за что Иван IV вскоре отобрал у него часть личных владений. Князь Петр Серебряный разбил литовцев возле Мстиславля, опустошил окрестности Дубровно, Орши, Копыси, Витебска и Шклова.
Параллельно шли безрезультатные переговоры между сторонами. Сигизмунд-Август не имел ни средств, ни желания вести широкомасштабные боевые действия, поэтому просто тянул время. А царь Иван Васильевич и его думные бояре в это время готовились к отражению очередного вторжения крымских татар.
Еще в начале 1562 года в Москву приехал посол из Вильно, православный шляхтич Корсак и передал Ивану Васильевичу послание. В нем Сигизмунд-Август заявлял о том, что Ливония перешла под его покровительство, что он долго и бесполезно убеждал его оставить Ливонию в покое, а теперь должен прибегнуть к оружию; что царь Иван еще может предотвратить войну с Литвой, если выведет войско из бывших орденских владений и возместит ливонцам все убытки. Но Иван так ответил Сигизмунду:
«Во всем твоем писанье не нашли мы ни одного такого дела, которое было бы прямо написано: ты писал все дела ложные, складывая на нас неправду. Мы всегда уважали твои справедливые требования; но забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешься в древнее достояние Руси, ибо Ливония наша была и будет»…
Захват московитами Полоцка (1563 г.)
В конце осени 1562 года татары, получив отпор, бежали назад от города Мценска. Сразу после этого Иван Всильевич решил нанести мощный удар по Литве.
В начале зимы полки собрались в Можайске. Сам царь отправился туда 23 декабря; а с ним князь Владимир Старицкий, казанские «цари» Александр и Симеон, царевичи Ибак, Тохтамыш, Бекбулат, Кайбула, воеводы, думские бояре, дьяки.
В начале января Иван IV лично с большим войском двинулся от Можайска к Полоцку. У него было свыше 60 тысяч воинов, 200 пушек и неизвестное число обозных людей из числа крестьян.[107] Так, только одну огромную стенобитную пушку, стрелявшую десятипудовыми ядрами, тащили, помимо лошадей, до тысячи человек.
Выбор цели похода не был случаен. Во-первых, Полоцк являлся богатым торговым центром, захват которого сулил большую добычу. Во вторых, это был важный стратегический пункт на Западной Двине, имевший по реке прямую связь с Ригой. Он также открывал дорогу на Вильно и защищал с юга Ливонию. В-третьих, Полоцк входил в число тех древних славянских княжеств, земли которых московские государи объявили своими «вотчинами». В-четвертых, в Полоцке обосновалась довольно крупная по тем временам еврейская община. Между тем, московские властители уже тогда обвиняли евреев в «тлетворном влиянии» на своих подданных.[108]
Огромное войско столь внезапно вторглось в Литву, что король Сигизмунд-Август, находившийся в это время в Польше, не хотел верить первым вестям о нем. 31 января царское войско подошло к Полоцку, а 7 февраля закончило обложение крепости.
Полоцк, построенный на холмах в углу, образованном слиянием реки Полоты с Западной Двиной, состоял из Большого посада, Острога и Стрелецкого города. Острог представлял отдельное укрепление в виде сомкнутой крепостной ограды, включавшей две стены: внешнюю и внутреннюю. Город защищали гарнизон (две тысячи человек, в том числе «несколько польских и наемных немецких рот), шляхетское ополчение и горожане. Их возглавлял воевода Станислав Довойна (1510–1573), пишут также Давойна и Девойно.
Царь хотел штурмовать Полоцк с южной стороны, из-за Двины. Но уже началась ранняя весна, лед на реке подтаял, и он изменил свой план, сделав направлением главного удара восточную сторону Большого посада. Уже 5 февраля московиты при поддержке артиллерии подожгли одну из деревянных башен над Двиной, захватили ее и ворвались в посад, но были выбиты.
После этого стороны вступили в переговоры, с расчетом на подход подкреплений. Однако великий гетман ВКЛ Николай Радзивилл «Рыжий» и польный гетман Юрий Ходкевич смогли собрать в Минске только 2500 человек при 10 полевых пушках. Их отряды заняли позиции в нескольких верстах от Полоцка и не оказали действенной помощи, так как блокировали дороги на Вильно. Царь отправил против гетманов отряд князя Репнина, а передышку использовал для размещения батарей тяжелых осадных орудий.
С 8 февраля началась бомбардировка Большого посада, разрушившая его оборонительные сооружения. После этого Довойна отвел свои силы в Верхний замок, а Большой посад приказал сжечь. Находившимся там примерно 8–10 тысячам жителей города и окрестных деревень не осталось иного выхода, кроме как идти на поклон к царю Ивану. Этот хитрец демонстративно принял их хорошо.
На следующий день (9 февраля) московские ратники заняли территорию посада и начали обстрел замка со всех сторон. Залпы более чем сотни орудий были столь» сильны, что некоторые ядра, перелетая крепостную стену с одной стороны, били изнутри в противоположную стену. По свидетельству очевидцев, стоял такой пушечный гром, что казалось, будто «небо и вся земля обрушились на город». К 15 февраля сгорели около 650 метров деревянной стены, рухнула часть каменных сооружений.
Приведем слова Карамзина:
«Довойна… приказал сжечь посад и выгнал из него холопов, или так называемую чернь, т. е. простой тамошний народ. Эти холопы перебежали в русский лагерь и указали большой склад запасов, сохраняемых в лесу, в ямах. Овладевши этим складом, московское войско приступило к замку, и вскоре от стрельбы произошел там пожар. Тогда Довойна, в совете с полоцким епископом Гарабурдою, решились отдаться московскому царю».
18 февраля царь Иван Васильевич торжественно въехал в Полоцк. Он объявил, что принимает титул князя Полоцкого, отстоял обедню в Софийском соборе, написал в Москву митрополиту Макарию:
«Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его наплещи врагов его: Бог несказанную свою милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, нам в руки дал».
По утверждениям некоторых русских историков, в том числе Карамзина, около 500 приезжих польских шляхтичей (не являвшихся жителями Полоцка) Иван якобы велел отпустить, и даже подарил им теплые шубы и золотые монеты, из полоцкой казны, разумеется. Дескать, он поручил им передать Сигизмунду-Августу что войны с Литвой не желает. А Полоцк взял лишь потому, что это «наша старинная вотчина». Однако непосредственный участник похода на Полоцк, немец-опричник Генрих Штаден пишет совершенно иное:
«Великий князь вызвал из города все рыцарство (шляхту) и всех воинских людей. Их таким образом разъединили, а затем убили и бросили в Двину».
Но и утверждение Карамзина появилось не на пустом месте. Царь Иван в самом деле отправил к Сигизмунду-Августу несколько пленных шляхтичей. Только было их не 500, а буквально 3–5 человек.
Ремесленников и купцов литвинского происхождения Иван велел выслать в московские города.[109] Захваченные в Полоцке сокровища (городская казна, церковные деньги, иконы в окладах, драгоценная утварь) тоже отправились в Москву Неизвестно куда подевалась богатая библиотека Софийского собора, собиравшаяся с момента его возведения в XI веке.
Вывезенных в Московию жителей Полоцка (несколько тысяч человек) ждала ужасная судьба:
«Мещане вместе с их женами и детьми были развезены по нескольким городам Русской земли… Мещане, равно как и многие из дворян, вместе с женами и детьми жили несколько лет по тюрьмам, закованные в железа, залиты свинцом. Когда же великий князь вместе со своими опричиникам осаждал некоторые города в Лифляндии, все они были убиты вместе с их женами и детьми. И всем еще для устрашения были отсечены ноги, а (тела их) брошены потом в воду».
Местных евреев Иван тоже приказал казнить, хотя они предлагали ему выкуп за свою жизнь. Псковская летопись повествует: «А которыя были в городе жили люди Жидове, и князь велики велел их и с семьями в воду в речную вметати, и оутопили их». Всего утопили не менее тысячи «лиц еврейской национальности», включая младенцев. Карамзин описал эти события следующим образом:
«Иван… ограбил полоцкого воеводу и епископа и отправил их в Москву пленными с другими литовцами. Иван не упустил здесь случая потешиться кровопролитием и приказал перетопить всех иудеев с их семьями в Двине».
Католических монахов-бернардинцев татары московского войска зарубили, храм их сожгли. Так в Полоцке появились местные католические святые — мученики Адам, Доминики Петр, священники, сгоревшие вместе со своим костелом.
Уже 26 февраля Иван Васильевич уехал из Полоцка. В завоеванном городе он оставил трех воевод: Петра Ивановича Шуйского, Василия и Петра Семеновичей Серебряных-Оболенских. Он приказал им:
«Укреплять город наспех, не мешкая, чтоб было бесстрашно. Где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, чтоб были рвы глубокие и крутые. И в остроге, которое место выгорело, велеть заделать накрепко, стены в три или четыре.
Литовских людей в город, приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать, а в какой-нибудь день торжественный, в великий праздник, попросятся в Софийский собор литовские люди, бурмистры и земские люди, то пустить их в город понемногу, учинивши в это время береженье большое, прибавя во все места голов. И ни под каким бы видом, без боярского ведома и без приставов, ни один человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил».
Воеводы быстро построили в некотором удалении от Полоцка шесть небольших крепостей (или замков) — Козьян (или Касьянов), Красная, Ситна, Сокол, Суша (или Сусса), Туровля — контролировавшие все дороги к городу.
В Великих Луках царь распустил войско, ходившее к Полоцку. Но уже в начале марта 1563 года из Смоленска вышло войско боярина Ивана Воронцова:
«И иных воевод многих со многими людми и с татары и с мордвою. Они пришли в Литовскую землю на святой неделе безвестно и воевали Оршу, Дубровну и Мстиславль»…
Это войско, имевшее до 150 орудий, вело интенсивный обстрел города. От каленых ядер в нем сгорело не менее 300 домов. Но и защитники осажденной крепости, имевшие 38 пушек, около 300 тяжелых гаковниц идо 600 рушниц, вели сильный ответный огонь,[110] В отличие от Полоцка, Мстиславль устоял.
Вельможи Сигизмунда-Августа срочно написали думным боярам, что литовские послы готовы немедленно ехать в Москву, если царь остановит военные действия. Подумав немного, Иван ответил, что дает Литве мир на шесть месяцев.
Весть о захвате Полоцка стала для Сигизмунда-Августа и его придворных громом небесным, предвещавшим еще большие беды. Великий князь предпринял ряд срочных мер.
Во-первых, отправил послов в Москву с предложением заключить перемирие.
Во-вторых, стал всячески побуждать Крымского хана к вторжению в южные пределы Московского государства. Действительно, в 1564 году Девлет-Гирей вторгся в Рязанскую землю, но был разбит воеводами Алексеем и Федором Басмановыми. В 1565 году он подступил к Волхову и снова потерпел поражение.
В-третьих, послал грамоту к шведскому королю Эрику XIV с призывом начать войну против Москвы. Но послов этих с грамотой перехватили московиты. По сему поводу Иван цинично издевался в письме к Сигизмунду-Августу:
«Это ли брата нашего правда, что ссылается со Шведским на нас; а что он не бережет своей чести, пишется Шведскому братом ровным, то это его дело, хотя бы и водовозу своему назвался братом — в том его воля. А то брата нашего правда ли? К нам пишет, что Лифляндская Земля его вотчина, а к Шведскому пишет, что он вступается за убогих людей, за повое ванную и опустошенную Землю; значит, это уже не его Земля! Нас называет без законником, а какия в его Землях безбожныя беззакония совершаются (распространение кальвинизма и лютеранства), о том не думает?»
Отметим заодно, что некоторые российские историки приписывают Сигизмунду-Августу тайные сношения с рядом московских бояр. Дескать, он приглашал их бежать от Ивана. В самом деле, в период 1562–64 гг. в Литву бежало немало знатных лиц. Например, среди перебежчиков были двое князей Черкасских, князь Дмитрий Вишневецкий, князь Андрей Курбский и десятки других. Вместе с ними ушли в Литву несколько тысяч дворян и детей боярских со своей челядью и ратными людьми.
Но Сигизмунд-Август здесь не при чем. Московских бояр и дворян пугали свирепый произвол и жесткость царя. По контрасту, их весьма привлекали вольности литвинской шляхты. Напомним, что знаменитый указ «О вольности дворянской» императрица Екатерина Великая изволила издать лишь в 1785 году, на 280 лет позже Радомской конституции. Вот что пишет по этому поводу А. М. Буровский:
«В основном бежали люди как раз того слоя, на который опирался Иван IV (и его отец и дед), — служилая мелкота… Бежали горожане, зажиточное крестьянство. Бежали целыми семьями, целыми ватагами… В конце 60-х годов XVI века наш главный герой Иван IV всерьез рискует остаться в положении Карабаса Барабаса, от которого убежали все куклы».
Кстати о вопросах религии
Еще в 1550 году литовский великий князь Сигизмунд II Август написал Ивану IV:
«Докучают нам подданые наши, жиды, купцы государства нашего, что прежде изначала при предках твоих вольно было всем купцам нашим, христианам и жидам, в Москву и по всей земле твоей с товарами ходить и торговать; а теперь ты жидам не позволяешь с товарами в государство свое въезжать».
Иван на этот упрек ответил следующим образом:
«Мы к тебе не раз писали о лихих делах от жидов, как они наших людей от христанства отводили. Отравные зелья к нам привозили и пакости многие нашим людям делали: так тебе бы брату нашему не годилось и писать о них много, слыша их такие злые дела».
Одним словом, «пьют они кровь христианских младенцев»! Между тем, по сравнению с Московской Русью, ВКЛ отличалось просто фантастической по тем временам веротерпимостью. В нем сосуществовали католики и православные, униаты и протестанты (кальвинисты, лютеране, ариане, анабаптисты, социниаис), иудеи и мусульмане. Не всегда мирно, но — сосуществовали. В 1563 году великий князь Сигизмунд II Август издал привилей, согласно которому магнаты и шляхтичи всех христианских конфессий (католики, униаты, протестанты, православные) получили право занимать любые государственные должности.
Более того, Сигизмунд разрешил татарам-мусульманам (потомкам тех, кто пришел в Литву с Тохтамышем) вступать в брак с христианами! В результате появилось немало трансформированных на литвинский манер фамилий: Александровичи, Вороновичи, Канапацкие, Криницкие, Кричинские, Курмановичи, Мухарские, Остринские, Пунские, Шабановичи, Ширинские…
В ВКЛ во многих городах с разрешения властей действовали так называемые «православные братства» с церковными школами. Причем самые крупные из них находились в «цитаделях католицизма», таких как Львов (при Успенской церкви) и Вильно (при Свято-Троицком монастыре).
Отметим и тот факт, что столь горячие ревнители православия, как князь Константин Иванович Острожский и его сын Константин Константинович (1527–1608), много лет активно участвовали в вооруженной борьбе против Москвы.
Среди литвинской шляхты широко распространился кальвинизм.[111] Например, в 1553 году его принял воевода виленский и канцлер литовский Николай Радзивилл «Черный».[112]
Став ревностным кальвинистом, он делал все возможное для распространения нового учения в Литве. Он вводил его в своих обширных вотчинах и многочисленных поместьях, пригласил из Польши самых знаменитых протестантских проповедников, брал под свое покровительство всех отступивших от католицизма. Простых людей Радзивилл привлекал угощениями и подарками, шляхтичей — почти королевскими милостями. Благодаря ему, многие представители литовской знати стали кальвинистами.
Новые учения успешно распространялись в городах, местечках и панских замках. Только крестьяне в большинстве своем оставались верными прежней вере — православию либо католицизму.[113]
В 1565 году Николай Радзивилл «Чёрный» скончался. Кальвинистов возглавил его двоюродный брат Николай Радзивилл «Рыжий».[114] Все же в первой половине XVII века протестанты потерпели поражение от католиков как в Литве, так и в Польше. Но решающую роль в этом плане сыграли не гонения против них, а борьба между самими протестантами.
В Московской Руси, как известно, никакое вольнодумство в вопросах веры не допускалось. Лиц, уличенных в таковом, немедленно объявляли еретиками и либо казнили, либо бросали в темницы, либо ссылали на Север. Так что проблему свободы вероисповедания там решали просто и эффективно.[115]
Собственно, за весь период правления Ивана IV известна лишь одна ересь. Это учение московского дьяка Матвея Башкина, его последователей монахов Федосия (по прозвищу «Косой») и Игнатия. Свои проповеди они вели в 1547–54 гг. Разумеется, немедленно был созван церковный собор. По приговору собора Башкина схватили и заточили в Иосифовом монастыре в Волоколамске, после начала опричнины его сожгли на костре; Матвею и Игнатию удалось бежать в Литву. Но в Полоцке они попали в руки царя и были казнены.
Феодосии тоже бежал в Литву и поселился в Витебске. Его проповеди и письменные послания, антифеодальные и реформаторские по своему духу, пользовались большой популярностью среди городских низов всего великого княжества. Они представляли серьезную угрозу для монополии православной церкви в области духовной жизни. Не случайно один из учеников знаменитого богослова Максима Грека, монах Зиновий Отенский (умер около 1569 г.) заявил: «Дьявол развратил Восток — Бахметом (Магометом), Запад — Мартыном Немчиным (Лютером), а Литву — Косым (Феодосией)».[116]
Поэтому церковные иерархи выгнали Феодосия из Витебска. Весной 1557 года он перебрался в Вильно, а позже уехал оттуда на Волынь. Дальнейшие его следы теряются.
Продолжение войны (1563–1565 гг.)
В декабре 1563 года в Москву приехали послы великого князя литовского: гетман Юрий Ходкевич и канцлер Остафий Волович.[117] Речь шла об условиях «вечного мира» (программа-максимум) или хотя бы о новом перемирии до 1 июля 1564 года (программа-минимум).
Иван лично вел переговоры с литовскими «великими послами», но при этом держал себя крайне высокомерно. Карамзин охарактеризовал его позицию следующим образом:
«Царь Иван, сообразно своему характеру, тотчас же возгордился до чрезвычайности этой важной, но легко доставшейся победой (захватом Полоцка) и в переговорах с литовскими послами, искавшими примирения, по прежнему обычаю, запрашивал и Киева, и Волыни, и Галича; потом великодушно уступал эти земли, ограничиваясь требованием себе Полоцка и Ливонии, и чванился своим мнимым происхождением от Пруса, небывалого брата римского Цезаря Августа».
Содержание его речей сводилось к двум прежним тезисам. Во-первых, он снова и снова доказывал, что претендует лишь на «свои исконные давние вотчины». Во-вторых, выражал обиду зато, что литвинские магнаты и шляхта, вместе со своим великим князем, упорно не желают признать его царем «всея Руси», то есть законным владыкой земель всех восточных славянских княжеств в границах XI–XII веков. Однако его аргументы и красноречие ни к чему не привели. Поэтому, как только послы уехали из Москвы (9 января 1564 г.), царь приказал возобновить боевые действия.
Итак, после провала переговоров московские войска в январе 1564 года пошли в новое наступление. По плану царя Ивана, две большие армии должны были соединиться возле Орши и оттуда «идти к Менску и к Новугородку» (к Минску и Новогрудку). Согласно отданным распоряжениям, из Полоцка к Орше выступил князь П. И. Шуйский, имевший 17–18 тысяч человек. Из Вязьмы к Орше двинулись князья В. и П. Серебряные (25–30 тысяч).
В походе Шуйский не предпринял мер предосторожности. Не велась разведка, люди шли нестройными толпами без оружия и доспехов, которые везли на санях. Никто не думал о возможности нападения противника. Тем временем гетман Николай Радзивилл «Рыжий» и его воевода Троцкий получили от лазутчиков точные сведения о противнике.
Они подстерегли войско Шуйского в лесистой местности близ реки Уллы (недалеко от Чашников) и неожиданно атаковали вечером 26 января (по другим данным, 21 января) сравнительно небольшими силами (5–6 тысяч человек). Не успев принять боевой порядок и как следует вооружиться, московские воины поддались панике, стали спасаться бегством, бросив весь свой обоз (около 5 тысяч саней).
Шуйский заплатил за беспечность собственной жизнью. Знаменитый покоритель Дерпта, потеряв в бою коня, пешком пришел в ближайшую деревню. Увидев богато одетого московского боярина, крестьяне схватили его, ограбили, раздели догола и утопили в проруби в пруду (по другой версии — в колодце).[118] В сражении погибли до 9 тысяч московских ратников (большей частью в ходе избиения при бегстве).
Князья Палецкие, Прозоровский, Одоевский, Захарьин-Юрьев и несколько других. Воеводы 3. Плещеев-Очин, И. Охлябнин, И. Нороватый попали в плен.
Войско братьев В. С. и П. С. Серебряных-Оболенских по пути к Орше по очереди осаждало 10 городов. При этом московиты повсюду убивали, жгли и грабили:
«Королевские села и деревни жгли и литовских людей побивали и языки имали и в полон многих людей и з животы поймали».
На дальних подступах к Орше войско Серебряных столкнулось с авангардом войск князя Филона Кмита-Чернобыльского. Завязались бои. Но, получив сообщение о разгроме Шуйского, братья-воеводы 9 или 10 февраля повернули назад к Смоленску.
Вскоре после поражения под Уллой (в апреле 1564 года) из Дерпта сбежал в Литву один из лучших московских воевод, друг юных лет Ивана Васильевича, 36-летний князь Андрей Михайлович Курбский.[119] В отместку царь Иван приказал заточить его мать, жену и 9-летнего сына в монастырскую тюрьму, где их вскоре убили.
После поражения Шуйского возле Уллы военные действия между Москвой и Литвой носили, в основном, локальный характер. Так, летом 1564 года к Мстиславлю, Кричеву Радомле и Могилеву ходило войско князя В. А. Бутурлина:
«3 детми боярскими и с татары служилыми, с казанскими с горными, с чебоксарскими, с остраханскими, с нагайскими, с Городецкими, с мордвою… И многих людей побивали, в полон взяли воинских людей шляхтич, з женами и з детми, и черных людей всяких 4787 душ».
Но Мстиславль выдержал все три осады. Витебск тоже три раза подвергался осаде: в мае 1562, в 1563, в 1568 гг. Войска Ивана IV ненадолго заняли Гомель, но в июле 1576 года его освободил гетман Юрий Радзивилл.
Серьезное поражение московиты потерпели в битве у крепости Озерище (ныне поселок Езерище в 60 верстах севернее Витебска. Летом 1564 года войско воеводы Токмакова (13 тысяч) выступило из Невеля и осадило литвинскую крепость Озерище. На помощь осажденным пришло из Витебска войско воеводы Паца (12 тысяч).
Сражение произошло 22 июля. Токмаков, надеясь легко расправиться с литвинами, встретил их лишь одной конницей. Его всадники смяли передовую дружину противника, но не выдержали удара подошедшего к полю боя основного войска и в беспорядке отступили, потеряв до 5 тысяч человек.
Осенью 1564 года литовское войско, одним из воевод которого стал перебежчик князь Андрей Курбский, предприняло наступление сначала к Полоцку, затем к Чернигову. Взятие этих городов пс входило в планы литвинов, они лишь успешно провели, выражаясь современным языком, «дальние рейды» по тылам противника.
Переговоры с Литвой и земский Собор (1566 г.)
В договоре, заключенном в Новгороде в сентябре 1564 года, Москва признала территориальные приобретения короля Эрика XIV в северной Эстляндии. К Швеции более чем на 150 лет (вплоть до окончания Великой Северной войны) отошли Ревель (Таллин), Пернау (Пярну), Пайда и Каркус с их уездами, Москве досталась только Нарва.[120]
Военные неудачи повлекли и новые переговоры Москвы с Литвой. Военные действия были приостановлены в августе 1565 года. В мае следующего года к царю приехали великие литовские послы Ю. Ходкевич, Ю. Тышкевич, М. Гарабурда.
Они соглашались уступить Ивану IV уже захваченную им часть Ливонии (в том числе Дерпт) и Полоцк, а в обмен на это предлагали признать собственностью ВКЛ остальные ливонские земли, в соответствии с договором 1561 года между ВКЛ и Орденом.
В ответ московский думный дьяк Петр Зайцев «лаял» литовского посла за его «непригожие речи».[121] Послам удалось заключить лишь перемирие до осени 1567 года.
Но в действительности предложение выглядело заманчиво. Оно заставило Ивана задуматься над вопросом — стоит ли вести дальше затяжную войну? Для обсуждения этого вопроса он не ограничился мнением бояр, а созвал летом 1566 года Земский Собор. Карамзин писал о Соборе следующее:
«В 1566 году, по поводу литовских предложений о перемирии, царь Иван созвал земских людей разных званий и предложил им, главным образом, на обсуждение вопрос: уступать ли, по предложению Сигизмунда-Августа, Литве некоторые города и левый берег Двины, оставивши за собою город Полоцк на правой стороне этой реки?
Мнения отбирались по сословиям. Сначала подали свой голос духовные, начиная с новгородского архиепископа Пимена, три архиепископа, шесть епископов и несколько архимандритов, игуменов и старцев, потом — бояре, окольничьи, казначеи, печатник и дьяки, всего 29 человек; из них печатник Висковатый подавал особое мнение, впрочем, в сущности схожее в главном с остальными, за ними 193 человека дворян, разделенных на первую и вторую статью; за ними особо несколько торопецких и луцких помещиков, потом 31 человек дьяков и приказных людей, и наконец, торговые люди, из которых отмечено 12 гостей, 40 торговых людей и несколько смольнян, спрошенных особо, вероятно, по причине их близости к границе».
Все они говорили водном смысле: не отдавать ливонских городов и земли на правом берегу Двины, принадлежавшей Полоцку, но, в сущности, предоставляли государю поступить по своему усмотрению: «ведает Бог да государь: как ему, государю, угодно, так и нам, холопем его».
В постановлении Собора было сказано:
«Ливонская Земля от прародителей, от великого государя Ярослава Владимировича (Мудрого), принадлежит нашему государю… И наш совет, что государю нашему от тех городов ливонских, которые взял король в обереганье, отступиться не пригоже, а пригоже за них стоять. А как государю за них стоять, в том его государская воля, как Бог вразумит»…
Кстати говоря, на этом Соборе группа дворян подала царю-батюшке челобитную с просьбой об отмене опричнины. Вскоре всех их схватили и казнили разными изуверскими способами.
Бой под Чашниками и осада Уллы (1567–1568 гг.)
Итак, война с ВКЛ из-за Ливонии продолжалась. Но, испытывая недостаток средств, Иван IV решил ограничиться оборонительными действиями.
20 июля 1567 года под Чашниками литвинский князь Роман Федорович Сангушко (1537–1571) во главе 2-тысячного отряда напал ночью на 8-тысячное войско московитов, которым командовал князь Петр Серебряный. Московиты были разбиты и в панике бежали.
Тем же летом князь Николай Радзивилл «Рыжий» безуспешно осаждал Ригу. Как писал бывший опричник Генрих Штаден, «рыжий из Вильно» стоял под Ригой и думал взять ее «лаской или хитростью». Это ему не удалось, тогда он решил взять город силой. Увы! Под Ригой пали несколько тысяч его воинов, но крепость устояла.
В середине февраля 1568 года литвинский гетман Ю. А. Ходкевич (отец знаменитого Яна Карла Ходкевича) осадил небольшую крепость Улла (ныне городской поселок в Бешенковичском районе Беларуси), которую московиты захватили в 1566 году[122]
Однако вскоре (4 марта) он вынужден был снять осаду. Вот что писал Ходкевич по этому поводу в своем донесении королю Сигизмунду Августу:
«Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял под нею недели три, промышляя над нею всякими средствами. Видя, что наши простые ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ ночью, чтобы они не могли видеть, как товарищей их будут убивать, и не боялись бы, но и это не помогло.
Другие ротмистры шли хотя и нескоро, однако кое-как волоклись; но простые ратные люди их все попрятались по лесу, по рвам и по берегу речному. Несмотря на призыв, увещания, побои (дошло до того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости, и чем больше их гнали, тем больше крылись и убегали, вследствие чего ночь и утро прошли без всякой пользы…
Тогда я отрядил немцев, пушкарей и слуг моих (между ними был и Орел Москвич, который перебежал ко мне из крепости). Они сделали к стене примет и запалили крепость. Но наши ратные люди нисколько им не помогли и даже стрельбою не мешали осажденным гасить огонь. Видя это, я сам сошел с коня и отправился к тому месту, откуда приказал ратным людям двинуться к примету. Хотел я им придать духу. Хотел или отслужить службу вашей королевской милости, или голову свою отдать, но, к несчастию моему, ни того, ни другого не случилось.
После долгих напоминаний, просьб, угроз, побоев, когда ничто не помогло, велел я, татарским обычаем, кидать примет, дерево за деревом. Дело пошло было удачно, но храбрость москвичей и робость наших всему помешали. Несколько москвичей выскочили из крепости и, к стыду нашему, зажгли примет, а наши не только не защитили его, но и разу выстрелить не смели, а потом побежали от наших шанцев (траншей). Когда я приехал к пушкам, то не только в передних шанцах, но и во вторых и в третьих не нашел пехоты, кроме нескольких ротмистров, так что принужден был спешить четыре конные роты и заставить стеречь пушки, ибо на пехоту не было никакой надежды»…
Конечно, при таком упадке воинского духа шляхты воевать Литве с Москвой было трудно.
Уллу осадил 20 сентября 1568 года и взял штурмом 24 сентября отряд князя Романа Сангушко. При этом он захватил в плен двух воевод (братьев Вельяминовичей), 300 дворян и боевых холопов, 600 стрельцов. Крепость во время штурма сгорела, но вскоре ее восстановили по приказу Стефана Батория.
«Изборская измена»(1569 г.)
11 января 1569 года литвинский отряд во главе с князем Александром Полубенским захватил крепость Изборск. Литвины использовали хитрость: перебежавший к ним «сын боярский» Тимофей Тетерин-Пухов сказал ратникам, сидевшим в крепости, что пришло «войско опричное».[123] Страх московитов перед этими убийцами был столь велик, что ворота немедленно открылись и литвины ворвались внутрь. Псковская летопись сообщает:
«7077-го (1569) году Литва взяла Изборск оманом, впрошалися опритчиною, генваря в 11 день».
К крепости немедленно были посланы два отряда — земский (командиры М. Я. Морозов, И. В. Шереметев «Меньшой») и опричный (командиры З. И. Очин-Плещеев, В. И. Колычев-Умный). После двух недель осады они взяли Изборск штурмом. В плен попали около 100 литвинов. Половину из них, во главе с ротмистром Ф. Г. Путятой, царь велел в августе того же года обменять на изборских «приказных людей»: наместника А. Нащокина, городового приказчика Р. Перхурова, дьяка А. Иванова. После возвращения их казнили в Александровой слободе под Москвой по обвинению в «измене». Штаден описал этот случай следующим образом:
«Комендант польского короля Сигизмунда I в одном из городов Лифляндии Александр Полубенский, отправился вместе с 800 поляков (литвинов — А. Т.), переодевшись опричиниками. При нем было трое русских служилых людей, отъехавших (сбежавших) от великого князя: Марк Сарыхозин и его брат Анисим, имя третьего было Тимофей Тетерин; в Русской земле у великого князя был он стрелецким головой… Итак, комендант подошел к Изборску и сказал воротнику: «Открывай! Я иду из опричнины». Ворота были тотчас же открыты… Так врасплох захватили поляки (литвины — А. Т.) Изборск. Однако удерживали его не долее 14 дней и сдали его русским опричникам».
Кроме того, еще в марте царь, убежденный в том, что город пал в результате «измены», приказал выслать в Тверь и Торжок не менее двух тысяч новгородцев и псковичей. В конце того же года все они были казнены во время погромов Твери и Торжка.
Более того, по его приказу были казнены дьяки и главные приказные люди в Феллине, Тарвасте и Мариенбурге. Якобы они тоже были «изменники» и намеревались сдать эти города Сигизмунду.[123]
Люблинская уния: создание Речи Посполитой (1569 г.)
Как мы уже знаем, история сближения Великого княжества Литовского и Польского королевства берет начало в 1385 году, когда была заключена Кревская династическая уния. В дальнейшем между двумя государствами заключались и другие унии (союзы): в 1401, 1413, 1447, 1501, 1503, 1566 гг. Несмотря наделавшиеся при этом громкие заявления, все они носили временный характер.
Однако во времена правления Ивана III, перед лицом непрерывно нараставшей угрозы с Востока, обозначилась устойчивая тенденция к действительно тесному сближению. Роль решающего толчка в этом плане сыграл захват Полоцка войсками Ивана IV. В 1568 году великий князь и король Сигизмунд II Август предложил правящей верхушке Литвы и Польши решить вопрос о соединении обоих государств в одно, чтобы более успешно противостоять агрессии Москвы.
Исходные позиции сторон были таковы. Польские магнаты (удельные князья) и прелаты (иерархи католической церкви) страстно желали соединения. Первые надеялись приобрести благодаря этому новые земельные владения, вторые — Литовские магнаты хотели сохранить независимость своего государства. Они считали, что достаточно заключить военно-политический союз. Зато литовская мелкопоместная шляхта (служилое дворянство) требовала полного объединения ради того, чтобы получить те же права и привилегии («вольности шляхетские»), которыми обладали польские шляхтичи. Так, еще осенью 1562 года участники сейма, собравшегося в Витебске, обратились к Сигизмунду-Августу с прошением:
«Создать общий сейм с поляками, чтобы вместе короля выбирали, имели общую оборону, сообща сеймиковали и право одинаковое использовали».
Иначе говоря, в Литве наметилось открытое противостояние магнатов и шляхты. Литвинские шляхтичи — и протестанты, и православные — желали ограничить власть магнатов, проводивших только свои решения, занять достойное место в собственном государстве. Беларуские историки пишут:
«Чтобы консолидировать общество, сбить пропольские настроения, магнаты во главе с Радзивиллом («Рыжим») пошли на значительную модернизацию внутренней политики. Так, согласно постановлению Панов Рады 1563 года, православная и католическая шляхта целиком уравнивались в правах, вводились местные суды, где главную роль играла шляхта. Эти шаги великокняжеского правительства, возможно, и имели бы успех, если бы не драматическое внешнеполитическое положение страны, мощь которой подточила Ливонская война».
В силу указанных обстоятельств переговоры шли трудно. Согласно плану литовской знати, общий сейм представителей двух государств должен был собираться поочередно один раз в Литве, другой раз в Польше. Государственные должности в каждой из стран следовало предоставлять только их уроженцам. Оба государства в составе конфедерации должны были обладать абсолютно равными правами. Польские же представители выступали за главенство Польши в решении ключевых вопросов внешней политики; за то, чтобы сейм заседал только на территории Короны; за право поляков на занятие должностей в администрации ВКЛ.
Каждая из сторон твердо стояла на своем, к согласию они прийти не могли. Тогда король Сигизмунд II Август созвал сейм в Люблине для окончательного решения вопроса. Он открылся 10 января 1569 года.
В состав делегации от Литвы вошли канцлер и виленский воевода Николай Радзивилл «Рыжий», подканцлер Остафий Валович, жемойтский староста Ян Ходкевич, подскарбий Николай Нарушевич, крупнейший православный магнат, князь Константин Константинович Острожский (сын героя Оршанской битвы) и другие аристократы. Приехали также представители литовской шляхты, избранные поветовыми сеймиками. Всего с обеих сторон (от Польши и ВКЛ) в заседаниях сейма участвовали до 160 послов.
Люблинский съезд происходил в два этапа: в январе — марте и в июне. С самого начала его заседания приняли бурный характер, так как никто не хотел уступать. Вдобавок, литовская делегация раскололась на магнатскую и шляхетскую группировки. Увидев, что большинство участников съезда склонно заключить унию на польских условиях, литовские магнаты 1 марта демонстративно покинули сейм. Но демарш не дал желаемых результатов, в июне им пришлось вернуться. Суть проблемы заключалась в том, что Великое княжество больше нуждалось в союзе, чем Польша. Литве требовались польские войска. Вот как обрисовал создавшуюся тогда ситуацию в своей речи на сейме князь Николай Радзивилл «Рыжий»:
«На нашем хребте был враг, когда мы ехали сюда, желая установить с вами унию, которая бы объединила нас взаимной любовью, и, если говорить правду, мы начали стремиться к ней почти бегом, тогда как предки наши шли к ней очень тихо».
28 июня (15 июля по новому стилю) 1569 года акт о создании унии был подписан; 1(17) июля его по отдельности утвердили депутаты польского и литовского сеймов. Согласно ему, Польское королевство («Корона Польская») и Великое княжество Литовское, Русское и Жмудское («Литва») объединялись в конфедеративное государство Речь Посполитая, что означало «Республика Обоих Народов».
Его возглавлял выборный король (своего рода пожизненный президент), оно имело единый сейм (нижнюю палату парламента) и единый сенат (верхнюю палату парламента).
Глава Речи Посполитой отныне носил титул «Король Польский и великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жемойтский, Киевский, Волынский, Подляшский и Лифляндский».
Сенаторы — воеводы, каштеляны, католические и униатские епископы — занимали свои должности пожизненно. Что касается сейма, то его депутатов («послов») избирала шляхта по два человека от каждого повета (уезда); кроме того, своих представителей в сейм посылали обе столицы — Краков и Вильно.
Сейм должен был созываться один раз в два года и заседать в Варшаве. Он принимал законы, а его постановления, называемые латинским словом «конституции», имели силу на всей территории Речи Посполитой. При этом право любого депутата отменить постановление сейма, принятое даже подавляющим большинством голосов (пресловутое «либерум вето») позволяло блокировать решения, не отвечавшие интересам литвинских либо польских магнатов и шляхты.
Так была установлена система, успешно обеспечившая независимость шляхты от королевской власти. К сожалению, она же ослабляла государство в целом и стала позже одной из главных причин его гибели.[124]
Отныне заключение договоров с иноземными государствами и дипломатические отношения с ними осуществлялись от имени Речи Посполитой. Польская шляхта получила право владеть имениями в Великом княжестве Литовском, а литовская — в Польском королевстве.
Вместе с тем, Литва и Польша сохранили свою автономию: администрацию (общего правительства не существовало), законодательство и суд, вооруженные силы, казну, чеканку монеты, таможенную границу между собой, свои официальные языки — западнорусский и польский. На территории ВКЛ более 250 лет (вплоть до 1840 года!) действовал собственный кодекс законов — Третий Литовский Статут, составленный в 1588 году канцлером Львом Сапегой.[125] Высшей судебной инстанцией здесь являлся Трибунал, созданный им же в 1581 году.
Но, хотя внутри Речи Посполитой существовало четкое разделение на Корону и Литву, другие государства стали воспринимать конфедерацию как единое государство.
При заключении унии не обошлось без жертв со стороны более слабого из партнеров. Польские магнаты добились от Сигизмунда II Августа издания универсала, согласно которому южные воеводства ВКЛ Киевское, Волынское и Подольское, а также западное воеводство Подляшье (с городами Вельск и Белосток) — вошли в состав Польского королевства.
Инициатива такого перехода исходила с двух сторон: магнаты и шляхтичи украинных воеводств надеялись, что польские войска защитят их от набегов крымских татар более эффективно, чем запорожские казаки и литовцы; польские феодалы желали участвовать в колонизации полупустынных степей — «Дикого Поля».
Создание Речи Посполитой стало одним из важнейших и самых негативных для Московской Руси результатов Ливонской войны. Вот что сказал Карамзин о Люблинской унии:
«Литовско-русские паны, еще в то время сохранявшие и православную веру и русский язык (хотя уже начинавший значительно видоизменяться от влияния польского), боялись за свою народность, как равно и за свои владетельские права; они хотя согласились на соединение, но все еще не доверяли полякам и хотели держаться особо. В самом акте соединения Великому княжеству Литовскому оставлялось устройство вполне самобытного государства и даже особое войско.
Правда, всякое упорство литовско-русского высшего сословия в охранении своей веры и народности, по неизбежному стечению обстоятельств, никак не могло быть продолжительным, так как превосходство польской цивилизации перед русской неизбежно должно было тянуть к себе русско-литовский высший класс и смешать его с польским, что и сделалось впоследствии».
Иными словами, в Речи Посполитой довольно быстро — по историческим меркам — произошла полонизация феодальной верхушки Литвы (Беларуси) и Украины.
Кстати говоря, на Люблинском сейме произошло еще одно важное событие. Король Сигизмунд-Август утвердил объединение герцогства Пруссии с Бранденбургом. Напомним, что Альбрехт-Фридрих Бранденбургский (1490–1568) с 1510 года являлся последним гроссмейстером католического духовно-рыцарского Тевтонского ордена. В 1525 году он обратил земли ордена в наследственное светское герцогство Пруссию и стал первым ее герцогом. Так возникло новое немецкое государство, позже сыгравшее огромную, притом сугубо отрицательную роль, в истории Речи Посполитой и Московской Руси.
Глава 4ТРЕТИЙ ЭТАП ВОЙНЫ (1570-1576 гг.)
К началу 1570 году внешняя обстановка значительно осложнилась для Москвы.
Во-первых, объединение потенциалов Литвы и Польши сильно уменьшило ее шансы на победу в войне за Ливонию.
Во-вторых, серьезно обострилась обстановка на южных рубежах. В 1569 году турецкая армия совершила поход к Астрахани, стремясь отрезать Московскую Русь от Каспия и открыть себе ворота для экспансии в Поволжье. Хотя из-за плохой подготовки этот поход окончился провалом, крымско-турецкая военная активность в данном регионе не снизилась.
В-третьих, началась война между Москвой и Швецией.
Начало воины Москвы со Швецией
Это произошло следующим образом. Между кровавым королем Эриком XIV и кровавым царем Иваном IV сложились вполне дружеские отношения. Но, как уже говорилось выше, один из братьев Эрика, а именно Иоганн (Юхан), герцог Финляндии, в начале 1561 года женился на Екатерине Ягеллон, сестре Сигизмунда II Августа, той самой, к которой безуспешно сватался Иван IV.
Породнившись с великим князем Литвы, Иоганн всецело встал на его сторону. В 1567 году он предложил Эрику передать ВКЛ занятую шведами территорию Ливонии, включая город Ревель. Эрик категорически отказался, вследствие чего между братьями возникла усобица. Иоганн поднял всю Финляндию, обратился за помощью к Литве и Польше. Однако войска Эрика осадили его в городе Або (ныне Турку), затем взяли в плен и привезли вместе с женой в Швецию. Там их посадили в тюрьму, а покорный воле короля суд приговорил Иоганна к смерти.
Все же Эрик никак не мог решиться на казнь брата. Тем временем царь Иван, узнав о случившемся, попросил выдать ему Екатерину. Злопамятный деспот настолько желал изнасиловать, а затем предать мучительной смерти отказавшую ему женщину, что обещал шведскому королю за ее выдачу завоеванную им часть Эстляндии (в том числе Нарву и Дерпт)! Разумеется, Эрик согласился, но поставил условием выдачи Екатерины предоставление ему убежища в Москве в том случае, если он лишится трона.
Предчувствие его не обмануло. Пока шла переписка с Иваном, 29 сентября 1568 года в Стокгольме произошло восстание. Народ сверг Эрика, по решению риксдага его посадили в тюрьму На престол под именем Юхана III взошел младший брат свергнутого тирана, принц Иоганн Финляндский. Как отмечают современники, он и Екатерина страстно любили друг друга. Понятно, что Иоганн (Юхан) пылал ненавистью к Ивану, задумавшему погубить любимую жену.
Завершив войну с Данией (1563–1570 гг.), шведы занялись укреплением своих позиций в Ливонии. В сложившейся ситуации Ивану IV пришлось пойти в 1570 году на трехлетнее перемирие с Речью Посполитой, чтобы начать борьбу со шведами. Карамзин так описал эту трагикомическую историю:
«Замечательно, что во время сумасбродства московского царя в соседней стране, в Швеции, царствовал также полупомешанный сын Густава-Вазы, Эрик. Из страха за престол, он засадил в тюрьму брата своего Иоанна, женатого на той самой польской принцессе Екатерине, за которую некогда сватался московский царь. Иван не мог забыть своего неудачного сватовства; неуспех свой он считал личным оскорблением. Он сошелся с Эриком, уступал ему навеки Эстонию с Ревелем, обещал помогать против Сигизмунда и доставить выгодный мир с Данией и Ганзою, лишь бы только Эрик выдал ему свою невестку Екатерину.
Эрик согласился, и в Стокгольм приехал боярин Воронцов с товарищами, а другие бояре готовились уже принимать Екатерину на границе. Но члены государственного совета в Швеции целый год не допускали русских до разговора с Эриком и представляли им невозможность исполнить такое беззаконное дело: наконец, в сентябре 1568 года — низложили с престола своего сумасшедшего тирана, возвели брата его Иоанна. Русские послы, задержанные еще несколько месяцев в Швеции, как бы в неволе, со стыдом вернулись домой.
Иван был вне себя от ярости и намеревался мстить шведам; а чтобы развязать себе руки со стороны Польши, он решился на перемирие с Сигизмундом-Августом, тем более, что война с Литвою велась до крайности лениво и русские не имели никаких успехов. Иван на этот раз сделал первый шаг к примирению, выпустил из тюрьмы польского посланника, которого задержал прежде, вопреки международным правам, и, отправляя в Подвигу своих гонцов, приказал им обращаться там вежливо, а не так грубо, как бывало прежде».
Со стороны Вильно временное примирение с Москвой объяснялось внутриполитической обстановкой в Литве. Там сильно болел 50-летний великий князь Литвы Сигизмунд II Август. Вместе с ним пресекалась мужская линия династии Гедиминов-Ягеллонов. Ожидая его скорой кончины и первых выборов короля Речи Посполитой, правящая верхушка Литвы стремилась не обострять отношения с Москвой. Тем более что Иван IV считался одним из вероятных кандидатов на вакантный престол.
Поход царя Ивана на Тверь, Новгород и Псков (1569–1570 г.)
Зато Иван IV временно удовлетворил свою ненасытную жажду зверств на беззащитных покорных подданных. Использовав в качестве формального предлога донос (по мнению ряда историков, его сфабриковал новгородский дьяк Петр Волынец) о том, что новгородские власти, во главе с архиепископом Пименом, якобы собираются передать Новгород и Псков в состав Литвы, он в декабре 1569 года пошел походом на Тверь, Новгород и Псков.
Однако главной причиной, как и во времена его деда Ивана III, стала нужда в средствах. Деньги в государевой казне уже кончались, а вот конца войне не было видно. Поэтому мало было взять у богатых тверичей, новгородцев и псковичей часть денег. Требовалось ограбить их полностью, отобрать все. Заявления «национал-патриотов» от истории о том, что царь поверил ложному доносу — такая же чушь, как и пресловутая «Юрьевская дань». Наилучшим образом истинную цель Ивана доказывает разорение Твери, Клина и Торжка, ставших первыми жертвами грабежей и убийств, хотя никто не обвинял их в намерении «передаться Литве».
Вот что пишет об этом участник событий, немец-опричник Генрих Штаден:
«Великий князь пришел в Тверь и приказал грабить всё — и церкви, и монастыри; пленных убивать, равно как и тех русских людей, которые породнились и сдружились с иноземцами. Всем убитым отрубали ноги — устрашения ради; а потом трупы их спускали под лед в Волгу. То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви».
Сведения Штадена подтверждают Таубе и Крузе, писавшие о массовых казнях в Твери и ее окрестностях (27 тысяч казненных, 9 тысяч погибших от голода — цифры преувеличены раза в два, но дают представление о страшной бойне), об ограблении епископа, монастырей и церквей. Имущество тверичей опричники сваливали в кучи и сжигали, а ворота, окна и двери домов рубили топорами. Немцы, взятые в плен в Ливонии, и литвины — защитники Полоцка, содержавшиеся в Твери (около 500 человек), «были растерзаны» и брошены под лед. Опричники также казнили 190 псковичей, выселенных из Пскова в феврале этого же года, убили 19 пленных татар, оказавших сопротивление и ранивших Малюту Скуратова. Разгром Твери, поданным Р. Г. Скрынникова, продолжался с 23 по 27 декабря 1569 года.
В Торжке опричники убили до 200 жителей города, а кроме них, еще 30 псковичей-переселенцев и четырех ремесленников (при этом некоего Невзора Лягина, серебряных дел мастера, они сожгли живьем).
В Клину, кроме местных жителей, были убиты 470 переяславских купцов и посадских людей с семьями, которые приехали туда по пути в Москву, куда по приказу царя переселяли жителей других городов, чтобы восполнить убыль населения после эпидемии чумы. А их за что?!
В Новгороде опричники и другие царские «ратники» учинили по приказу Ивана жесточайшую расправу над боярами, духовенством, купцами и ремесленниками. Вот что пишет Нечволодов:
«2 января 1570 года передний царский отряд подошел к Новгороду и окружил его со всех сторон, чтобы никто не мог бежать. Затем начались страшные пытки, казни и убийства.
Множество священнослужителей было поставлено на так называемый правеж — взыскание, накладываемое на неисправных должников. Сам Иоанн со старшим сыном расположился на Городище.[126] Игуменов и монахов, стоявших на правеже, он приказал избить до смерти палками и разнести по монастырям для погребения. Прибыв в воскресенье в кремль у Святой Софии, чтобы отслушать обедню, царь отстранил протянутый ему владыкой крест и грозно сказал Пимену:
«Ты, злочестивый, держишь в руке не крест, а оружие, и этим оружием хочешь уязвить наше сердце со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, Литовскому королю Сигизмунду-Августу. С этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, изменник нашей царской багряницы и венцу досадитель».
После обедни, во время стола в архиерейском доме, Пимен по приказу Иоанна был взят отдан под стражу, а все его имущество взято в казну. Затем начался суд над новгородцами под непосредственным надзором самого царя. Их по очереди приводили к нему, пытали, жгли какой-то, по словам летописца, «составною мудростью огненной — поджаром», а затем лишали жизни, сбрасывая в воду вместе с женами и детьми. Боярские дети и стрельцы ездили в лодках по Волхову и кололи рогатинами и копьями всех всплывающих, чтобы никто не мог спастись…
Вслед за этими казнями Иоанн приказал предать полному разгрому все местности вокруг города, причем уничтожалось не только имущество, но также и домашний скот».
Опричники бросали людей в реку Волхов связанными, при этом малых детей они привязывали к матерям (несмотря на суровую зиму, Волхов в черте города не замерз). Дознание «об измене» велось пытками. Избивали не только подозреваемых, но и членов их семей. Опричники допрашивали архиепископских бояр, служилых людей, детей боярских, купцов. Погибли около 200 бояр и детей боярских, большое количество людей низших сословий.
Затем опричники разграбили все монастыри (новгородская летопись сообщает о 27 монастырях, в которых они по приказу царя не только ограбили казну и кельи, но также сожгли запасы хлеба, зарезали всех лошадей и домашнюю скотину), разгромили посад. Горожан, пытавшихся защитить свои семьи и имущество, убивали на месте. Нищих по приказу царя выгнали в мороз за ворота города, где они замерзли. Были казнены не менее 500 пленных литвинов и ссыльных жителей Полоцка.
Точное число жертв новгородского погрома не установлено. Согласно Таубе и Крузе, в городе и ближайших Окрестностях были убиты до 27 тысяч человек. Шлихтинг сообщает о казни 2770 знатных новгородцев и «полном истреблении» черни. Исследователь новгородской демографии А. Г. Ильинский определял общее число жертв погрома, включая замерзших и погибших от голода, в 40 тысяч человек. Но в любом случае, сохранившиеся документы рисуют ужасающую картину почти полного разгрома города. Так, из 1805 тягловых дворов (т. е. плативших налоги) на Софийской стороне уцелели только 94 (5,2 %)! Примерно такая же картина наблюдалась и на торговой стороне.[127]
Бойня продолжалась без каких-либо перерывов 6 недель подряд, до 13 февраля. Затем Иван объявил немногим оставшимся в живых новгородцам, что «прощает» их и отбыл в Псков — творить там расправу.
Псковичи не сомневались, что их, как и новгородцев, тоже ждет мученическая смерть. Тем не менее, как и в 1510 году, когда Василий III, отец Ивана, отнял у них независимость, они даже не думали сопротивляться. Напротив, по совету своего наместника, князя Токмакова, они встретили въезжавшего в город царя-душегуба хлебом и солью, причем перед каждым домом стояли на коленях все его жильцы, включая малых детей. Столь рабская покорность очень понравилась Ивану и несколько смягчила его кровожадность.
Но все же горожан спасло не раболепие перед царем, а предсказание знаменитого местного юродивого Николы Салоса. Якобы он предложил Ивану, посетившему его вскоре после прибытия, кусок сырого мяса со словами «на, сьешь, ты же питаешься мясом человеческим». Затем Салос пообещал Ивану великие несчастья, рели тот не пощадит жителей. В псковской летописи сказано, что блаженный поучал царя Ивана «много ужасными словесы еже престати от велия кровопролития и не дерзнути еже грабити святыя Божия церкви». Иван, не послушав юродивого, велел снять колокола с Тротоицкого собора. В тот же час издох лучший его конь. На суеверного трусливого царя это произвело сильное впечатление.[128] Он ограничился тем, что приказал — помимо городских церквей и монастырей — отобрать деньги и ценности у «лутших жителей», после чего немедленно удалился в Москву.
В Пскове 20 февраля были казнены игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий и старец того же монастыря Вассиан Муромцев, а также Афанасий Ежов, «солотинский (или солотчинский) архимандрит». Поминальные синодики самого Ивана IV упоминают 85 человек дворян, приказных и других лиц, казненных в Пскове. Тем не менее, псковичам неслыханно повезло. Их только ограбили. Убийство менее чем сотни жителей города и монахов не идет ни в какое сравнение с массовой бойней в Твери, Торжке и Новгороде.
Вот как описывал разгром Новгорода и Пскова Генрих Штаден:
«Ни в городе (Новгороде), нив монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали.
(Таубе и Крузе так писали об уничтожении имущества и товаров новгородцев: «Грубые товары, как воск, лен, сало, меха и другие велел он сжечь и бросить в воду. Шелк, бархат, и другие товары были бесплатно розданы палачам»)
Затем были казнены все пленные иноземцы; большую часть их составляли поляки с женами и детьми (Штаден имел в виду литвинов, взятых в плен на территории ВКЛ и высланных из Полоцка — А. Т.) и тех русских, которые поженились на чужой стороне.
Были снесены все высокие постройки: было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна. Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек…
Великий князь отправился затем дальше во Псков и там начал действовать также. К Нарве и ко шведской границе — к Ладожскому озеру — он отправил начальных и воинских людей и приказал забирать у русских и уничтожать все их имущество: и многое было брошено в воду, а многое сожжено. В эту пору было убито столько тысяч духовных и мирян, что никогда ни о чем подобном и не слыхивали на Руси. Великий князь отдал половину города на грабеж».
Современный российский историк Скрынников, опираясь на свидетельства псковских летописцев, а также на документы московских приказов, отметил:
«Опричная казна наложила руку на сокровища псковских монастырей. Местные монахи были ограблены до нитки. У них отняли не только деньги, но также иконы и кресты, драгоценную церковную утварь и книги. Опричники сняли с соборов и увезли в Слободу колокола».
Давая оценку описанным выше злодеяниям, Скрынников пишет:
«В истории кровавых «подвигов» опричнины новгородский погром стал самым отвратительным эпизодом. Бессмысленные и жестокие избиения ни в чем не повинного новгородского населения навсегда вделали самое понятие опричнины синонимом произвола и беззакония.
Приведенные факты позволяют опровергнуть точку зрения, согласно которой новгородский разгром был связан с объективной необходимостью ликвидации феодальной раздробленности в Новгороде.
Подлинными «героями» грандиозного политического процесса, известного под названием новгородского именного дела, были выходцы из старомосковской знати (Данилов, Волыский, Бутурлин), новгородские помещики, приказные люди. Они принадлежали к тем социальным слоям и группам, считать которых носителями традиций раздробленности не представляется возможным».
Что касается подлинных причин жуткого карательного похода царя Ивана против своих подданных, то об этом Скрынников говорит следующее:
«Одной из пружин новгородского «дела» были корыстные расчеты опричной казны. Непрекращавшаяся война, содержание опричного корпуса и дорогостоящее опричное строительство требовали от правительства чрезвычайных расходов. Между тем государственная казна была пуста. Податные поступления упали во много раз из-за неурожая и голода, поразившего страну в конце 60-х гг. Испытывая сильную финансовую нужду, правительство все чаще обращало свои взоры в сторону обладателя самых крупных денежных богатств — церкви.
Опричнина не осмелилась использовать низложение Ф. Колычева (митрополита московского) для секуляризации богатств митрополичьего дома. Но суд над митрополитом нанес сильнейший удар по престижу и влиянию церкви. Этим обстоятельством и воспользовалось опричное руководство, решившее наложить руку на ее богатства. Сфабрикованное в опричнине новгородское «изменное» дело послужило удобным предлогом для ограбления новгородско-псковского архиепископства.
Секуляризация монастырских и церковных сокровищ явилась едва ли не главным содержанием опричного похода на Тверь, Новгород и Псков. «Государев разгром» надолго подорвал влияние и могущество крупнейшей в стране новгородско-псковской епархии. После низложения митрополита Филиппа и суда над архиепископом Пименом русская церковь надолго лишилась того влияния, которым она пользовалась ранее.
Благодаря секуляризации сокровищ новгородской церкви, а также ограбления посадского населения Твери, Новгорода и Пскова опричное правительство смогла разрешить свои финансовые затруднения и получить средства для продолжения дорогостоящих затей».
Общий итог посягательств на Новгород московских государей Ивана III, Василия III, Ивана IV мы подведем тоже словами Руслана Скрынникова:
«Новгород был древнейшим русским городом. Он избежал упадка в период раздробленности и не был разгромлен татарами во время Батыева нашествия. Его самобытная политическая культура, имевшая неоспоримое превосходство над московской, была раз и навсегда уничтожена жестоким «присоединением» к Москве. Сто лет московского владычества превратили цветущий край в огромный пустырь».
Перемирие Москвы с Литвои (1570 г.)
Ресурсы Московского государств за десять лет войны истощились. Поэтому Ивану Васильевичу, несмотря на все его безумства, пришлось пойти на перемирие с Литвой. В конце декабря 1569 года, по приглашению царя, в Москву прибыли послы Речи Посполитой, поляк Ян Карташинский (или Кротошевский) и литвин Николай Тавлош (минский каштелян).
Стороны опять спорили о Полоцке и опять не пришли к согласию. Дело дошло до того, что царь, в нарушение этикета, лично встретился с послами. Но лишь для того, чтобы в весьма длинной речи рассказать им по порядку историю отношений между Москвой и Литвой и сделать вывод, что в войне виноват не он, а Сигизмунд II Август.
Как бы там ни было, шведская угроза вынудила Ивана IV стать более сговорчивым. 22 июня 1570 года в Москве было подписано соглашение сроком натри года. По его условиям за сторонами остались те земли, которые они контролировали в тот момент. Литва потеряла Полоцк и земли к северу от него, а также Озерище (Езерище) и Усвят (Усвяты) в Витебской земле.
Для присутствия на ратификации договора в Вильно царь направил двух послов, князей Канбарова и Мещерского. Послам была выдана секретная инструкция, что делать в случае смерти короля:
«Если король умрет и на его место посадят государя из иного государства, то с ним перемирия не подтверждать, а требовать, чтоб он отправил послов в Москву. А если на королевство сядет кто-нибудь из панов радных, то послам на двор не ездить. А если силою заставят ехать и велят быть на посольстве, то послам, вошедши в избу, — сесть, а поклона и посольства не править, сказать: «это наш брат: к такому мы не присланы; государю нашему с холопом, с нашим братом, не приходится через нас, великих послов, ссылаться».
Создание Ливонского королевства и осада Ревеля (1570 г.)
Стремясь заручиться нейтралитетом Дании и поддержкой хотя бы части ливонского дворянства в войне против Швеции, Иван решил создать в Ливонии марионеточное королевство. Он не сам додумался до такой идеи. Ее подсказали двое пленных ливонских дворян — Иоганн Таубе и Эккерт (или Эйлерт) Крузе, вошедшие к нему в доверие.[129]
Сначала выбор Ивана пал на бывшего ливонского магистра Фюрстенберга. В 1567 году он велел доставить к себе этого старика из Любимова и сказал ему:
«Мы хотим пожаловать тебя и опять посадить тебя в Лифляндии. Только ты должен свято обещать и скрепить присягой, что ты завладеешь и всем остальным: Ревелем, Ригой и Финляндией, всем, что принадлежало твоей бывшей державе. После тебя в нашей прародительской вотчине, простирающейся до Балтийского поморья, будет править молодой магистр Кетлер».
Фюрстенберг сказал в ответ великому князю: «Того я не слыхал и не ведал, что Лифляндия до морского берега Остзеи твоя прародительская вотчина». Однако великий князь возразил:
«Но ты же видел огонь и меч, убийства и казни, как пленниками были уведены из Лифляндии и ты, и другие. Так теперь держи ответ: что же ты хочешь делать?
Вильгельм Фюрстенберг отвечал: «Я приносил присягу римскому императору: на этом я готов и жить, и умереть». Великий князь разгневался на это, и Вильгельм Фюрстенберг был отослан обратно в Любимов».
Вскоре он умер. Тогда Таубе и Крузе в 1569 году предложили кандидатуру Готхарда Кетлера, ставшего герцогом Курляндским. Иван послал своих советчиков в Дерпт, откуда они сделали предложение Кетлеру, но получили отказ.
Зато владелец острова Эзель датский герцог Магнус, родной брат датского короля, принял предложение царя Ивана стать его вассалом и в мае 1570 года, после прибытия в Москву, его провозгласили как «короля Ливонского Арцимагнуса Крестьяновича». Вдобавок царь обещал женить его на своей двоюродной племяннице Евфимии, дочери казненного им в октябре предыдущего года князя Владимира Андреевича Старицкого и дать ей в приданое пять бочек золота.
Московское правительство обязалось предоставить новому государству военную и материальную помощь, чтобы оно смогло расширить свою территорию за счет шведских и литовских владений в Ливонии. Был подписан договор между Иваном и Магнусом, содержавший ряд любопытных положений.
Так, он предусматривал, что жители всех городов в королевстве сохранят свои традиционные права, в том числе право свободного исповедания лютеранства. Ливонские купцы получат право беспошлинной торговли во всем Московском государстве. Ливония, в свою очередь, будет обеспечивать свободный проезд через ее земли в Москву купцов, военных и технических специалистов из стран Западной Европы. Ливонский король взял обязательство выставлять в походы трехтысячное войско, состоящее поровну из конницы и пехоты. Для завоевания тех городов, которые не сдадутся Магнусу добровольно, Иван пошлет на помощь ему войска, которыми он будет командовать совместно с московскими воеводами.
Вот как описывал эту историю Карамзин:
«Магнус сам поехал к Царю в Дерпте узнал он о судьбе Новгорода: остановился, медлил и думал вернуться с пути от ужаса. Но честолюбие одержало верх: он приехал в Москву с великой пышностию, на двухстах конях, с множеством слуг и чиновников; был принят с особенною благосклонностию, угощаем пирами. Через несколько дней совершилось важное дело: Царь назвал Магнуса королем Ливонии, а Магнус царя своим верховным владыкой и отцом, был удостоен чести жениться на его племяннице Евфимии, дочери несчастного князя Владимира Андреевича (Старицкого). Брак отложили до благоприятнейшего времени…
Магнус вступил в Ливонию, объявляя жителям свое королевство, милость Иоаннову, соединение всех земель Орденских, начало тишины и благоденствия. Таубе и Крузе, уполномоченные царем, торжественно ручались за его искренность и добрую волю; говорили и писали, что Ливония останется державою свободною, платя только легкую дань государю Московскому; что все наши чиновники выедут оттуда; что одни немцы именем короля и закона будут управлять землею. Многие верили и радовались, но недолго. Магнус, жертва честолюбия и легковерия, сделался виновником новых бедствий для несчастной Ливонии».
Магнус рьяно взялся за расширение своего королевства. Поскольку с Литвой существовало перемирие, его пятитысячное войско, состоявшее из датчан, пришлых и местных немцев, вместе с московскими полками (еще 20 тысяч человек) устремилось в шведскую часть Эстляндии. Главной целью похода явился крупнейший приморский город Ревель (ныне Таллин). 23 августа 1570 года датско-немецко-московские войска во главе с Магнусом подошли к ревельской крепости. Но на призыв сдаться горожане, принявшие подданство Швеции, дали достойный ответ:
«Граждане ответили ему, что они знают коварство Иоанна; что тиран своего народа не может быть благотворителем чужого; что неопытный юный Магнус имеет советников злонамеренных или безрассудных; что ему готовится в России участь князя Михаила Глинского, но что Ревель не хочет уподобиться Смоленску».
Так началась осада Ревеля и война со Швецией. Магнус приказал соорудить напротив крепостных ворот деревянные башни, с которых пушки вели обстрел города. Однако бомбардировка калеными ядрами и гранатами не принесла успеха.
Осажденные не только оборонялись, но и совершали смелые вылазки, разрушая осадные сооружения. Численность войск была недостаточна для осады крупного города с мощными фортификационными сооружениями, а болезни еще больше сокращали их количество и подрывали моральный дух.
Иван и Магнус думали, что датский король Фредерик II поддержит своего брата и заблокирует Ревель с моря. Увы, его корабли так и не появились.
Тем не менее, московские воеводы (Яковлев, Лыков, Кропоткин) решили не снимать осаду. Они надеялись добиться успеха зимой, когда море покроется льдом и шведский флот прекратит доставку в город провианта и подкреплений.
Не предпринимая активных действий против крепости, войска союзников занимались грабежом и разрушением окрестных селений. Только в феврале они отправили в Москву 2000 саней с награбленным добром. Безудержным грабежом и насилием они восстановили против себя местных крестьян, поначалу поддерживавших московитов. Между тем шведский флот успел до холодов хорошо обеспечить ревельцев продовольствием и порохом, поэтому те без особой нужды переносили осаду.
Напротив, среди осаждавших в тяжелых условиях зимнего полевого лагеря быстро усиливалось недовольство. Магнус пришел в отчаяние; обвинил во всех неудачах Таубе и Крузе; не знал, что делать и наконец послал своего духовника Шраффера снова убеждать ревельцев сдаться ему. Этот пастор рассказывал горожанам разные сказки, но они быстро отправили его назад.
И вот 16 марта 1571 года, после 30 недель безуспешной осады, Магнус сжег лагерь и ушел со своими немцами в Оберхален. Московское войско отступило в восточную Ливонию.
Расстроенный неудачей, опасаясь гнева Ивана Васильевича, Магнус поспешил вернуться на Эзель. Однако Иван, не имевший в Ливонии других пособников такого ранга, сообщил ему, что «не изволит гневаться» за провал кампании. Он вызвал его в Москву, чтобы обвенчать со своей племянницей. Правда, Евфимия Старицкая к тому времени успела скончаться, но царь тут же заменил ее младшей сестрой Марией. Магнус приехал и в начале 1573 года обвенчался с невестой (свадьба состоялась позже, так как невесте в это время еще не исполнилось 10 лет).
Тогда же Крузе и Таубе, авторы идеи о создании марионеточного государства, из боязни, что царь казнит их за неудачу под Ревелем, сбежали в Речь Посполитую. Перед бегством они попытались склонить жителей Дерпта к восстанию против оккупантов. В изложении Карамзина эта история выглядит так:
«Способ казался легким: они могли располагать дружиною немецких воинов, которые, служа царю за деньги, не усомнились изменить ему. Знатные жители Дерптские, быв долго пленниками в России, более других ливонцев ненавидели ее господство: следственно можно было надеяться на их ревностное содействие. С сею мыслию заговорщики вломились в город; умертвили стражу; звали к себе друзей, братьев; кричали, что настал час свободы и мести. Но изумленные граждане остались только зрителями: никто не пристал к изменникам, с коими россияне в несколько минут управились: одних изрубили, других выгнали, и, считая жителей предателями, в остервенении умертвили многих невинных».
Сожжение Москвы Девлет Гиреем (май 1571 г.)
Весной 1571 года крымский хан Девлет Гирей (царствовал в 1551–1577 гг.) начал новый поход на Московскую Русь. Когда вести о подготовке похода достигли Москвы, на берега Оки, к Туле и Серпухову, где обычно ставили заслоны против татарского войска, были посланы две группы войск. Первая — земская (5 полков), под командованием первого боярина земщины князя И. Д. Вельского; вторая — опричная (3 полка).
Но перебежчик, боярский сын Кудеяр Тишенков, желавший отомстить царю Ивану за казнь отца, указал ханской коннице броды, не защищенные московитами. Конница Девлет-Гирея быстро форсировала Оку, обойдя заслон с западной стороны, и двинулась к Москве. Под Серпуховым она вдребезги разбила опричный полк воеводы Я. Волынского. Узнав об этом, Иван IV немедленно сбежал со своей личной охраной (Стремянным полком) на север.
Тем временем воеводы земского и опричного войска успели отойти от Оки к Москве и заняли оборону. Начались небольшие стычки между противниками. В одной из них князь Вельский был ранен.
Однако татары не стали штурмовать позиции московитов. Вместо этого 24 мая они подожгли предместья зажигательными стрелами. Татары надеялись, что пожар облегчит им захват и ограбление города. Но было очень жарко, сухо и ветрено. Огонь быстро охватил весь посад, затем Китай-город и Кремль, взорвались пороховые погреба в Кремлевской стене и в стене Китай-города.
Пожар был столь страшен, что за 3–4 часа уничтожил весь город, уцелел только каменный кремль. Сгорели также скирды необмолоченного хлеба в окрестных полях.
Большинство жителей города сгорело в огне или погибло от дыма (например, князь Иван Дмитриевич Вельский, его жена и дети задохнулись в каменном погребе на своем дворе, где спрятались от пожара). Как пишет Генрих Штаден, очевидец пожара, «в дыму задохлось много татар, которые грабили монастыри и церкви вне Кремля». Люди пытались бежать, но во всех городских воротах и на мостах происходила страшная давка и смертоубийство.
Так, князя Никиту Петровича Шуйского зарезали, когда он пробивался через толпу по Живому мосту из Кремля в Замоскворечье.
Находившаяся в городе армия понесла огромные потери. Боеспособность сохранил всего лишь один полк князя М. И. Воротынского, стоявший на Таганском лугу и отбивавший атаки татар.
Татары, оставив горящую Москву, пошли разорять южные уезды. Они опустошили Рязанское княжество. Москва же выгорела полностью. По свидетельству очевидцев-немцев, приведенному в книге Таубе и Крузе, в ней «не осталось ничего деревянного, даже шеста или столба, к которому можно было бы привязать лошадь». Пепелища были завалены грудами обугленных трупов.
Когда царь Иван вернулся в свою исчезнувшую столицу, он приказал стрельцам и другим «служилым людям» сбросить тела погибших в Москва-реку. Трупы завалили ее от берега до берега по всему городу и на несколько верст ниже города по течению, так что река вышла из берегов! Вполне закономерно вскоре началась эпидемия: «того же году й на другой год на Москве был мор и по всем городом русским».[130]
Взяв огромную добычу и около 60 тысяч пленных, Девлет-Гирей тут же ушел назад.[131] С дороги он послал Ивану письмо, в котором объяснил свое вторжение местью за захват «Казани и Астрахани:
«Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани… Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наш юрт — Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать — не надобно. Желание наше — Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и спознал».
Вскоре после набега Девлет-Гирей прислал в сгоревшую столицу послов — требовать от царя контрибуции («выхода»). Московский лицемер разыграл перед ними целое представление: нарядился в сермягу и баранью шубу, повелел боярам одеться таким же образом и стал плакаться послу «на бедность»:
«Видишь меня, в чем я? Так меня царь твой зделал! Все царство мое выплеснил и казу пожег, дати мне нечего царю твоему!»
По свидетельству английского посла Д. Горсея, татарский посол в ответ на это протянул Ивану «грязный острый нож» и сказал, что хан послал нож царю, чтобы он мог перерезать себе горло и тем избавиться от позора.
Но все же деваться царю Ивану было некуда, пришлось ему согласиться на то, чтобы отдать крымчакам Астрахань. Однако Девлет-Гирей настойчиво требовал еще и Казань. В следующем 1572 году он снова вторгся в московские пределы и опять перешел Оку. Увы, в этот раз ему не повезло. В 45 или в 50 верстах от Москвы, возле села Молоди, на реке Лопасня, его встретил 30 июня князь Михаил Иванович Воротынский (1510–1573). Он командовал объединенными земскими и опричными войсками. По словам Курбского, князь Воротынский был «муж зело крепкий и мужественный, в полкоустроениях зело искусный». Сражение, в котором московиты широко использовали легкие передвижные укрепления (так называемые «гуляй-города»), вылилось в вереницу ежедневных столкновений и длилось в общей сложности две недели. В ходе его погибло много знатных татар, в том числе некоторые родственники хана, а известный крымский полководец Дивей-мурза попал в плен.
Скорее всего, дело кончилось бы поражением московитов, ибо они уже израсходовали все запасы провианта и начали есть своих лошадей. Но тут помог случай. Московский наместник князь Ю. И. Токмаков направил с гонцом грамоту к князю Воротынскому, «чтобы сидели бесстрашно, а идет рать от Новгорода» ливонского короля Магнуса, числом в 40 тысяч конницы. Гонца схватили татары, под пыткой он подтвердил это ложное сообщение. Тогда Девлет-Гирей велел своим войскам возвращаться домой.
Хан вернулся в Крым, а Иван Васильевич уже в следующем году обвинил воеводу Воротынского в измене, и лично пытал его — рвал ему волосы из бороды, подгребал раскаленные угли к обнаженному телу 63-летнего заслуженного воина, распростертого на земле между двух костров. Потом едва живого князя заковали в цепи и повезли в ссылку на Белое озеро, но через день или два он скончался от страшных ожогов.
Вместе с ним был казнен князь Никита Романович Одоевский, который в битве на Молоди командовал полком «правой руки». По мнению князя Курбского, истинной причиной казни Воротынского и Одоевского явилось стремление царя завладеть их богатыми вотчинами:
«Бо еще те княжата были на своих уделах и великия отчины под собою имели: околико тысячи с них почту воинства было слуг их».
Взятие Вейсенштейна (1572 г.) и битва при Лоде (весна 1573 г.)
В конце 1571 года Иван вступил в переговоры с новым шведским королем Юханом III. Он надеялся убедить последнего — непонятно на каких основаниях — отдать ему всю Эстляндию. Между тем, Юхан питал ненависть к Ивану и за попытку расправы с его женой, и за попытку захвата Ревеля, и за унизительный для шведских королей обычай вести переговоры с Москвой не напрямую, а через царского наместника в Новгороде.
Кстати говоря, в своем послании Юхану царь Иван как только мог обыграл тему якобы недостойного происхождения Густава 1 Вазы, избранного на престол из числа шведских дворян.[132] Видите ли, он не допускал даже мысли о том, что сын выборного короля может быть РАВЕН ЕМУ, чья власть «от Бога». Желая унизить Юхана, Иван придумал, будто бы его отец Густав был «мужичьего рода» и в юности пас коров — «пригнался из Шмотлант с коровами». Свое письмо к Юхану царь завершил грубой бранью:
«А ты, взяв собачий рот, захочешь на посмех лаяти, ино твое страдничье пригожество: тебе то честь, а нам, великим государем, с тобою и ссылатца бесчестно… А с тобою передаиваться, и на том свете того горее и нет, и будет похошь перелаиватися, и ты себе найди такова же страдника, каков еси сам страдник, да с ним перелаивайся»…
Что касается Екатерины Ягеллон, жены Юхана, выдачи которой для насилия и казни Иван домогался столь страстно, что ранее предложил за нее свои завоевания в Эстляндии, то по этому поводу московский лжец и лицемер, не моргнув глазом, заявил: «жена твоя у тебя, нехто ее хватает» (никто ее не хватает).
Понятно, что подобные оскорбления могли привести лишь к одному — к войне. Юхан приказал своему флоту установить блокаду Нарвы, что сильно затруднило закупки Москвой стратегических товаров в Англии, Дании и Германии. В ответ Иван решил полностью вытеснить шведов из всей Эстляндии.
Поздней осенью 1572 года он выехал из Москвы с обоими сыновьями в Новгород, где уже собрались полки, готовые к войне. Лично возглавив армию, царь двинулся к Нарве и оттуда начал вторжение. Карамзин пишет:
«В один день вступило 80 000 россиян в Эстонию, где никто не ожидал их и где мирные дворяне в замках своих весело праздновали святки, так что передовые наши отряды везде находили пиры, музыку, пляски. Царь велел не щадить никого: грабили дома, убивали жителей, бесчестили девиц».
Московиты нигде не встречали никакого сопротивления вплоть до крепости Вейсенштейн (ныне Пайде) в центральной части Эстляндии. В ней крошечный шведский гарнизон (50 человек!) вместе с горожанами и крестьянами из ближайших селений попытались дать отпор огромной армии. После артиллерийского обстрела крепость была взята штурмом, во время которого 1 января 1573 года погиб царский любимец, известный опричник Малюта Скуратов.[133] В ярости царь приказал сжечь живыми всех пленных немцев и шведов. В этой связи Кармзин отметил:
«Малюта Скуратов положил голову на стене, как бы в доказательство, что его злодеяния превзошли меру земных казней! Иван изъявил не жалость, но гнев и злобу: он сжег на костре всех пленников, шведов и немцев: жертвоприношение достойное мертвеца, который жил душегубством!»
От Вейсентштейна царь Иван вернулся в пригород разоренного им Новгорода, оставив в Ливонии касимовского «царя» Саин-Булата и «короля» Магнуса. Они взяли крепости Нейгоф и Каркус.
Однако в «чистом поле» московские войска не могли противостоять соблюдавшей «европейский строй» шведской пехоте. Весной 1573 года московские войска под командованием воеводы князя Мстиславского (16 тысяч) сошлись близ замка Лоде (Западная Эстляндия) с двухтысячным шведским отрядом генерала Акесона (по другим сведениям — Клауса Тотта). Несмотря на 8-кратное численное превосходство, московиты потерпели сокрушительное поражение. Шведам достались все пушки, знамена и обоз.
Весть о неудаче при Лоде совпала по времени с восстанием татарского племени черемисов в Заволжье в районе Казани. Усмирение бунта требовало привлечения значительных сил. То и другое, вместе взятое, заставило царя временно остановить войну в Ливонии и вновь вступить в переговоры о мире со шведами. Он послал в Стокгольм своего посланника («гонца») Лихачева. Этот дворянин вез новое письмо царя Ивана к королю Юхану, уже не бранное, но миролюбивое. В нем он уведомил, что отдал приказ своим воеводам прекратить все боевые действия вплоть до приезда в Новгород шведских послов для заключения мирного договора.
Тогда же Иван Васильевич, прекратив войну в Ливонии, сыграл в Новгороде свадьбу Магнуса с юной княжной Марией Владимировной Старицкой. Карамзин написал об этом событии:
«Иоанн пировал, веселился с своими любимыми гостями немецкими; сам распоряжал пляскою и пел с монахами духовные песни. Уже Магнус, честимый, ласкаемый, надеялся быть действительным королем, воображая, что царь, сверх богатого обещанного лена отдаст ему все города Ливонские, занятые россиянами; но, вместо пяти бочек золота привезли к нему в дом несколько сундуков с бельем и с нарядными одеждами молодой королевы; вместо всей Ливонии государь пожаловал своему зятю городок Каркус…
Магнус с печальным сердцем уехал в Каркус, из Каркуса в Оберхален, где в ожидании государства жил весьма бедно, не имея более трех блюд на столе… веселя тринадцатилетнюю жену детскими игрушками, питая сластями и, к неудовольствию россиян, одев ее в немецкое платье».
Иван IV — претендент на престол Великого княжества Литовского
Еще в 1572 году (19 июля) умер польский король, великий князь литовский Сигизмунд II Август. Несмотря на то, что он был трижды женат, детей у него не было. С его кончиной, прервалась династия Ягеллонов. Выборы нового короля затянулись почти на четыре года. Все это время в Речи Посполитой было так называемое «безкоролевье».
Борьбу за трон в Речи Посполитой мы изложим словами А. Нечволодова.
«Безкоролевье… вызвало, разумеется, сильнейшую борьбу партий. Протестанты хотели иметь королем протестанта, или по крайней мере такое лицо, которое предоставило бы им полную свободу вероисповедания.
Православное же население… желало видеть на престоле сильного московского государя, или его младшего сына Федора.
Выбор Грозного был по сердцу и части шляхты, надеявшейся, что Иоанн обуздает высшее сословие в Польше и Литве, по примеру того, как он это сделал в Москве. Наконец, и среди больших панов были сторонники Иоанна, понимавшие, какую огромную силу над немцами, турками и другими соседями приобретет обширное Московско-Польско-Литовское государство с близким между собой по крови и духу населением.
Но, конечно, как выбору протестанта, таки православного короля сильно противодействовала могущественная католическая партия, имея во главе папского посланника или нунция, хитрейшего итальянца Коммендоне. Он успел объединить между собой всех влиятельных поляков-католиков и умирить все раздоры, бывшие между ними.
Тем не менее, польско-литовская Рада, давши знать Грозному о смерти Сигизмунда-Августа, объявила ему через своего гонца Федора Зенкевича-Воропая о желании видеть королем царевича Федора (напомним, что царевичу было тогда 15 лет, а наследником престола считался его старший брат Иван, который погиб лишь в 1581 г. — А. Т.).
На это государь ответствовал, по своему обыкновению, длинной речью, из которой видно было, что он, не отказывая… в Федоре, склонялся более к тому, чтобы быть избранным самому, причем признавал особенно желательным поручить одно Великое княжество Литовское без Польши. То же говорил он и прибывшему впоследствии большому послу Михаилу Гарабурде».
Между прочим, сторонники Федора постоянно приводили в пример великого князя литовского Ягайло, который, став королем, из врага Польши и язычника превратился в ее друга и христианина. Пример того же Ягайло заставлял надеяться, что новый короли будет больше жить в Вильно или Кракове, чем в Москве. Ягайло в свое время клятвенно обязался не посягать на «шляхетские вольности», это мог бы сделать и московский царевич.
Магнаты-католики надеялись, что они смогут уговорить Федора принять католичество, а магнаты-протестанты вообще предпочитали православного короля. Кроме того, литвины и поляки вовсе не случайно хотели видеть своим королем не «лютого самодержца» (по выражению князя А. М. Курбского) Ивана Васильевича, а подростка Федора Ивановича. В Польше и Литве знали, что царевич «умом слаб» и это магнатов вполне устраивало.
Все же у Ивана IV тоже был шанс стать королем Речи Посполитой. Этого не произошло во многом из-за его мании величия. Специально для тех наших современников, которые склонны считать Ивана IV великим политиком, приведем мнение Карамзина. Вот как он описал его переговоры в феврале 1573 года с князем Михаилом Гарабурдой, посланником от группы литвинских и польских магнатов, выступавших за избрание Федора Ивановича либо самого Ивана:
«При этом он выставил условие: если королем захочет быть царь, то пусть вернет Литве Смоленск, Полоцк, Усвяты и Озерище, а если отпустит в короли сына, то пусть даст ему несколько волостей московского государства…
Иван говорил ни то, ни се, явно колебался, хотя не считал невозможным отпустить сына, но замечал, что он «не девка», чтобы давать за ним приданое, и прибавлял, по-прежнему, что лучше бы было, если б не сына, а его самого выбрали в короли.
Иван требовал Ливонии, отдавал Полоцк, просил Киева, говоря при этом, что он добивается его только ради имени; хотел, чтоб в титуле Москва стояла выше Польши и Литвы, чтобы венчал его на королевство православный митрополит, и в то же время делал странные замечания, противоречившие одно другому:
Он изъявлял подозрение, что поляки и литовцы для того-то и хотят взять у него сына, чтобы выдать турецкому государю; что он сам в старости пойдет в монастырь, и тогда паны польские и литовские должны будут выбрать одного из его сыновей; что лучше было бы, если бы само Великое княжество Литовское без Польши избрало его, а еще лучше было бы, если б поляки и литовцы выбрали себе в короли австрийского принца Эрнеста, Максимилианова сына. Все это перепутывалось в речи Ивана несвязным образом.
В заключение Иван требовал, чтобы не выбирали французского принца, грозя в таком случае войной. Понятно, что такой способ поведения не мог умножить в Польше и Литве число сторонников Ивана.
Между тем хитрый и ловкий французский посол Монлюк красноречием и подарками составил в пользу французского принца сильную партию в Польше. Случилось то, чего особенно не хотел московский государь: избран был французский принц Генрих д'Анжу».
Рассказывая об этой истории, надо подчеркнуть, что охваченный манией величия Иван категорически отвергал идею того, чтобы он — якобы потомок Рюрика (в действительности — сын Телепнева-Овчины) и «помазанник Божий» — опустился до уговоров и подкупа каких-то панов, не говоря уже о выдаче им гарантий сохранения столь важных для них «вольностей». Он явно не понимал (да и не мог понять) то обстоятельство, что польско-литовские магнаты и шляхтичи Речи Посполитой, это не его бессловесные рабы-бояре и рабы-дворяне, любого из которых он может в любое время казнить любым зверским способом просто из прихоти, ради собственного удовольствия. По мнению царя, магнаты и шляхта должны были радоваться счастью иметь своим королем столь великого государя как он и всячески упрашивать его, соглашаясь на любые условия. Нечволодов писал:
«Когда в Варшаве начался избирательный сейм, то Иоанн не послал туда ни своего посла, ни денег на подкупы. «Иоанн ждал к себе послов польских и литовских, и никак не хотел унижаться до искательства и просьб» говорит С. Соловьев.
Против Эрнеста Австрийского (сына германского императора Максимилиана II — А. Т.) сильно восстал турецкий султан, который не хотел видеть на польском престоле своего соседа и грозил в случае его избрания войной. Кроме того, поляки вообще не любили Австрийский дом. Поэтому на выборах одержала верх партия французского принца Генриха Валуа, брата короля Карла IX, знаменитого устроителя Варфоломеевской ночи.[134]
Ввиду последнего обстоятельства польские протестанты были сильно встревожены выбором Генриха, но их всех успокоил ловкий французский посол Монлюк, давший за будущего короля торжественное обещание, что протестанты ни в чем не будут стеснены при отправлении своего богослужения».
Король Генрих Анжуйский
Итак, в августе 1573 года 20 польских и литовских послов в сопровождении 150 человек шляхты приехали в Париж за Генрихом. В начале 1574 года 23-летний принц прибыл в Краков, где был коронован.[135]
Через две-три недели после этого он, в соответствии с клятвой своего посла Монлюка, подписал так называемые «Генриховы артикулы» (знаменитый «Pacta Conventa»). В них король гарантировал: свободу вероисповедания диссидентам (т. е. некатоликам); обещал решать все важные государственные вопросы в согласии с постоянной комиссией из 16-и сенаторов; не объявлять войны и не заключать мира без соответствующего решения сената; не разделять на части «посполитное рушение» (ополчение); созывать сейм каждые два года не больше, чем на 6 недель.
«Новоизбранный король Генрих… был… молодой человек, страстный поклонник карточной игры и всякого рода удовольствий, которым он предавался напролет целые ночи. Днем же он должен был с невыразимой для себя тоской проводить время в занятиях государственными делами, в которых он ничего не понимал, так как не знал ни латинского, ни польского языков… Он проводил свое время почти исключительно с ними одними (французами из своей свиты — А. Т.) и с безумной расточительностью тратил королевскую казну. Во дворце не замедлила наступить такая бедность и такой беспорядок, что иногда нечего было приготовить к обеду или накрыть на стол».
Но, к счастью как для него, так и для Республики Обоих Народов, пребывание Генриха в Польше заняло менее пяти месяцев. Внезапно из Парижа прибыл гонец, сообщивший королю о смерти его бездетного брата Карла IX, последовавшей 31 мая 1574 года и о требовании матери, королевы Марии Медичи, срочно вернуться во Францию. Сенаторы предупредили Генриха, что разрешение на выезд из пределов Речи Посполитой может дать ему только сейм, который надо еще собрать. Однако Генрих решил эту проблему очень просто. Он в ночь с 17 на 18 июня тайно бежал из Кракова.
Случай был беспрецедентный, хотя и повод уважительный: все-таки французский престол! Радные паны решили бескоролевье не объявлять, но сообщить Генриху, что если он через девять месяцев не вернется в Польшу, то сейм приступит к избранию нового короля. Впрочем, все понимали, что надо готовиться к выборам. Разумеется, Генрих возвращаться не пожелал, а взошел на трон под именем Генриха III и правил Францией в течение 15 лет, пока его не убил фанатик-монах.
Боевые действия в Эстляндии (1575–1576 гг.)
Царский посланец Лихачев претерпел в Швеции немало унижений и оскорблений. Оскорбленный московским царем король Юхан отказался принять от Лихачева письмо Ивана. Вместо него письмо взял севший ради этого на трон вельможа Флеминг. Все же посланник добился своей цели. Летом 1575 года на пограничной реке Сестра в Карелии начались переговоры о перемирии между шведами и московитами.
Они завершились весьма необычным «частичным перемирием» сроком на два года. Стороны пришли к соглашению, что от Ильина дня (20 июня) 1575 года до 1577 года Москва не будет воевать в Финляндии, а Швеция не станет вторгаться в Карелию и Новгородскую землю. Ливония в договоре не упоминалась. Следовательно, она оставалась театром военных действий и царь Иван TV мог сосредоточить здесь свои усилия.
В том же 1575 году шведы вместе с шотландскими наемниками безуспешно осаждали Везенберг; разбили московский отряд в бою при Вендене (современный Цесис в Латвии). Несмотря на это, в ходе кампании 1575–1576 гг. московские войска, при поддержке сторонников Магнуса, овладели всей Западной Эстляндией.
Центральным событием кампании стало взятие воеводой Никитой Захарьиным-Юрьевым в конце 1575 года крепости Пернау (ныне Пярну), где он потерял во время нескольких штурмов около 7 тысяч человек. Несмотря на большие потери, воевода не стал учинять расправу с гражданским населением и пленниками. Напротив, он предоставил им право выбора: присягнуть царю или уехать со всем своим достоянием. Следствием столь благоразумной политики стало то, что замки и города Гельмет, Леаль, Лоде, Руэн, Пургель (или Пуркиль), Эрмес, Фиккель в следующем 1576 году сдались Захарьину-Юрьеву без сопротивления, а вслед за ними довольно сильная крепость Габсаль (ныне Хаапсалу).
Таким образом, к концу 1576 года московиты фактически овладели всей Эстляндией, кроме Ревеля. Утомленное долгой войной население радовалось миру. Так, после добровольной сдачи Габсаля местные жители устроили танцы, поразившие московских дворян. Один из них сказал своему знакомому немцу:
«Если бы мы, русские, живые сдали неприятелю такую крепость, что сделал бы с нами царь? И кто из нас посмел бы взглянуть прямо в глаза доброму христианину? А вы, немцы, празднуете стыд свой!»
Карамзин писал:
«Они праздновали среди могил и пепла. Казалось, что Ливония, истерзанная всеми бедствиями войны долговременной, жертва и добыча всех народов соседственных, уже не могла испытать ничего злейшего. Голод, нищета свирепствовали не только в хижинах, но и в замках. Так летописец говорит, что жена знатного рыцаря фон Тедвена, имев прежде великолепный дом, блистав пышностию удивительною для самых богатых людей, умерла тогда в Габсале на соломе и положена в землю нагая!..
Но судьба еще готовила новые ужасы для сей страны несчастной».
Глава 5ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАП ВОЙНЫ (1577–1583 гг.)
Король Стефан Баторий
В ноябре 1575 года в Варшаве вновь открылся избирательный сейм.[136] На сейм явились послы от имени соискателей освободившейся короны. От Эрнеста, сына германского императора Максимилиана II и от него самого; от Сигизмунда, сына шведского короля Юхана III; от Альфонса, герцога Феррары (в Италии); от воеводы вассального по отношению к Турции княжества Семиградского (Трансилввании) Стефана Батория. Не было только послов от царя Ивана IV. Он по-прежнему считал ниже своего достоинства предпринимать хоть какие-то меры, способствующие его избранию.
По этому поводу Карамзин сказал:
«Теперь в Польше и Литве, по поводу выбора другого короля, снова складывалась партия в пользу московского дома. Главой ее был человек очень сильный, примас королевства, гнезнинский архиепископ Яков Уханский. Он сносился с царем и научал его, как следует расположить обещаниями и дарами знатнейших панов. Но Иван действовал очень лениво, а в это время император Максимилиан прислал к нему посольство с просьбой ходатайствовать в Польше, чтобы в короли был выбран эрцгерцог Эрнест.
Иван думал было сначала устроить так, чтобы в Польше был выбран Эрнест, а в Литве он. Но такой план не нашел сочувствия в большинстве панов Литвы, не говоря уже о польских панах; план этот не был по сердцу и самому австрийскому дому; и там было желание владеть совокупно Польшей и Литвой; притом же Иван, намекая на такое разделение, противоречил себе, говоря, что он будет доволен, если Эрнест будет вместе королем польским и литовским. Такое колебание было причиной, что партия, желавшая избрания короля из московского дома, совершенно исчезла».
12 декабря австрийская партия, состоявшая в основном из польских магнатов, провозгласила королем императора Максимилиана II, а 14 декабря партия шляхты, возглавляемая Яном Замойским и Самуилом Зборовским, провозгласила королем 42-летнего Стефана Батория (1533–1586), с тем условием, что он женится на 54-летней Анне Ягеллон, старшей сестре покойного короля Сигизмунда II Августа.
Таким образом, в Республике оказалось сразу два короля. У австрийской партии были все шансы выиграть, поскольку посланцы Литвы и Пруссии тоже поддержали кандидатуру Максимилиана. Однако Максимилиану надо было действовать смело, не останавливаясь перед тем, чтобы применить оружие, если того потребуют обстоятельства. Между тем, германский император по своему душевному складу не был способен на решительные поступки. Он тянул время в переговорах с послами сейма и не двигался с места, опасаясь войны с турками, поддержавшими Батория.
Напротив, Баторий сразу принял все предложенные ему условия и быстро отправился со своим войском в Польшу. 18 апреля 1576 года он торжественно въехал в Краков, а 1 мая короновался и вступил в брак с Анной Ягеллон.
Он поклялся на Библии соблюдать «Pacta Convente» короля Генриха и все уставы Республики; усмирить крымских татар, освободить либо выкупить польско-литовских пленников в Крыму; вернуть Литве все ее земли, завоеванные Москвой. После этой клятвы недовольные умолкли. Представители Польши и Литвы единодушно воскликнули: «Да здравствует король Стефан Баторий!»
Баторий принадлежал к старинному венгерскому роду Баторий Шомлио. В 15 лет поступил на военную службу к Фердинанду I Габсбургу (1503–1564), королю Чехии и Венгрии. Вместе с ним жил в Италии, учился в Падуанском университете. Позже служил трансильванскому князю Иоанну Сигизмунду Запольяну. Попав в плен к немцам, в течение трех лет занимался науками, в частности, изучал труды римских историков и юристов. С 1571 года, после смерти Иоанна Сигизмунда, — князь Трансильвании. Вот как отозвался о нем Нечволодов:
«Баторий был чистокровный венгерец, скромного дворянского рода, достигнувший к 38 годам жизни, благодаря своим удивительным способностям в военном деле, звания воеводы Седмиградского княжества.
В своей молодости он окончил знаменитый итальянский университет в Падуе, ректором коего был одно время Ян Замойский. Вероятно, тогда же между ними возникли прочные дружеские отношения, скрепленные браком Замойского на племяннице Батория — Гризельде. Нет сомнения, что главным образом благодаря стараниям Замойского польская шляхта решила избрать Батория королем, мечтая, что мало кому известный венгерец будет ее послушным орудием.
Но она жестоко ошиблась. Никто более Батория не был так способен быстро забрать в руки власть в королевстве. Став королем, он немедленно приступил к самому ревностному занятию государственными делами, проявляя непреклонную настойчивость и беспощадную строгость…
Баторий говорил только по-венгерски и по-латыни и не давал себе труда изучить польский язык. Со своей же престарелой супругой Анной Ягеллонкой он находил достаточным вести все разговоры при посредстве переводчика, что очень обижало последнюю.
Будучи врожденным воином и страстным охотником, новый король вел изумительно простой образ жизни. Он не носил перчаток и пренебрегал чулками, употребление которых в то время уже распространялось. Несмотря на неважное здоровье и рану в ноге, которая никогда не заживала, Баторий легко переносил все невзгоды военного времени.
«Король быстро двигается в коляске», пишет про него один очевидец: «на ночь ему только палатка, а в ней ни лавки, ни столика; в полдень он подкрепляется едою в шалаше из веток; сидение ему делают, вбивая в землю несколько кольев и укладывая на них перекладинки; таким же способом устраивают и столик. О постели или пологе и не спрашивай. Если король захочет после обеда заснуть или отдохнуть, то насекут мелко березовых веток с листьями, расстелют по земле вместо матраца, и вот на эти ветки ложится король и спит как в самой лучшей опочивальне».
Разумеется, Иван IV был крайне недоволен избранием Батория. Он надеялся, что в случае воцарения Максимилиана, тот, опасаясь войны с Турцией и ради укрепления дружбы с Московским государством, одобрит захват Ливонии. Узнав о приезде Батория в Краков, Иван написал Максимилиану:
«Мы твоему избранию порадовались, но после узнали, что паны помимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория… который уже приехал в Краков и женился на королевне Анне… Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле скорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и к нам отпиши со скорым гончиком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшей и Литвою промышлять».
Но Максимилиан ни на что не решался, лишь раздражал Ивана своим заступничеством за Ливонию. Вскоре он умер, 12 октября того же 1576 года.
Став королем, Баторий первым делом занялся вольным ганзейским городом Данцигом (ныне польский Гданьск), жители которого не хотели его признавать. Они требовали от него подтверждения их вольностей и прав путем «гарантийного соглашения» с германским императором. Все же надежды московского царя на длительную смуту в Речи Посполитой не оправдались. Баторий был человек решительный. Он осадил Данциг и к концу 1577 года силой заставил местных жителей присягнуть на верность ему.
В июле 1576 года король Стефан отправил в Москву послов Грудзенского и Буховецкого с грамотой, в которой обещал соблюдать перемирие до установленного срока и предлагал начать переговоры о мире. Однако в своей грамоте (по выражению Карамзина, «в письме учтивом и скромном») он назвал Ивана IV не царем, но великим князем московским; не упомянул его титулы «князя Смоленского и Полоцкого; величал царя «братом», себя — «государем Ливонским». Думные бояре, бывшие, с одной стороны, покорными рабами царя, а с другой стороны, просто помешанными на вопросах родовитости и знатности, так ответили послам:
«Мы удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря царем и великим князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря, землю Лифляндскую, написал в своем титуле. Господарь ваш пришел на королевство Польское с небольшого места, с воеводства Седмиградского, которое подчинено было Венгерскому государству. А нашего государя все его братья, великие господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы, паны, пригоже было советовать Стефану королю, чтобы вперед таких дел не начинал, которые к разлитию христианской крови приводят».
Все же Иван согласился продлить перемирие. Он надеялся, что это поможет ему покончить со шведами в эстляндской части Ливонии, с которыми шла жестокая борьба.
Со своей стороны, король Стефан приказал построить в полоцких землях несколько крепостей, чтобы создать оборонительный рубеж против дальнейшего продвижения московитов. Гетман Роман Ходкевич и ротмистр Баркулаб Корсак летом — осенью 1576 года возвели четыре замка:
«Пан Баркулаб Иванович Корсак, староста дисенский и ротмистр кролевский, войт дисенский, рыцер и военник добрый, славный, замок Диену, замок Вороничи, замок Леплю (Лепель), замок Чашники — тые вси замки по взятию Полоцком веспол с паном Романом Ходкевичом сами и з своим людом позакладали и места посажали людми добрыми»
Желая находиться поближе к главному театру будущих военных действий, король Стефан сделал своей главной резиденцией замок в Гродно.
Вторая осада Ревеля и возобновление войны с Литвой (1577 г.)
В конце 1576 года царь Иван Васильевич решил окончательно добить Ливонию. Время казалось ему благоприятным для этого. Шведский король Юхан III пытался снова утвердить католицизм в своей стране, что вызвало раскол в обществе и ряд мятежей. Поэтому шведы (так думал царь) не могли оказать серьезного со противления. А король Стефан вел кровопролитную осаду бунтующего Данцига.
Хан Девлет Гирей в сентябре 1576 года начал набег в Московию с 50 тысячами всадников, но от Молочных Вод ушел назад в Крым, узнав, что московские полки стоят на берегах Оки и что донские казаки смелым набегом взяли Ислам-Кермен. Увеличив гарнизоны крепостей южной и юго-западной части страны для отражения новых набегов крымцев, царь решил окончательно добить Ливонию.
Чтобы закончить покорение Эстляндии, требовалось овладеть Ревелем. Поэтому в январе 1577 года 50-тысячное московское войско воевод Ивана Васильевича Шереметева «Меньшого» и Федора Ивановича Мстиславского вторглось в Северную Эстляндию и 23 января осадило Ревель.
Зверства они чинили везде. Пленных сажали на кол или разрубали на части. В одной из стычек московиты захватили в плен ливонского ландмаршала Гаспара фон Мюнстера, которому было уже за шестьдесят. Ему выкололи глаза и забили кнутами до смерти. Сохранились слова Мюнцера: «Почему вы убиваете меня так долго»? В городке Амераден московиты целый день насиловали всех местных девушек, общим числом около 40.
Под Ревелем московское войско расположилось пятью лагерями. У Шереметьева было 28 осадных пушек, причем четыре из них (камнеметы) могли бросать каменные ядра весом до 96 кг! С 27 января в течение шести недель они обстреливали Ревель, пытаясь зажечь его калеными ядрами. Однако горожане успешно боролись с пожарами, создав специальную команду, следившую за полетом и падением снарядов.
Город защищал шведский гарнизон во главе с генералом Горном. На этот раз шведы еще более основательно подготовились к защите своей главной твердыни. У них было в пять раз больше пушек, чем у осаждавших — 140 стволов. Ревельская артиллерия отвечала мощным огнем, нанося жестокий урон осаждающим. Пушечное ядро убило старшего московского воеводу И. В. Шереметева, обещавшего царю взять Ревель или умереть. Московиты три раза штурмовали крепостные укрепления, но каждый раз безуспешно. В ответ ревельский гарнизон часто делал смелые вылазки, мешая вести серьезные осадные работы.
Активная оборона ревельцев, а также холод, голод и болезни привели к значительным потерям в лагере осаждавших. 13 марта им пришлось снять осаду. Уходя, московиты сожгли свои лагеря, переполненные трупами; и ушли. Ревельцам они передали, что скоро вернутся.
Кстати сказать, князь Ф. И. Мстиславский, несмотря на двухлетнее перемирие в отношении Финляндии, посылал татарскую конницу по льду замерзшего Финского залива в набеги на ее берега: жечь, грабить, захватывать пленников. Таково было обычное отношение московитов к любым договорам, подписанным их представителями.
Вот что писал Костомаров о походе московитов в Северную Эстляндию:
«Не только шведы и немцы, но чухны дрались против русских. Крестьянское население, терпевшее утеснения от немецких баронов, было прежде расположено признать власть Москвы, но свирепость, с какою по приказанию царя русские обращались вообще с жителями Ливонии без различия их происхождения, до того раздражила чухон, что они составили большое ополчение под начальством Ива Шенкенберга, прозванного Аннибалом (Ганнибалом) за свою храбрость, и отличались претив русских бесчеловечной жестокостью: не было пощады ни одному русскому, попавшемуся им в плен… Шенкенберг, предводительствуя толпами вооруженных земледельцев, взял Вейсенштейн, сжег Пернау, ограбил несколько городков и замков в Эрвене, в Вирландии, близ Дерпта».
Итак, столкнувшись с безудержным грабежом и чудовищной жестокостью московитов, крестьяне повернули свое оружие против них. Крестьянское ополчение атаковало московские гарнизоны. В конце июля его предводителям стало известно, что от Новгорода и Пскова идет большое войско во главе с самим Иваном IV. Шенкенберг и его помощники думали, что царь хочет расправиться с ними за истребление своих ратников. Однако они ошибались, Иван шел в южную часть Ливонии, в литовские владения.
До середины 1577 года перемирие между московской Русью и Речью Посполитой соблюдалось. Но затем Иван, как уже сказано, решил воспользоваться тем, что Баторий все еще осаждал Данциг и, пока не поздно, захватить южную Ливонию. Нарушив перемирие с Речью Посполитой, 25 июля он вторгся из района Пскова в контролируемые Литвой юго-восточные районы Ливонии. Магнусу он приказал идти к Вендену.
Надеясь на договор о перемирии, король Баторий не направлял сюда сколько-нибудь значительных сил. Он еще не знал, что не только письма, но и подписи Ивана Всильевича на межгосударственных соглашениях не стоят ровным счетом ничего. Московский тиран уважал только силу. Литовский гетман Ян Ходкевич, имевший небольшое войско, не стал вступать в бой и ушел за Западную Двину.
Не встречая никакого сопротивления, войска царя Ивана буквально за месяц заняли основные крепости и замки юго-восточной части страны. Здешние города и замки — Мариенбург, Крейцбург, Лаудон, Берсон, Люцин, Кальценау, Розиттен, Динабург и другие — сдались им без единого выстрела.
Только один город Зесвеген попытался оказать сопротивление. Прибывший сюда воевода Фома Бутурлин овладел посадом, после чего сообщил царю, что немцы «сели на смерть в крепости». Иван IV немедленно явился и велел день и ночь стрелять из пушек. Когда стены рухнули, немцы сдались. Царь приказал самых знатных дворян посадить на кол, всех остальных жителей продать в рабство татарам.
Жители Лаудона немного промедлили со сдачей, за что царь приказал полностью разорить и сжечь город. В остальных крепостях он оставил свои гарнизоны.
Таким образом, почти вся Ливония к северу от Западной Двины (кроме Риги и Ревеля) оказалась под контролем Москвы.
Король Магнус тоже брал один город за другим. Их жители считали, что лучше им быть под властью датского герцога, чем московского душегуба, а потому сдавались без сопротивления. Магнус писал им:
«Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние? Покоритесь мне, или увидите над собою меч и оковы в руках москвитян».
Так он занял Венден, Кокенгузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург, Шванебург, Тирзен, Пебальге, некоторые другие города и замки. В Вольмаре горожане выдали ему воеводу короля Стефана, князя Александра Полубенского.
Окрыленный своими успехами, Магнус, всерьез воспринимавший договор о создании Ливонского королевства, подписанный с Иваном, послал царю письмо с просьбой утвердить в составе его государства те ливонские города, которые сдались на его имя, а также добавить к ним Дерпт. Наивный человек! Он еще не понял до конца, с кем имеет дело.
Разгневанный царь устремился к Кокенгузену. В этом несчастном городе находились 50 человек из войска Магнуса. Иван приказал их убить, а всех жителей продать татарам в рабство. После этого он написал зятю письмо в своей обычной издевательской манере:
«Я отпустил тебя из Пскова с дозволением занять единственно Венден… а ты, следуя внушениям злых людей или собственной безрассудности, хочешь всего! Знай, что мы недалеко друг от друга. Управа легка: имею воинов и сухари; а более мне ничего не надобно. Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси (в Вендене.) жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань. Если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим»…
Царь два дня отдыхал в Кокенгузене. В это время воевода Богдан Бельский с московскими стрельцами окружил Вольмар, где Магнус назначил комендантом Георга Вильке. Вильке не хотел впускать стрельцов, говоря Вельскому, что город сдался его королю. Но увидев, что стрельцы готовятся к штурму, сказал воеводе: «Знаю, что мой король присяжник царя: удерживаюсь от кровопролития. Возьмите город: еду к Магнусу». Бельский отослал Вильке к царю с двадцатью немцами, а еще 70 воинов Магнуса приказал изрубить на куски. Местных купцов он заковал в кандалы, их лавки и дома опечатал.
Подойдя к Вендену (август 1578 г.), где находился Магнус, царь вызвал его к себе. Тот послал к нему пленного князя Полубенского и двух своих послов с извинениями, что приедет немного позже. Иван князя Полубенского принял вежливо, а посланников Магнуса велел выпороть (дворян!) и отправить назад, с требованием, чтобы немедленно прибыл сам Магнус. Напуганный такими действиями царя, ливонский король, успевший забыть о том, что он всего лишь кукла в чужих руках, приказал открыть ворота и впустить в город московское войско.
Сам же явился к царю с 25 своими чиновниками и, сойдя с коня, упал перед ними на колени, моля о прощении. Свидетель пишет, что царь бил герцога кулаками и кнутом, «для спасения жизни Магнус должен был стрепетом проползти несколько тысяч шагов до палатки великого князя и просить у него со слезами прощения». Иван приказал взять его и его чиновников под стражу и бросить в конюшню, где все они несколько дней провели без еды, на грязной соломе. О том, что затем произошло с жителями Вендена, расскажем словами Карамзина:
«Россияне без сопротивления вступили в город. Воеводы, князь Голицын и Салтыков, не велели им трогать жителей; везде поставили крепкую стражу; очистили домы для государя и бояр. Все казалось мирно и тихо. Но Магнусовы немцы (около 300 человек), боясь свирепости Иоанновой, с женами, с детьми, с драгоценнейшим имением укрылись в замке и не отворяли его.
Россияне хотели употребить силу: немцы начали стрелять, убили многих детей боярских, ранили воеводу Салтыкова; не слушались даже и Магнуса, которой приказывал им сдаться. Узнав о том, гневный царь велел знатного пленника, Георга Вильке, посадить на кол, пушками разбить замок, умертвить всех немцев.
Три дня громили стены: они валились; не было спасения для осаждённых. Тогда один из них сказал: «Умрем, если так угодно Богу; но не дадим себя тирану на муки. Подорвем замок!» Все изъявили согласие, даже и пасторы, с ними бывшие. Наполнили порохом своды древнего магистерского дома; причастились Святых Таинств; стали на колена, рядом, семействами: мужья с женами, матери с детьми; молились усердно — и видя стремящихся к ним россиян, дали знак: сановник Магнусов Генрик Бойсман бросил в окно горящий фитиль на кучу пороха… с ужасным треском взлетело здание.
Все погибли, кроме Бойсмана, оглушенного ударом, изувеченного, но еще живого, найденного в развалинах. Через несколько минут он испустил дух, и мертвый был посажен на кол! Страшная месть пала и на мирных жителей: мучили и казнили, секли и жгли их, на улицах бесчестили жен и девиц. Трупы лежали вокруг города непогребенные. Одним словом, сия «Венденская кара» принадлежит к ужаснейшим подвигам Иоаннова тиранства: она удвоила ненависть ливонцев к россиянам».
Заняв после Вендена еще несколько замков и небольших городов, Иван направился к Вольмару, где устроил пир для своих воевод и для нескольких знатных литовских пленников. Последних он 12 сентября велел отпустить домой, подарил каждому шубу и кубок и напутствовал следующими словами:
«Идите к королю Стефану, убедите его заключить мир со мною на условиях, мне угодных, ибо рука моя высока! Вы видели, да знает и он!»
Среди отпущенных был князь Александр Ян Полубенский (ок. 1545–1607) — воевода Вольмарский и Земгальский. Вместе с ним царь отправил издевательские письма гетману Ходкевичу, князю Курбскому, бывшим своим советникам Таубе и Крузе, а также «сыну боярскому» Тетерину-Пухову.
Окончив поход, Иван IV с частью войска отправился из Вольмара в Дерпт, из Дерпта в Псков, а оттуда в свою Александровскую слободу под Москвой. В Дерите он простил Магнуса («вина» которого, напомним, заключалась в попытке напомнить царю условия письменного договора между ними), дал ему во владение несколько ливонских городов (Каркус, Оберхален, Гельмет и другие), вернул право называться королем Ливонии, а также его чиновников.
В Ливонии царь Иван IV оставил воевод Ивана Шуйского и Василия Сицкого. Сразу же после отъезда царя на них с севера напали ливонские немцы и шведы, с юга — литовцы. Последние брали город за городом, замок за замком.
В декабре 1577 года отряд немцев-наемников, служивших в литовском войске, ночью тихо подошел к замку Венден. Немцы открыли ворота заранее изготовленными ключами, внезапно бросились на спящих московитов и, несмотря на попытки сопротивления, всех убили. После этого в январе 1578 года король Магнус бежал из Оберхалена к Стефану Баторию. Он уже понял, что его отношения с московским царем, это отношения мышки с кошкой. Датский принц, воспитанный в иных традициях, нежели московские князья, вовсе не желал покорно ждать той минуты, когда кошка забавы ради оторвет ему голову.
Стефан Баторий лишил его большей части владений в Ливонии, в результате чего Магнус обеднел и больше не употреблял титул «король Ливонский». Он поселился в Курляндии, тяжело переживал полное крушение всех своих планов и через пять лет умер, едва достигнув 43-х лет. Его молодая вдова с маленькой дочкой осталась жить в Риге. Возвращаться в Москву, к убийце своих родителей она не хотела.
Переговоры между Литвой и Москвой (январь 1578 г.)
Баторий и Замойский (которого король назначил канцлером) деятельно готовились к войне с Москвой. Ведь одним из условий избрания Стефана королем явилось его обещание вернуть Речи Посполитой те земли, которые отобрали у нее московские государи. Карамзин сообщает:
«Стефан Баторий… получил польскую корону на условиях, явно враждебных Московскому государству — отнять все, что в последнее время было захвачено царем. Таким образом, вместо желанного соединения и мира, Ивану Васильевичу со стороны Польши и Литвы угрожала упорная решительная война, тем более опасная, что теперь в соседней стране власть сосредоточивалась не в руках вялого и слабого телом и душой Сигизмунда-Августа, а в руках воинственного, деятельного и умного Стефана Батория.
Гордый вызов был этим сделан со стороны московского государя. Месть была уже решена в уме Батория; он отложил ее только до укрощения внутренних беспорядков в польских владениях».
Но для этого надо было, во-первых, подготовить мощную армию. Во-вторых, требовалось найти на это деньги. В-третьих, следовало укротить своевольных магнатов и буйную шляхту.
Поэтому на поход Ивана в перешедшую под контроль ВКЛ часть Ливонии король Стефан поначалу отреагировал лишь упреком царю, что тот, не объявив войны, отбирает у него ливонские города. Он предлагал обойтись без кровопролития, вернуть ливонские города по мирному соглашению.
В ответ царь Иван привел свой излюбленный довод:
«Мы с Божиею волею отчину свою, Лифляндскую Землю очистили, и ты бы свою досаду отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на Великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю. О Лифляндской земле с Польшею и Литвою что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел, которые делались до тебя, перед себя брать не пригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю наша опасная грамота не порушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали, искали мы своего, а не твоего. Литовского великого княжества и литовских людей ничем не зацепили. Взяв города свои в Ливонии, я выслал оттуда людей твоих без всякого наказания. Ты король, но не Ливонский. Такты бы кручину свою и досаду отложил и послов своих отправлял не мешкая».
Послы Речи Посполитой прибыли в Москву в январе 1578 года: воевода мазовецкий Станислав Крыйский и воевода минский Николай Сапега.[137] Они заявили, что перемирие нарушено действиями Ивана Васильевича в Ливонии и что король Стефан уполномочил их заключить «вечный мир» при условии возврата всей Ливонии и всех Северских земель.
В привезенной ими грамоте Баторий опять величал себя ливонским государем, а Ивана не назвал ни царем, ни смоленским и полоцким князем, снова обращался к нему как к «брату». Карамзин описал эти переговоры следующим образом:
«Послам объявили, что бывший дом Ягеллонов происходил от полоцких князей Рогволодовичей и на этом основании московский государь, как родич последних, считает Великое княжество Литовское и королевство Польское своим наследием. Царь приказывал через своих бояр перед польскими послами говорить разные оскорбительные речи его именем. «Ваш король Стефан не ровня нам и братом быть не может. Мало кого выберете вы себе в короли! Носились слухи, что вы хотите посадить себе на королевство Яна Костку или Николая Радзивилла. Что ж, по вашему избранию разве и этих считать нам братьями? Ваш король недостоин такого великого сана; можно и хуже что-нибудь сказать про него, да не хотим для христианства».
Дополним его слова цитатой из Нечволодова:
«В упоении своих успехов, Грозный потребовал для заключения мира, кроме Ливонии — Курляндию и Полоцк, также Киев, Канев и Витебск, и не скрывал своего пренебрежения к Баторию:
«О Седмиградском же государстве мы нигде не слыхали», передавал он послам, «и государю вашему Стефану в равном братстве с на быть непригоже, а захочет с нами братства и любви, так он бы нам почет оказал».
Послы обиделись, указавши на царя Давида, избранного из низкого звания. Но Грозный приказал им ответить на это: «Давида царя Бог избрал, а не люди… В том ваша воля, хотя бы кого и хуже родом выбрали — то вам государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам и не брат».
При таких обстоятельствах удалось продолжить перемирие лишь на три года, считая от 25 марта 1578 года. При этом грамота, подписанная от имени царя, содержала важное условие;
«Тебе, соседу нашему, Стефану королю в нашей отчине, Лифляндской и Курляндской земле, в наши города, мызы, пристанища морские, острова и во всякие угодья не вступаться, не воевать, городов не заседать, новых городов не ставить, из Лифляндии и Курляндии людей и городов к себе не принимать до перемирного срока».
В грамоте, подписанной послами от имени короля Стефана, это условие отсутствовало. Однако король Стефан и без того не собирался подчиняться столь унизительным требованиям.
В это время обстоятельства уже начали изменяться не в пользу Москвы. Еще в 1577 году шведский адмирал Гилленанкер атаковал с моря Нарву, сжег там деревянные укрепления, убил либо взял в плен несколько десятков московитов. Шведское войско опустошило часть Кексгольмского уезда. Шенкенберг со своими ополченцами атаковал московские гарнизоны и обозы в северной Эстляндии. Он сжег предместье Дерпта, а всех захваченных московитов казнил, в том числе женщин и детей. Карамзин по этому поводу сказал:
«Не было милосердия, ни человечества: обе стороны в ужасных своих лютостях оправдывались законом мести».
Лишь князь Иван Елецкий и дворянин Леонтий Валуев с горстью людей, испытывая нехватку провианта, выдержали месячную осаду рижских немцев в замке Ленварден. Они сражались как герои, питались мясом и кожей своих лошадей, своим терпением победили неприятеля. Враг ушел, оставив немало трупов под стенами.
Осенью 1577 года литовские воеводы хитростью заняли Динабург. Как бы в знак дружбы они прислали тамошнему московскому гарнизону несколько бочек вина. Ратники перепились, а литвины ночью ворвались в крепость и всех их убили.
Немцы из войска Батория в декабре того же года легко взяли Венден, то самый город, где погибли сподвижники Магнуса, а жители стали жертвами жестокой расправы царя. Беспечная стража ночью спала. Немцы подделали ключи к городским воротам, ночью тихонько открыли их и вошли в город, а затем перебили сонных московских ратников.
До той поры царь Иван IV меньше всего думал о мире. Но встревоженный потерей Динабурга и Вендена, Нарвы и Дерпта, он послал к Баторию своих послов, думных дворян Карпова и Головина, с письмом, в котором заявил, что согласен мирно решить судьбу Ливонии, для чего ждет в Москве новых королевских послов. Но Баторий уже усмирил Данциг и готовился к войне с царем Иваном.
Король Стефан употребил на военные издержки свои личные деньги, вместе с канцлером Замойским взял займы у частных лиц. На основе своей трансильванской дружины он создал королевское войско (в противовес шляхетскому ополчению), главную роль в котором играла пехота, полностью вооруженная огнестрельным оружием и обученная по образцу лучших западноевропейских войск. Кроме того, он разными способами побуждал богатых панов вооружать и содержать за свой счет роты гусар и конных стрелков. В дополнение к венгерским, польским и литовским войскам Баторий нанял в Германии и Чехии еще несколько полков пехоты, а также купил лучшие по тем временам пушки вместе с прислугой. Кроме того, он заключил союз с Турцией и Крымом.
Подготовившись, Баторий в июне того же 1578 года послал в Москву своего гонца Вацлава Лопатинского с грамотой о начале войны. Причиной ее он вполне резонно указал вторжение в Ливонию, которую никто и никогда в Речи Посполитой не признавал «исконной вотчиной» московского государя.
Битва у Вендена (октябрь 1578 г.)
После объявления войны Иван приказал войскам, расквартированным в Ливонии, которыми командовали князья Иван Голицын, Василий Тюменский, Иван Мстиславский, Дмитрий Хворостинин, Михаил Тюфякин и другие (вместе у них было 18 тысяч человек), снова идти в наступление. Уже 25 июля они взяли город Оберхален, занятый шведами после бегства Магнуса. Карамзин отметил:
«Взяв сию крепость и 200 пленников, воеводы отослали их в Москву на казнь и смерть».
Далее им следовало сразу идти к Вендену, но воеводы долго спорили между собою о том, кто из них самый главный и знатный. Лишь в начале октября эти войска под осадили взятый литовцами в декабре предыдущего года Венден (ныне латвийский Цесис). Они трижды штурмовали город, но все три раза потерпели полную неудачу.
В это же время отряд литовского гетмана князя Андрея Сапеги (его войско состояло из литвинов и немецких наемников) соединился в районе Пернау (Пярну) со шведским отрядом генерала Бойэ, наступавшим с севера. Форсированным маршам объединенное войско двинулось к Вендену. Голицын хотел отступить, однако литвины и шведы утром 21 октября 1578 года решительно атаковали с тыла его войско, которое едва успело построиться. Первой дрогнула татарская конница. Не выдержав огня, она обратилась в бегство. После этого ряды московитов смешались, они убежали в свои укрепленные лагеря, откуда стреляли до наступления темноты.
Ночью четверо предводителей — первый воевода князь Иван Голицын, окольничий Федор Шереметев, князь Андрей Палецкий и дьяк Андрей Щелкалов — ускакали верхом в сторону Дерпта. Вслед за ними бежала вся конница. Утром в бой с литовско-шведским войском вступили пушкари под командованием окольничего Василия Воронцова и пешие отряды воевод Василия Сицкого, Данилы Салтыкова и Михаила Тюфякин. Воронцов и Сицкий погибли в бою. Судьба пушкарей, по запискам Гейденштейна, была такова:
«Когда у поставленных при этих орудиях пушкарей большая часть была перебита, а другие разбежались, то остальные, видя, что наши овладели лагерями, потеряв надежду на спасение орудий, и вместе с тем и любовь к жизни, добровольно повесились на веревках, которые, как мы выше сказали, спускались сверху жерл во рвы, выкопанные спереди перед пушками.
Литвинам и шведам достались 17 осадных орудий (по другим данным 31), весь обоз и множество лошадей. Согласно ливонским хроникам, под Венденом из 18-тысячной русской рати погибли 6022 человека. В плен попали окольничий Татев, князья Хворостинин и Тюфякин, дьяк Клобуков.
Узнав о поражении под Венденом, Иван, который находился в это время в Пскове, «пришел в ужас» (слова Карамзина) и немедленно уехал в Москву. На этот раз он не казнил беглецов. Зато выместил свою злобу на жителях Иноземной слободы в Москве, приказав убить многих из них, в основном, из числа пленных ливонцев.
«Назло ему и к большей его досаде Курбский прислал ему тогда язвительное письмо: противопоставлял прежнюю славу своего отечества с настоящим посрамлением:
Вместо храбрых и опытных мужей, избитых и разогнанных тобою, ты посылаешь войско с каликами, воеводишками твоими, и они, словно овцы или зайцы, боятся шума листьев, колеблемых ветром; вот ты потерял Полоцк с епископом, клиросом, войском, народом, а сам, собравшись с военными силами, прячешься за лес, хороняка ты и бегун! Еще никто не гонится за тобой, а ты уже трепещешь и исчезаешь. Видно, совесть твоя вопиет внутри тебя, обличая за гнусные дела и бесчисленные кровопролития!»
Выхода не было, пришлось Ивану осенью 1578 года возобновить переговоры с Баторием.
«Иван Васильевич… отправил к Баторию посольство (тех же думных дворян Карпова и Головина), но уже не приказывал своим послам каких-нибудь оскорбительных выходок, напротив, велел им не обращать внимания, если король не спросит о царском здоровье и не встанет с места, когда они будут отдавать ему поклон от московского государя. В другое время по общепринятым обычаям это было бы сочтено большим оскорблением. Мало того: если послов станут бесчестить и бранить, то им следовало на это жаловаться приставу слегка, а не говорить «прытко». Унижение не помогло. Баторий обращался с послами гордо и готовился снова идти на Ивана».
Царь надеялся, что король приостановит на это время боевые действия, а ему (Ивану) удастся в следующем году взять, наконец, Ревель. Для этого похода в Псков стягивались войска и тяжелая осадная артиллерия. Но он сильно ошибался. Баторий решил продолжить удачное начало.
Первый поход Батория и освобождение Полоцка (1579 г.)
Польские магнаты и шляхта, как и прежде, не давали королю денег и в своем большинстве не хотели воевать. Замойскому с трудом удалось уговорить сейм не заключать мира. Баторию и Замойскому пришлось опять тратить свои личные средства и делать займы. Из Венгрии они выписали еще пехоту.
Определяя направление главного удара, король Стефан отверг предложение идти в Ливонию, где было много крепостей с московскими войсками (в целом до 50–60 тысяч человек). Борьба в таких условиях могла стоить его армии больших потерь. Кроме того, он полагал, что в разоренной многолетней войной Ливонии его солдаты-наемники не найдут достаточного количества продовольствия и добычи. Стефан решил нанести удар там, где его не ждали — в районе Полоцка.
Между тем, царь Иван полагал, что раз причиной войны является Ливония, основным театром военных действий станет она. Соответственно, большую часть своей 60-тысячной полевой армии он направил за Двину — в Курляндию, а сам в июле выступил к Новгороду. Московское государство обладало, в целом, более чем двойным перевесом в силах над Баторием. Но пользы от этого не было никакой. Карамзин следующим образом объяснил суть проблемы:
«Тени Шуйского, Серебряного, Воротынского мечтались воображению Иоаннову, среди могил Новгородских, исполненных жертвами его гнева: он не верил ни усердию воевод своих, ни самого народа; доверенность свойственна только совести чистой. Изгубив героев, царь в сие время щадил воевод недостойных: князья Иван Голицын, Палецкий, Федор Шереметев, запечатленные стыдом Венденского бегства, снова начальствовали в рати! Видя опасную войну пред собою, он не смел казнить их, чтобы другие, им подобные, не изменили ему и не ушли к Баторию! Думая так о своих полководцах, Иоанн считал медленность, нерешительность благоразумием; хотел угрожать неприятелю только числом собранного войска; еще надеялся на мир, или ждал крайней необходимости действовать мечем, и дождался!»
Войска Батория, сосредоточенные в районе Свири, насчитывали около 45 тысяч человек (30 тысяч конницы и 15 тысяч пехоты). Выступив оттуда, они быстрым маршем подошли к Полоцку и в первых числах августа осадили его. У Двины стала венгерская пехота, возле ее лагеря был наведен понтонный мост. Ниже венгров на берегу реки Полоти стал лагерем воевода Николай Радзивилл «Рыжий» с литовскими войсками и «частными» отрядами польских магнатов. По другую сторону реки Полоты была ставка короля, там же находились королевские войска. Их лагерь окружал глубокий ров с насыпью, за которой стояли кольцом повозки, соединенные железными цепями. Выше королевского лагеря расположился полк немецких наемников.
Осадные действия начались со стороны лагеря венгров. Были проведены туры к стенам внешних укреплений, остававшихся за Полотой, и по ним открыт орудийный огонь. Видя невозможность удержаться здесь, осажденные подожгли эти укрепления и ушли в Большой город.
Царский гарнизон в Полоцке возглавляли князья Василий Телятевский и Дмитрий Щербатый, стрелецкий голова Петр Волынский, а так же дьяк Ржевский. У них были большие запасы провианта и пороха, но мало мужества и сообразительности. Оборону они начали с подлого поступка. Приказали убить на стенах, на глазах у осаждавших, несколько литовских пленников, привязать трупы к бревнам и бросить в Двину. Понятно, что эта бессмысленная жестокость вызвала у воинов Батория не страх, а ненависть.
У стен Большого города литовцы построили укрепление, откуда открыли огонь из осадных орудий. Ядра пробивали деревянные стены, но не разрушали их. Тогда стали бросать каленые ядра по способу, изобретенному самим Баторием во время венгерских междоусобных войн, но и против них полоцкие стены оказались неуязвимыми. С. М. Соловьев писал:
«Жители, старики и женщины бросались всюду, где вспыхивал пожар, и тушили его, на веревках спускались со стен, брали воду и подавали в крепость для гашения огня. Множество при этом падало их от неприятельских выстрелов, но на место убитых сейчас же являлись новые работники».
Полоцк сопротивлялся более трех недель. Во-первых, Баторий хотел сберечь людей, которых у него было недостаточно, а потому медлил с решительным штурмом. Во-вторых, осажденным благоприятствовала погода: лили дожди; обозы с хлебом тонули в грязи; лошади падали; войско страдало от сырости и недоедания.
Царь, узнав об осаде Полоцка в Пскове, в августе послал три отряда. Воеводам Хилкову и Безнину он приказал с двадцатью тысячами татар разорять Курляндию. Второй отряд получил задание идти в Карелию и Ижорскую землю, воевать со шведами. Воеводе Борису Шеину, князьям Лыкову, Палецкому и Кривоборскому поручил как можно скорее идти на усиление гарнизона Полоцка.
Если прорваться в город не получится, то занять крепость Сокол и оттуда действовать на коммуникациях Батория.
Воеводы, увидев, что все дороги к Полоцку перекрыты войсками Батория, засели в малых крепостях Сокол, Суша и Туровля. Оттуда они пытались препятствовать подвозу фуража и продовольствия к осаждавшим, избегая столкновений в поле с высланными против них полками Криштофа Радзивилла и Яна Глебовича.[138]
В конце третьей недели король созвал военный совет. Большинство воевод высказалось за то, чтобы немедленно идти на приступ, но Баторий не согласился. Он сказал:
«Если приступ не удастся, что тогда останется делать? Отступить со стыдом!»
Пообещав венграм большие награды, король уговорил их подобраться к крепости и зажечь деревянные стены сразу со всех сторон. В первый же солнечный день, 29 августа, венгры подобрались к стенам и зажгли их. Тогда десять парламентеров, посланных стрелецким головой Петром Волынским, спустились со стен, чтобы начать переговоры, но венгры убили их, поскольку не желали мирной сдачи, а хотели взять крепость приступом, чтобы получить возможность ограбить горожан и церкви. Поэтому венгры, не дожидаясь королевского приказа, кинулись в город сквозь пылавшие стены, за ними двинулась польская и литовская пехота. Однако защитники города к тому времени успели выкопать ров в том месте, где прогорела стена, встретили нападавших залпами из пушек и отогнали их.
Карамзин красочно описал эти события:
«Тут, воскликнув победу, вся дружина венгерская кинулась на приступ, не слушая ни своих вождей, ни короля. Осыпаемые ядрами, пулями, головнями, венгры сквозь пылавшие стены вломились в крепость; но россияне отчаянно стали грудью, резались, вытеснили неприятеля: он возвратился, усиленный толпами немцев, поляков, и снова уступил остервенению наших.
Сам король, забыв личную опасность, находился в сей кровопролитной битве, чтобы восстановить порядок, удержать, соединить бегущих. Час был решительный. Если бы Шеин, князья Лыков и Палецкий ударили на Литву, то могли бы спасти крепость. Они видели пожар, могли издали видеть самую битву и слышать громкий клик осажденных, призывный клик к своим братьям Сокольским… Но прозорливый Баторий занял дорогу: выслал свежее войско к Дриссе, чтобы остановить россиян в случае их движения к Полоцку. В то же время донские казаки изменили нашим воеводам в Соколе: самовольно ушли восвояси, к извинению Шеина и его товарищей. Стефан ждал весь день, всю ночь опасного их нападения; успокоился и спешил загладить неудачу.
Отбив приступ, россияне погасили пожар в крепости: неприятель сделал новые бойницы, новые окопы, приблизился к стенам, отчасти разрушенным, и калеными ядрами опять зажег башни. Еще несколько дней упорствовали осажденные; едва могли дышать от дыма и жара; падали от литовских ядер, от усталости, непрестанно гася огонь; ждали помощи, освобождения; наконец, утратив всю бодрость, требовали переговоров».
На следующий день пожар возобновился, а орудия осаждавших повели обстрел внутренней части укреплений. Тогда Волынский снова послал людей для переговоров. На этого раз они состоялись, и город был сдан с условием свободного выхода из него всем ратным людям.
В московских Разрядных книгах так сказано о капитуляции города:
«Король Стефан взял Полоцк изменою, потому что изменили воеводы, что были худы, а милы были им жены, а как голов и сотников побили, то воеводы город сдали, а сами били челом королю в службу с детьми, с людьми и со стрельцы. Всего воинского люду в Полоцке было 6000. Сдал Полоцк королю Петр Волынский со стрельцами».
Вот что писал по этому поводу Гейденштейн:
«Епископ, или как они говорят владыка, по имени Киприан и воеводы, бывшие в крепости, одни только отговаривали от сдачи и настаивали, что лучше умереть, нежели отдаться живыми в руки неприятелей. Они уже раньше пытались поджечь порох и за один раз взорвать крепость, убить себя и всех находившихся в ней».
Однако стрельцы не дали им этого сделать. Тогда воеводы (кроме Петра Волынского) и епископ Киприан заперлись в храме святой Софии, откуда их пришлось в буквальном смысле слова выкуривать дымом костров, разведенных вокруг церкви.
Выходившим из крепости московитам Баторий назначил два места сбора: в одно шли те, кто выразил желание поступить на службу к нему. В другом месте собирались люди, предпочитавшие вернуться в свое отечество. Но Баторий отправил последних домой нескоро. Он вовсе не желал хоть как-то способствовать усилению царских сил.
После того как улицы и стены Полоцка были очищены от трупов, король торжественно въехал в город. Своим указом он объявил о возврате его в состав Литвы; приказал построить там роскошный католический храм; Софийский собор оставил за православными; дал им владыкой бывшего епископа Витебского. Отдельным указом король Стефан Баторий объявил полную свободу православного вероисповедания в Литве и в «иных землях», которые он собирался отобрать у царя Ивана в ближайшем будущем.
Добыча, взятая наемниками Батория в Полоцке, оказалась невелика. Это неудивительно, ведь всего шесть лет назад Иван IV ограбил город подчистую: по его приказу в Москву вывезли и городскую казну, и сокровища церквей, а московские ратники и татары раздели горожан, что называется, до нитки. Город просто физически не мог накопить новых богатств за столь короткий срок.
Между прочим, среди тех воинов ВКЛ, что отличились тогда под стенами Полоцка, был запорожский казак Корнила Перевал. Король даровал казаку наследственное дворянство и герб с изображением натянутого лука со стрелой. Через десять лет постаревший и потерявший здоровье Корнила вышел в отставку. У него появились сыновья Рыгор и Богдан. Так возник новый литвинский шляхетский род Перевальских, которых позже стали именовать на польский манер Пржевальскими.[139]
Другие победы войск Батория
Вслед за Полоцком войска Батория овладели шестью небольшими деревянными крепостями, выстроенными по приказу Ивана IV на подступах к городу.
Впрочем, крепости Козьян (или Касьянов) и Красную запорожские казаки под командованием Франтишка Жука взяли еще до падения Полоцка — 23 и 31 июля.
Козьян они разрушили сразу, а с Красной вышла иная история: приставив к стенам лестницы, казаки ворвались в крепость, захватили вместе с гарнизоном продовольствие и несколько бочек вина.
Хорошо отпраздновав победу, казаки крепко уснули. Тем временем из крепости Суша (или Сусса) тихо подошел отряд в составе 800 стрельцов, перебил часть сонных победителей, а крепость сжег.[140]
После взятия Полоцка отряд литвинского князя Константина Лукомского двинулся к крепости (замку) Туровля. Московские воеводы бросили крепость со всеми орудиями и припасами и бежали. На радостях князь и его воины решили отпраздновать победу стрельбой из пушек. От случайного попадания бомбы деревянные постройки загорелись, замок сгорел дотла. В тот же день (4 августа) была взята малая крепость Ситна.
Деревянная 11-башенная крепость Сокол стояла на высоком холме, при слиянии рек Нища и Дрисса. Ее осаждали немецкая пехота и польская кавалерия, под общим командованием князя Андрея Курбского. Несколько каленых ядер подожгли деревянную стену. У командира конного отряда князя Федора Шереметева нервы не выдержали, и он пошел на прорыв. Польские кавалеристы гнали московитов несколько верст, зарубив многих, а Шереметева взяли в плен.
Пешие стрельцы воеводы Бориса Шеина под ударом немцев отступили в замок. Две сотни наемников ворвались в замок, что называется, «на плечах русских», однако стрельцам удалось закрыть ворота и перебить всех немцев. Но 11 (25) сентября 1579 года немцы все же взяли Сокол штурмом, а всех уцелевших московитов перебили, включая воеводу, в отместку за своих товарищей, убитых ими. Гейденштейн писал:
«Повсюду происходило большое убийство, так что многие и, между прочим, Вейер, старый полковник, говоря о своем участии во многих сражениях, не задумывался утверждать, что никогда ни в одном месте битвы не видел он, чтобы так густо и тесно друг с другом лежали трупы».
То же самое отметил и Карамзин:
«Тут началася ужасная сеча, отчаянная для тех и других: ибо россияне захлопнули ворота, опустили железную решетку и не оставили возможности спасения ни себе, ни врагам; резались в пламени, задыхались и горели, до той минуты, как литовцы и немцы вломились в город для совершенного истребления наших, коих пало 4000. В остервенении злобы немцы, терзая мертвых, исказили трупы Шеина и многих иных… Кровопролитие было сильное, русские бросали оружие, молили о пощаде, но их кололи и били».
Больше на этом холме никто не селился, окрестные крестьяне даже в 1912 году находили там обломки оружия и кости. От Сокола король послал легкую конницу к самому Пскову, чтобы наблюдать за передвижения Ивановой рати.
Тем временем князь Константин Константинович Острожский прошел Северскую землю вплоть до Стародуба и Почепа, а трое воевод (А. Гудовский, Ф. Кмит-Чернобыльский, Б. Соломерицкий) совершили поход на Смоленщину. Впрочем, от этих походов пострадали преимущественно имения помещиков и дворян, воевавших на стороне Москвы, общим числом свыше тысячи. Карамзин писал:
«Баторий давал своим военачальникам строгое приказание не дозволять мучить мирных жителей, не истреблять их полей. В своем манифесте он объявил, что извлекает меч на царя московского, а не на мирных жителей, коих будет щадить, миловать во всяком, случае; что любя доблесть, гнушается варварством, желает победы, а не разрушения, не кровопролития бесполезного. Сказал и сделал: никогда война не бывала для земледельцев и граждан тише, человеколюбивее сей Баториевой.»
В «Баркулабовской летописи» об этом походе сказано так:
«Пан Андрей Гудовский, урядник баркулабовский, собравши войско немалое, пешого и конного люду триста с паном Филоном (Кмитой) и з его милостью князем Богданом Соломерецким, старостою кричевским, а надо всими тыми войсками люду учтивого яко шесть тисечей пан Андрей Гудовский гетманом был; под Смоленском и Рославлем так места выжгли, волости, села попустошили; под замком Смоленским моцно и охотне штурм мели, толко не дал им господь Бог его достати, албо выняти; з ласки божое з добычею великою до домов своих здоровы з доброю славою приехали».
Весть о потере Полоцка и Сокола настигла царя Ивана IV в Пскове. Он срочно бежал в глубь страны и уже с дороги послал грамоту в крепость Суша, разрешив, против своего обыкновения, гарнизону отступить, только предварительно зарыть в землю иконы, испортить пушки и порох. Но пока этот указ двигался по дорогам с конными вестовыми, гарнизон Суши сдался (6 октября). Шесть тысяч ее защитников с холодным оружием отправились домой.
Литвинскому воеводе Николаю Дорогостайскому достались в крепости 21 большое орудие, 136 гаковниц, 123 ручницы, 100 бочек пороха общим весом 250 пудов (4 тонны), три тысячи железных ядер.
Наконец, в декабре литвины захватили крепостицу Нещереда.
Очередной раунд переговоров (осень 1579 г.)
В конце 1579 года Баторий вернулся в Вильно. Хотя он не думал о перемирии, осень и зима остановили его блестящие успехи. Наемные солдаты требовали денег, свои — отдыха. Расположив войска на зимние квартиры в приграничных городах, король поспешил на сейм в Варшаву. Когда он там появился, многочисленным клеветникам пришлось умолкнуть. Король рассказал о том, что уже сделал и что собирается сделать в ближайше время. Сейм единогласно одобрил все его предложения; ввел налоги на войну и разрешил собирать новое войско…
Еще в августе Иван Васильевич велел своим боярам написать литовским радным панам, что якобы он мыслил немедленно идти на короля, но что советники с трудом умолили его прекратить военные действия и что король Стефан докажет свою истинную любовь к человечеству и справедливости, если вступит с царем в переговоры о вечном мире.
Взяв Полоцк, Баторий в середине сентября послал Ивану ответ. Он написал, что по восшествии на престол главным старанием его было сохранить мир со всеми соседями, и везде в этом преуспел. Один только Иван Васильевич заносчиво потребовал от него всей Ливонии и Курляндии.
Далее король писал:
«Так как нам не годилось исполнить это требование, то мы сели на коня и пошли под отчинный наш город Полоцк, который господь Бог нам и возвратил: следовательно, кровь христианская проливается от тебя».
Он также заявил, что будет воевать до полного освобождения всей Ливонии от его жестокой власти, и потребовал, чтобы посол Лопатинский, задержанный в Дорогобуже, был немедленно освобожден — в соответствии с международным правом.
Иван в своем ответе, как обычно, врал и изворачивался:
«Другие господари, твои соседи, согласились с тобою жить в мире, потому что им так годилось. А нам как было пригоже, так мы с тобою и сделали. Тебе это не полюбилось, а гордым обычаем грамоты мы к тебе не писывали и не делывали ничего… О Лифляндской же земле и о том, что ты взял Полоцк, теперь говорить нечего, а захочешь узнать наш ответ, то для христианского покоя присылай послов великих, которые бы доброе дело между нами по пригожу постановить могли… Даю опасную грамоту для твоих послов, коих ожидаю с доброжелательством. Между тем да будет тишина в Ливонии и на всех границах. А в залог мира отпусти пленников, на обмен или выкуп».
Тоже самое царь Иван написал и в письме, переданном с Лопатинским, немедленно освобожденным. Он в самом деле приостановил войну в южной Ливонии и боялся идти на Стефана.
Пока шла переписка и ездили царские гонцы, Баторий готовился к новой войне. Вместе с канцлером Яном Замойским он занимал деньги у магнатов и ростовщиков. Родной брат Батория, князь Семиградский (Трансильванский) прислал ему большой отряд венгров.
Поскольку польские и литовские шляхтичи отказывались служить в пехоте, Баторий и Замойский впервые ввели в Речи Посполитой воинскую повинность. Было приказано в королевских имениях из каждых 20 крестьян старше 15 лет выбирать одного, которого после службы освобождать навсегда и все его потомство от всех крестьянских повинностей. Между прочим, именно это решение позже привело к значительному увеличению численности безземельной шляхты.
В это же время в Эстляндии московиты в жаркой схватке взяли в плен «Аннибала» Шенкенберга. Вскоре его казнили в Пскове (четвертовали). Кроме того, царским воеводам удалось разбить шведский отряд возле Нарвы, остатки которого ушли в Ревель. Так завершился 1579 год.
Царь вернулся в Москву, где в конце зимы (в феврале или в марте 1580 г.) получил ответ на свое письмо, переданное с Лопатинским. Король заявил, что и слышать не хочет о посольстве в Москву, готов лишь принять послов от Ивана в Вильно, если тот откажется от своих территориальных претензий и пойдет на заключение «честного» (справедливого) «вечного мира» (не перемирия); что пленников не отпускают во время войны и что они находятся в безопасности, ибо в христианской стране пленных не казнят (говоря так, Баторий явно издевался над московским садистом).
Поразмыслив пару месяцев, Иван вторично направил гонца к королю Стефану с дружелюбным письмом. Гонец получил наказ, что в случае упрямства и явной готовности Батория к возобновлению боевых действий, он должен тайно сказать ему, что царь согласен прислать своих великих послов в Вильно. Это не помогло. Король ответил, что дает Ивану пять недель, в течение которых будет ждать послов, хотя войско его готово к войне. Стольник князь Иван Сицкий, думный дворянин Пивов и дьяк Петелин уже были готовы ехать в Вильно, когда в Москве узнали, что Баторий начал вторжение. Он сам написал царю Ивану:
«Назначенный срок минул, теперь ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Луки со всеми областями Витебскими и Полоцкими, также всю Ливонию, если желаешь вечного мира».
Церковный собор 1580 года
Впервые получив сильную оплеуху за 20 лет своих бесчинств в Ливонии, а главное — испытывая большую нужду в средствах, царь Иван созвал в Москве в январе 1580 года церковный собор. Там он торжественно заявил, что церковь и православие в опасности, ибо восстали на Русь бесчисленные враги — турки и крымцы, ногаи и литва, поляки и венгры, немцы и шведы. Дескать, все они разинули челюсти, словно дикие звери, чтобы поглотить несчастных московитов.[141]
Далее царь Иван поведал, что он сам с сыном Иваном и боярами бодрствуют день и ночь в трудах, что войска скудеют и нуждаются. После столь драматического вступления царь перешел к главному: монастыри тем временем богатеют, а потому он требует от них жертв. Как видим, уже тогда, в xvi веке, использовалась аргументация, до боли знакомая людям века XXI.
Что ж, церковные иерархи помнили судьбу новгородского митрополита Пимена, московского митрополита Филиппа, архимандрита Чудовского и других священнослужителей, убитых либо замученных по приказу царя-душегуба. Знали они и то, что в Новгороде, Пскове, Твери, Клину, Торжке, Полоцке он ограбил все православные церкви и монастыри. Деваться им было некуда. Собор приговорил:
«Земли и села княжеские, когда-либо отказанные митрополитам, епископам, монастырям и церквам, или купленные ими, переходят во владение государя… Впредь епископы и монастыри не должны присваивать себе земельных владений — ни по дарственным грамотам для устройства душ, ни покупкой, ни отдачей под них денег в залог».
Но и это еще не все. Наложив хищную лапу на церковно-монастырские земли, Иван вырвал у них весьма значительные суммы наличными деньгами. Вот как изложил сие событие Карамзин:
«В январе 1580 года царь созвал собор из всех главнейших церковных сановников, представил им, что неверные соседние государи — литовский, турецкий, крымский, шведский, нагаи, поляки, угры, лифляндские немцы, как дикие звери, распалившись гордостью, хотят истребить православие, а между тем множество сел, земельных угодий находятся у епископий и монастырей, служат только для пьянственного и непотребного жития монахов; иные остаются в крайнем запустении, а через это служилое военное звание терпит недостаток.
Собор не смел противоречить, постановлено было, чтобы вперед епископии и монастыри не принимали вотчин по душам, не брали их в залог, а равным образом не продавали вотчин и не давали на выкуп тех из них, которые уже за ними утверждены крепостями. Это уже было не первое распоряжение в таком роде, и замечательно, что сам царь, делая постановления об ограничении прав епископий и монастырей приобретать вотчины, сам нарушал свои постановления и давал то тому, то другому монастырю грамоты на вотчины. Главное, чего добивался Иван, было намерение по пользоваться временно за счет церкви. Таким образом, постановлением того же собора царю предоставлялось забрать на себя все княжеские вотчины, какие прежде были отданы или проданы церковному ведомству, также и все заложенные земли, а денежное вознаграждение за них предоставлялось милости государя…
Современник англичанин говорит, что после этого собора, кроме многих недвижимых имений, которые по соборному постановлению переходили на государя, царь взял с духовенства огромную сумму на военные издержки».
Второй поход Батория (1580 г.)
В кампанию 1580 года Баторий решил пойти на Великие Луки, но чтобы московиты не разгадали заранее его намерений, приказал войскам собраться под Чашниками (ныне райцентр в Беларуси) — городке на реке Улла, расположенном на равном расстоянии и от Смоленска, и от Великих Лук.
Поэтому до последнего момента царь Иван IV не знал, куда двинет король свои войска. Ему пришлось послать полки к Новгороду и Пскову, Кокенгаузену и Смоленску. На южных границах тоже надо было оставить сильные заслоны от крымцев, а на северо-западе приходилось отбиваться от шведов.
16 июня 1580 года Баторий выступил с 40-тысячным войском из Вильно к Чашникам. Примерно половину его составляла немецкая, венгерская и польская пехота. Другую половину — шляхетская и казацкая конница. От Чашников Баторий двинулся по направлению к Великим Лукам. Захват этого города перекрывал прямые пути из Москвы в Ливонию. Обеспечивая скрытность, король Стефан провел свои войска через леса и болота, там, где 150 лет назад Витовт в 1428 году шел на Новгород. Карамзин отметил:
«Баторий, подобно Витовту, просекал леса, делал гати, мосты, плоты; сражался с трудностями, терпел недостаток; вышел к Велижу, к Усвяту; взял ту и другую крепость, наполненные запасами и, разбив легкий отряд нашей конницы, приступил в исходе августа к Великим Лукам. Сей город, красивый, богатый и торговый, ключ древних южных владений Новгородской державы, обещал знатную добычу корыстолюбивому войску. Там находилось тысяч шесть россиян».
Гарнизон деревянной крепости Велиж сдался Яну Замойскому после того, как его артиллеристы подожгли башни и стены калеными ядрами. Царские ратники в Усвяте сдались Криштофу Радзивиллу оказав самое минимальное сопротивление.
Иван IV, увидев, что перехитрить Батория ему не удается, снова отправил к нему послов, но уже с другими инструкциями. Впервые он соглашался на уступки за счет завоеванных земель! В данной связи Нечволодов пишет:
«При этих обстоятельствах Иоанн, поборов свою гордость, приказал нашим послам, уже высланным к Баторию, но затем задержанным в виду открытия им военных действий, продолжать свою поездку и вести переговоры о мире.
Эти послы, князь Сицкий, дьяки Роман Пивов, Фома Пантелеев, явились к королю, когда он подошел к Великим Лукам и терпели… большие дерзости как только перешли нашу границу… Когда они прибыли в стан короля, Баторий сидел в шапке и не привстал, когда они передавали ему по обычаю царский привет.
Послы предложили королю, от имени Иоанна, Полоцк, Курляндию и 24 города в Ливонии. Но Баторий ответил, что он может согласиться на мир, если ему будет уступлена вся Ливония, а также Псков, Новгород, Смоленск, Великие Луки».
Сицкий и Пивов заявили, что не уполномочены делать дальнейшие уступки и попросили разрешения отправить в Москву гонца за новыми инструкциями. Гонец уехал утром 5 сентября, а днем пушкари Яна Замойского удачными попаданиями взорвали пороховой склад в одной из башен крепости и зажгли ее деревянные стены.
Венгры, как и в Полоцке, опасаясь лишиться добычи, если осажденные вступят в переговоры, 6 сентября самовольно пошли на приступ. Они ворвались в город, где стали резать всех подряд, не щадя ни женщин, ни детей. Немцы и казаки последовали их примеру. Тщетно Замойский напрягал все свои силы, чтобы остановить эти зверства, ему удалось спасти только двух воевод. Казимир Валишевский пишет:
«В бешеной схватке на этот раз не был пощажен никто. Даже были перебиты монахи, вышедшие крестным ходом с иконами и крестами… Король взял пепелище, залитое кровью, покрытое истерзанными телами».
В Торопце стоял; князь Хилков с довольно большим кавалерийским отрядом. Оттуда он делал смелые вылазки, атаковал передовые литовские разъезды. Приказав немедленно начать восстановление укреплений в Великих Луках, король послал против Хилкова князя Збаражского с польской, венгерской и немецкой конницей. Збаражский разбил Хилкова под Торопцом и взял город. Там он взял в плен боярина Григория Нащекина, думного дворянина Черемисинова и 200 детей боярских.
Несмотря на глубокую осень, Баторий продолжал боевые действия, стараясь развить и закрепить свой успех. Невель был подожжен и сдался. Озерище сдался сразу, не дожидаясь пожара. Защитники крепости Заволочье под началом воеводы Сабурова отбили первый штурм, но затем сдались отряду Замойского.
Только оршанского старосту Филона Кмита-Чернобыльского с 3-тысячным литовским отрядом разбили воеводы Федор Мосальский и Данила Ногтев. Они атаковали литвинов в 40 верстах от Смоленска (возле деревни Настасьино), одержав полную победу. Московитам достались несколько знамен, 10 пушек и 50 пищалей, весь обоз, а также 370 человек пленных.[142] Однако этот успех стал единственным в кампанию 1580 года.
На этом закончился второй поход Стефана Батория. Всего за 16 месяцев (август 1578 — ноябрь 1579) он вернул все земли северо-восточной Литвы, ранее захваченные войсками Ивана IV.
Но военные действия, несмотря на зиму, продолжались. В феврале 1581 года литвины ночью подошли к крепости Холм и заняли ее, затем выжгли Старую Русу. В Ливонии они взяли замок Шмильтен и вместе с королем Магнусом опустошили часть Дерптской волости до Нейгауза, то есть до границы с Московской Русью, а также западную часть Псковской земли. Запорожские казаки со своим гетманом Оришевским совершили рейд по южным землям Московского государства.[143]
В конце февраля — начале марта 1581 года жестокие бои шли в Поднепровье. Воеводы Михаил Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Иван Бутурлин, Щербатый, Туренин, соединив свои отряды в Можайске, совершили поход от Смоленска к Дубровно, Орше, Шклову, Могилеву, Радомле. Они выжгли деревни вокруг этих городов; увели с собой много крестьян. Но попытки захватить Моглилев и Шклов провалились, при штурме Шклова погиб князь Бутурлин. Об этом набеге в «Баркулабовской летописи» сказано:
«Москва… з немалым войском, место славное Могилев выжог; там же у край Шклов, Копысу (Копыси), села велми выпустошили, такъже и около Могилева… Тепер же от Могилева почали отпирати с трех сторон: Чарторийский от Шупень, Темрюк з Баркулабова, войско литовское з Копыси и з Шклова. Москву от Могилева отперли, побили, отогнали. Страшно было трупу московского гледъти, реку Днепр силным трупом язовища загородили, иж колко недель днепровое рыбы не ядали и воды не пивали, для великого гнюсу трупу московского».
Карамзин так написал о завершении кампании:
«Войско изнемогало от трудов и недугов; сам король лежал больной в Полоцке и еще бледным лицом явился на сейм Варшавский (в феврале 1581 г. дать отчет в делах своих. Он сказал панам: «Радуйтесь победе, но сего не довольно: умейте пользоваться ею. Судьба предает вам, кажется, все государство Московское: смелость и надежда руководствуют к великому. Хотите ли быть умеренными? Возьмите по крайней мере Ливонию, которая есть главная цель войны… Дотоле нет для нас мира!»
Король объяснил, что необходимо не только вернуть под свой контроль южную часть Ливонии, но и овладеть всей этой страной до границы со шведской ее частью. Желательно также использовать благоприятный момент для того, чтобы разбить силы Московского государства и надолго остановить его завоевательные стремления.
Потом король сказал, что когда он отрывается от войска и спешит на сейм, у неприятеля появляется возможность восстановить свои силы, а войска Республики теряют удобное время для боевых действий. Сейм, воодушевленный его победами, решил дать денег для ведения войны еще на два года. Но при этом депутаты попросили короля, чтобы своим третьим походом он закончил войну и заключил «вечный мир», ибо шляхта и крестьяне совершенно изнурены поборами и не могут далее выносить их.
Добившись желаемого решения, король Стефан стал деятельно готовиться к третьему походу.
С другой стороны, шведский король Юхан III тоже послал свои войска в наступление. Его воевода Понтус де ла Гарди осенью 1580 года вступил в Карелию. В ноябре 1580 года он взял Кексгольм, истребив там около двух тысяч московитов.
В Эстляндии шведы осадили замок Падис, находившийся в семи верстах от Ревеля. Гарнизон Падиса, под начальством престарелого воеводы Данилы Чихачева, отбивался 13 недель. За это время ратники и жители замка съели всех лошадей, собак, кошек, даже кожаные шкуры. Как отмечает Нечволодов, «некоторые тайно питались и человеческим мясом, вероятно, с убитых товарищей и умерших младенцев».
Шведы, отчаявшись взять это орлиное гнездо, отправили своего парламентера с предложением о сдаче на почетных условиях, но защитники замка тотчас его застрелили. Наконец, в декабре 1580 года шведы ворвались в Падис, где обнаружили не полнокровных людей, а бледные тени. Они тотчас всех перебили, пощадив лишь одного — молодого князя Михаила Сицкого.
В следующем, 1581 году, шведы нанесли войскам царя Ивана целую серию весьма чувствительных поражений в Эстляндии. Так, в самом начале года Понтус де ла Гарди неожиданно появился под Везенбергом, осадив его. В марте 1581 года город сдался на условии свободного выхода гарнизона. Примерно тысяча московских стрельцов по условиям сдачи ушла оттуда с одними иконами, оставив в крепости все свое оружие и казенное имущество.
Далее шведы взяли Вейсентштейн, Леаль, Лоде, Фиккель, а также Нарву, в боях за которую погибло около 7 тысяч московитов. Кроме того, они взяли московские пограничные города Иван-город, Ям и Копорье.
В эту пору неудач и поражений царь Иван праздновал в Александровской слободе свой седьмой или восьмой брак, а также брак сына Федора. Вот что пишет об этом Карамзин:
«В то время, когда Баторий брал у Ивана город за городом, сам Иван отпраздновал у себя разом два брака. Сначала женился сын его Федор на Ирине Федоровне Годуновой (вследствие этого брака был приближен к царю и получил боярство знаменитый в будущем Борис Федорович Годунов). Затем Иван выбрал из толпы девиц себе в жены Марию Федоровну Нагую.
Замечательно распределение свадебных чинов на этой царской свадьбе: посаженым отцом царя был сын его Федор, будущий московский царь, а дружками со стороны жениха князь Василий Иванович Шуйский, а со стороны невесты Борис Федорович Годунов: оба московские цари».
Переговоры, переговоры.
Война войной, но переговоры не прекращались. Послы Сицкий и Пивов ехали за королем Стефаном от Великих Лук до Варшавы. Затем оттуда последовали за ним назад к Гродно. Всю дорогу литвины и поляки бесчестили послов, не давали корма их лошадям, отчего много коней пало.
Затем прибыли новые царские послы, думные дворяне Иван Пушкин и Федор Писемский. Иван дал им указание согласиться на передачу королю всей Ливонии, за исключением четырех городов (Нарвы, Дерпта и еще двух). Но Баторий, уверенный в своих новых победах, не согласился и на это, а к прежним своим требованиям добавил город Себеж и выплату 400 тысяч венгерских червонцев за военные издержки. Послам пришлось послать гонца к царю за новыми инструкциями.
Получив такой отпор, Иван сильно разозлился. Он послал Стефану грамоту, начинавшуюся словами, которые, по его мнению, должны были уколоть Батория:
«Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению»…
Затем, изложив условия, на которых он считает возможным заключение «вечного мира», царь укорял Батория в нарушении перемирия и грубости его придворных в отношении послов. Далее он заключил:
«Мы бы тебе и всю Лифляндию уступили, да ведь тебя этим не утешишь. И после ты все равно будешь кровь проливать. Вот и теперь у прежних послов просил одного, а у нынешних просишь уже другого, Себежа. Дай тебе это, ты станешь просить еще и ни в чем меры себе не поставишь. Мы ищем того, как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать. Так зачем же нам с тобою мириться? И без миру то же самое будет».
Послам же царь дал указание предложить королю две трети Ливонии (65 городов и замков), но взамен потребовать признать право Москвы на оставшуюся треть, включая Нарву, Дерпт и 36 замков, и только на таких условиях заключить перемирие сроком на шесть — семь лет. Но в итоге Баторий выступил в новый поход, а Ивану послал достойную отповедь. Дадим слово Карамзину:
«Торжества по поводу свадеб… вскоре заменились скорбью и унижением, когда царь узнал, что делается с его войском. Еще раз отправил он посольство просить приостановки военных действий для заключения мира, и не только называл Стефана Батория братом, но дал своим гонцам наказ терпеливо сносить всякую брань, бесчестие и даже побои. Иван отказывался от Ливонии, но Баторий требовал 400 000 червонцев контрибуции.
Король, потешаясь унижением и малодушием врага, отправил к московскому царю своего гонца Лопатинского с письмом, очень характеристичным:
«Как смел ты попрекать нас басурманством, — писал он московскому властелину (т. е. тем, что Баторий был вассалом турецкого султана), — ты, который кровью своей породнился с басурманами, твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч![144]
Ты себя вводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще производишь от племени греческого; если ты действительно из греков, то разве — от Тиэста, тирана, которой кормил своего гостя телом его ребенка! Ты — не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (Новгорода), начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как и предок твой предательски жителей этого же города перемучил, изгубил или взял в неволю… Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, а палач; Ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не так как над людьми!
Самая величайшая мудрость: познать самого себя; и чтобы Ты лучше узнал самого себя, постилаю тебе книги, которые во всем свете о тебе написаны; а если хочешь, еще других пришлю: чтобы Ты в них, как в зеркале, увидел и себя и род свой… Ты довольно почувствовал нашу силу; даст Бог почувствуешь еще!
Ты думаешь: везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский, при помазании на царство, должен присягать в том, что не будет управлять без разума, как Ты Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными и с их согласия ведут войны заключают договоры; вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтоб охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление; но Ты этих вещей не понимаешь»».[145]
В заключение, он вызывал царя Ивана на поединок:
«Для чего ты не приехал к нам со своими войсками, для чего своих подданных не оборонял? И бедная курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями прикрывает, а ты, орел двуглавый (ибо такова твоя печать), прячешься!»
В данной связи можно констатировать: «Грозным» царь Иван был только для своих замордованных подданных. Его презирал не один лишь Стефан Баторий, точно также относились к нему крымский хан Девлет Гирей и шведский король Юхан. Даже «светоч православия» — константинопольский патриарх — назвал московского царя человеком «лживым, слабым и нечестным».
Третий поход Батория (1581 г.)
Пока шли переговоры, Баторий и Замойский, как уже сказано, сумели старались склонить сейм Речи Посполитой к продолжению войны. Получив деньги, Баторий вызвал из Европы свежее наемное войско. Карамзин отметил:
«Со своей стороны, Московское государство ополчалось до последних сил, так что у Ивана могло набраться, как показывают современники, ратных людей тысяч до трехсот; но это войско непривычное к бою и неопытное, притом же тогда боялись нашествия крымского хана, а потому невозможно было сосредоточить всех сил против Батория, а нужно было составить оборону против татар. Сверх того, приходилось защищаться и против шведов».
Иван пытался помешать новому предприятию своего грозного противника. По его приказу воевода Дмитрий Хворостинин летом 1581 года с 20-тысячным войском вторгся в юго-восточную Литву, в район Поднепровья. Но он быстро потерпел ряд поражений и вынужден был отступить.
Тогда же царские войска атаковали Гомель: «До замку неведоме ночью пришедши, на место (город) ударили и место огнем выпалили». Но замок им взять не удалось.
В июле войско Стефана Батория пошло на Псков. Несмотря на все старания, денег король собрал мало. Поэтому и войск у него тоже было немного: 10–12 тысяч литвинов, 8–10 тысяч венгров, поляков, немцев и чехов.
По пути Баторий взял небольшую крепость Остров в 50-и верстах от Пскова. Осадные пушки 20 августа пробили каменную стену Острова и разрушили башню, после чего старый воевода, командовавший гарнизоном, сдался. Кстати, артиллерией Батория командовал венгерский воевода Юрий Зиновьев (имя и фамилию Карамзин изменил на русский манер), прислуга состояла в основном из немцев и венгров. В те же дни был взят Красный, ближний пригород Пскова.
По словам Карамзина, в Пскове находился гарнизон численностью около 30 тысяч человек. На стенах стояло много орудий, в том числе огромные пушки «Барс» и «Трескотуха». Гарнизоном командовали князья Иван Петрович Шуйский (внук боярина Шуйского, казненного по приказу юного Ивана IV) и Василий Федорович Скопин-Шуйский. Кроме них, были еще князья Никита Очин-Плещеев, Андрей Хворостинин, Лобанов-Ростовский и Бахтеяров.
В московском храме Успения, перед Владимирской иконой Богоматери, царь заставил их дать клятву, что они не сдадут города до своей смерти. Воеводы, приехав в Псков, такой же клятвой обязали дворян, стрельцов и всех взрослых горожан. Они целовали крест и клялись: «умрем, но не сдадимся!» Ожидая подхода неприятеля, исправили в Пскове ветхие укрепления, расставили пушки, ручницы, пищали; назначили каждому воеводе с его отрядом конкретные участки укреплений для обороны.
Узнав, что Баторий взял Опочку, Красный, Остров и на берегах Черехи разбил легкий отряд московской конницы, воеводы 18 августа зажгли предместье. Скоро с башен увидели вдали густые облака пыли. Это медленно шли передовые части Стефана. Приблизившись к городу, они расположились вдоль реки Великой.
26 августа к городу подошли основные силы.[146] Король сначала приказал поставить свой шатер недалеко от стен Пскова, в деревне Любатово, у церкви Святого Николая. Но вскоре, видя угрозу от меткого огня крепостных орудий, перенес его несколько дальше, к реке Черехе.
Еще в Вильно московский перебежчик князь Давид Вельский советовал королю не ходить к Пскову, городу с мощными каменными стенами и башнями, известном также крепким духом своих жителей и воевод, а вместо Пскова осадить Смоленск. Король отверг этот дельный совет, за что был наказан сполна.
Осмотрев городские укрепления, Баторий понял, что имевшихся у него сил недостаточно для взятия Пскова решительным штурмом. Кроме того, оказалось, что взяли с собой очень мало пороха. Польские историки считают, что он, угнетенный сообщением о смерти своего брата, воеводы Семиградского, полученным во время подготовки к походу, забыл отдать соответствующее распоряжение.
Посоветовавшись с великим коронным гетманом Яном Замойским, получившим это звание при подходе к Пскову, король решил сосредоточить все свои орудия против южного угла крепостной стены, на участке между Покровской башней и Великими воротами, в середине которого находилась еще одна башня — Свиная.
С 1 сентября литовцы начали осадные работы — копали «великие борозды» (траншеи) к Покровским воротам, вдоль реки. Люди работали день и ночь, поставили туры, сделали насыпь. Воеводы в Пскове видели эту работу, разгадали вражеский план и в опасном месте заложили внутреннюю деревянную стену с раскатами. Для защиты участка они выбрали лучших воинов и смелого князя Хворостинина.
Утром 7 сентября 20 осадных орудий открыли огонь; они громили стену между воротами Покровскими и Свиными; к утру 8 числа они разбили ее в разных местах. Псковский летописец отметил:
«Разбили 24 четыре сажени городской стены до земли, и Покровскую башню все до земли сбили, и у Угловой башни разрушили весь охаб до земли, и половину Свиной башни сбили до земли, и стены городские разбили местами на 69 саженей. Все это разбили и городскую стену во многих местах проломили».
Король сказал своим воеводам, что путь в город открыт для героев и что время дорого. Воеводы, обедая в шатре королевском, сказали Баторию: «Государь! ты будем ныне ужинать с тобой в Псковском замке». Литвины, венгры, немцы, поляки устремились к проломам, распустив знамена, с трубным звуком и с воплем. Россияне ждали их: извещенные о приступе звоном осадного колокола, все граждане простились с женами, благословили детей, стали вместе с воинами между развалинами каменной стены и новой деревянной, еще не достроенной. 8 Сентября осталось в Истории славнейшим днем для Пскова.
Днем королевское войско пошло на штурм, с распущенными знаменами, под звуки труб. Литовцам удалось захватить две башни — Покровскую (разрушенную почти до основания) и Свиную (разрушенную до середины). На руинах башен были подняты королевские хоругви, и оттуда вражеские солдаты открыли огонь по городу. Король был уверен, что штурм удался, что его воины ворвались в Псков. Для отражения возможной контратаки из города он выставил многочисленную конницу. Кстати, одним из кавалерийских отрядов командовал пан Юрий Мнишек из Сандомира, отец знаменитой впоследствии Марины, московской царицы в 1606 году и жены двух Лже-Дмитриев.
Но за разрушенной каменной стеной литовцы встретили глубокий ров и деревянную стену, за которой стояли мужественные защитники города. На Похвальском раскате прислуга развернула огромную пушку «Барс» и ударила по Свиной башне, где убила много врагов. После этого по приказу И. П. Шуйского под ней был взорван сохранившийся там пороховой погреб. Остатки башни развалились, убив или ранив немало воинов противника.
К проломам в стене и к Покровской башне подошли ополченцы. Их возглавили монахи Арсений (келарь Печерского монастыря), Иона Наумов (казначей Снетогорского монастыря), игумен Мартирий. Раньше они были опытными воинами. Ополчение храбро вступило в рукопашную схватку с противником. Более того, на помощь отцам, мужьям, братьям пришли псковские женщины. Летопись гласит:
«Тогда все бывшие в Пскове женщины, …забыв о слабости женской, и мужской силы исполнившись, все быстро взяли оружие, какое было в доме и какое им было по силам. Молодые и средних лет женщины, крепкие телом, несли оружие, чтобы добить оставшихся после приступа литовцев; старые же женщины, немощные телом, несли в своих руках короткие веревки, собираясь ими литовские орудия в город ввезти. И все бежали к пролому, и каждая женщина стремилась опередить другую. Множество женщин сбежалось к проломному месту, и там великую помощь и облегчение принесли они христианским воинам. Одни из них, как уже сказал, сильные женщины, мужской храбрости исполнившись, с литвою бились и одолевали литву; другие приносили воинам камни, и те камнями били литовцев на стене города и за нею; третьи уставшим воинам, изнемогшим от жажды, приносили воду и горячие их сердца утоляли водою…
Уже близился вечер, а литовские воины все еще сидели в Покровской башне и стреляли в город по христианам. Государевы же бояре и воеводы вновь Бога на помощь призвали, и христианский бросили клич, и в едином порыве все, мужчины и женщины, бросились на оставшихся в Покровской башне литовцев, вооружившись кто чем, как Бог надоумил: одни из ручниц стреляли, другие камнями литву побивали; одни поливали их кипятком, другие зажигали факелы и метали их в литовцев, и по-разному их уничтожали. Под Покровскую башню подложили порох и подожгли его, и так с Божьей помощью всех оставшихся в Покровской башне литовцев уничтожили, и по благодати Христовой вновь очистилась каменная псковская стена от поправших ее поганых литовцев».
Итак, штурм провалился. Осажденные потеряли убитыми 863 человека, ранеными 1626 человек, осаждавшие — до тысячи человек убитыми, в том числе храброго венгерского воеводу Бекеша (Бекези).
Стефан уединился в шатре и не захотел видеть воевод своих, обещавших ужинать с ним в Пскове.
Баторий, конечно же, был сильно огорчен неудачей, но на другой день вышел к войску со спокойным лицом. Он созвал военный совет и сказал, что надо умереть или взять Псков, осенью или зимой, невзирая ни на какие трудности.
Ввиду большой нехватки пороха, он послал за ним в Ригу, к герцогу Курляндскому а тем временем приказал вести в нескольких местах подкопы под городские стены. 17 сентября в ходе одной из стычек у Варлаамских ворот псковитяне захватили пленника, сказавшего им, что осаждающие ведут сразу девять подкопов. Однако точного расположения подкопов пленный указать не мог. Но через три дня из литовского стана перебежал бывший полоцкий стрелец Игнат. И вот он точно указал направление подкопов. В «Повести» сказано:
«Против тех подкопов скоро и спешно начали копать слуховые ходы, и сентября в 23 день, Божьей милостью, наши русские слуховые сошлись с литовскими подкопами между Покровских и Свиных ворот, и злодейский их умысел с помощью Христовой расстроился. Также и другой подкоп, под Покровскую башню, перехватили, а остальные литовские подкопы за городом сами обрушились. И так, Божьей милостью, и этот литовский план окончательно расстроился».
Кроме того, Баторий попытался склонить московских воевод к добровольной сдаче. В город была пущена стрела с приколотым к ней письмом:
«Дальнейшее кровопролитие для вас бесполезно. Знаете, сколько городов завоевано мною в два года! Сдайтеся мирно: вам будет честь и милость, какой не заслужите от московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли, некогда процветавшей в земле его. Обычаи, достояние, вера будут неприкосновенны. Мое слово закон. В случае безумного упрямства гибель вам и народу!»
Но воеводы дали королю достойный ответ:
«Мы не жиды; не предаем ни Христа, ни царя, ни отечество, не слушаем лестя, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от Бога».
Постепенно осаждавшие стали роптать. Приближались холода, осажденные устраивали удачные вылазки, напрасно гибли люди, а Псков оставался все таким же неприступным. Не смея обвинять короля, они винили в неудаче главного воеводу, Замойского; говорили, что он в академиях итальянских выучился всему кроме искусства побеждать. Баторий велел им строить землянки, запасаться дровами и хлебом. Наконец, прибыл из Риги порох. Но и после этого все попытки взять город остались тщетными. Опять процитируем «Повесть»:
«28 октября со стороны реки Великой под городскую стену пробрались литовские гайдуки, градоемцы и каменотесы и, закрывшись специально сделанными щитами, начали подсекать кирками и всякими орудиями для разбивания камня каменную стену от Покровской угловой башни и до водяных Покровских ворот, чтобы вся стена, подсеченная, упала в реку Великую. А деревянную стену, что построена для укрепления рядом с каменной, хотели зажечь. В тоже время из-за реки Великой по народу, стоящему у городской стены, решили стрелять из орудий, и так надеялись окончательно взять город.
Государевы же бояре и воеводы, увидев такой над городом умысел, против замыслов литвы для обороны города со своей стороны повелевают зажженное смоляное тряпье на Литву и на щиты их метать, чтобы от огня щиты их загорелись, а сами они от удушливого дыма из-под стены выбегали или же там сгорали. Литовские же воины, понуждаемые силой, все это терпели и стояли, упорно и настойчиво подсекая стену.
Государевы же бояре и воеводы повелели провертеть сквозь деревянную и каменную стены частые бойницы и из тех бойниц стрелять по подсекающим из ручниц и копьями их колоть. Кроме того, лили на них горячую смолу, деготь и кипяток, зажженный просмоленный лен на них кидали, и кувшины с порохом в них бросали.
Те литовские гайдуки, что надежно укрылись, продолжали долбить стену; другие же, охваченные огнем и дымом, не в силах терпеть, стремглав выбегали из-под стены. Чтобы ни одному из этих проворных литовских гайдуков не дать убежать, были расставлены опытные псковские стрельцы с длинными самопалами.
Некоторые литовские градоемцы так глубоко продолбили стену, что уже и без щита могли ее подсекать, и ни горячей водой, ни огнем пылающим их нельзя было выжить, но и против этих, особенно смелых, благомудреные государевы бояре и воеводы… придумали для спасения города следующее: повелели навязать на шесты длинные кнуты, к их концам привязать железные палки с острыми крюками. И этими кнутами, спустив их с города за стену, стегали литовских камнетесов и теми палками и острыми крюками извлекали литву, как ястребы клювами утят из кустов на заводи; железные крюки на кнутах цеплялись за одежду и тело литовских хвастливых градоемцев и выдергивали их из-под стены; стрельцы же, как белые кречеты набрасываются на сладкую добычу, из ручниц тела их клевали и Литве убегать никоим образом не давали».
Между тем, наступила глубокая осень, начались морозы. Тогда Баторий решил атаковать город через реку Великую. На другом ее берегу он велел установить несколько осадных батарей. Пять дней по стенам били тяжелые пушки. В конце концов, рухнула часть стены со стороны реки Великой. 2 ноября литовцы по льду реки пошли на приступ. Однако псковские воеводы тоже не дремали. За пять дней они подтянули к стене напротив осадных батарей несколько десятков своих пушек. Причем на сей раз московские пушкари, замаскировав пушки, ждали штурма. Бежавших к пролому людей встретил мощный залп из пушек, пищалей и ручниц. Напрасно королевские воеводы, разъезжая на конях, кричали, махали саблями, даже рубили тех, кто поворачивал назад. Второй сильный залп из города обратил в бегство и воинов и воевод, прямо на глазах у короля! Они бросились назад, оставив возле стены и на льду много трупов.
В тот же день стрелецкий голова Федор Мясоедов с довольно многочисленным отрядом прорвался в Псков с противоположной стороны, к огромной радости его защитников, понесших изрядные потери.
Тогда Стефан приказал прекратить обстрелы и вместо напрасных приступов заняться жесткой блокадой со всех сторон, чтобы покорить осажденных голодом.
Желая каким-нибудь легким успехом ободрить приунывшее войско, а заодно удовлетворить наемников ценными трофеями, Баторий решил взять древний Печерский монастырь в 56 верстах от Пскова. Он был окружен мощными каменными стенами с башнями, в башнях стояли 20 пушек. Кроме монахов, в монастыре находился гарнизон (250 человек) во главе с Юрием Нечаевым. Воеводы Георг Фаренсбах с немцами и Борнемисса с венграми пришли к монастырю, потребовав сдачи. Но монахи ответили им:
«Похвально ли для витязей воевать с чернецами? Если хотите битвы и славы, то идите к Пскову, где найдете бойцов достойных. А мы не сдаемся».
Монахи действовали еще лучше, чем говорили: вместе с воинами гарнизона, их женами и детьми, они отразили два приступа; даже взяли в плен молодого Кетлера, племянника герцога Курляндского.
В дневнике, который вел один литвинский шляхтич, в записи от 16 ноября 1581 года сказано:
«Борнемиссе с венгерцами, и Фаренсбаху с немцами не везет в Печерах. Пробьют отверстие в стене, подойдут к нему, да и остановятся, далее идти не могут. Все удивляются, отчего это происходит. Одни говорят, что это колдовство со стороны русских, другие — что место свято. Уже второй приступ не удается. Эти монахи творят чудеса храбрости».
Войско Батория за все время осады потеряло не более трех тысяч человек убитыми, умершими от ран и болезней, но стало сильно страдать от наступивших холодов. Ощущался недостаток съестных припасов и фуража, падали лошади, появились дезертиры.
Боевой дух снизился, среди шляхты возникло и все больше усиливалось недовольство. Тем не менее, король решил оставить часть войска зимовать под Псковом. Приказал копать землянки и строить избы для воинов. Сам же, видимо, не рассчитывая на успех, ушел с другой частью воинов, чтобы отступление произошло без него. Поводом для отъезда он выставил необходимость присутствия на сейме Речи Посполитой, который еще и не собирался.
Помощь Баторию, как обычно, оказал Ян Замойский. Он ввел строжайшие порядки, особенно сурово наказывая шляхтичей. Одних по его приказу заковывали в кандалы, других подвергали телесным наказаниям. Но все это не помогло успеху в осаде.
Правда, в августе — октябре 1581 года отряды воевод Криштофа Радзивилла, Филона Кмита-Чернобыльского и Михаила Гарабурды, посланные Баторием в рейд, дошли до верховий Волги, взяли Ржев и Старицу, сожгли на своем пути десятки деревень. Попытались взять Торопец, но повернули назад, так как получили сведения, оказавшиеся ложными, будто бы против них с большим войском идет сам царь.
Тем временем шведы, пользуясь долговременной осадой Пскова и бездействием царских воевод, за два или три месяца заняли Лоде, Фиккель, Леаль, Габсаль и Нарву, где в кровопролитном сражены полегло до семи тысяч московских ратников и переселенных туда жителей.
Чрез несколько дней после падения Нарвы французский генерал на шведской службе, де ла Гарди, взял Иван-город, Ям и Копорье; захватил в плен много московских дворян и детей боярских. Далее он овладел еще и Вейсенштейном, после чего пышно отметил свои победы в Ревеле. Он навел такой страх на московитов, что они молились в церквах — «да спасет нас Бог от сего врага лютого».
Запольное перемирие (1582 г.): итоги войны
Теперь Баторию ничего не осталось делать, как заключить перемирие, чтобы собрать средства и силы для новой кампании. А Иван, ограбивший не только Новгород и Псков, но и православную церковь, больше не имел денег для продолжения войны. Так, в Можайске насчитывалось к 1581 году 127 пустых дворов и 1446 брошенных дворовых мест (89 % от общей численности); в Муроме не платили налоги 84 % хозяев; в Коломне — 91 %. В Пскове из 700 тягловых дворов (плативших оброк и государевы подати) осталось всего 30 (4,3 %) в окрестностях города были заброшены все промыслы.
В данной связи Нечволодов писал:
«У царя не было средств вести дальше борьбу, казна его опустела, и он оставил после себя крупные долги частным лицам».
Карамзин по тому же поводу сказал следующее:
«Отойти от Пскова, не взявши его и не заключивши мира, было бы срамом для Батория: ропоту в Польше не было бы и предела. Баторий потерял бы свою воинскую честь и свое нравственное влияние.
Но и положение московского государя от неудач Батория не улучшалось. Шведы одерживали над русскими победу за победой. Шведский генерал взял Нарву, захватил часть новгородской земли, овладел Корелою, берегами Ижоры, городами Ямом и Копорьем. Магнус взял Киремпель; ливонские города были отняты у русских почти все. Радзивилл, сын Виленского воеводы, с казаками и литовскими татарами, вступивши в глубину неприятельской земли, доходил почти до Старицы, где находился тогда Иван Васильевич.
Долгие мучительства и развращение, посеянное в народе опричниною, приносили свои плоды русские легко сдавались неприятелю и переходили на службу к Стефану Баторию; один Псков представлял счастливое исключение… Иван Василвевич трепетал измены, боялся посылать от себя войско: ему представлялось, что его самого схватят и отвезут к Баторию. Понятно, что Ивану Васильевичу нужен был мир как можно скорее. Упорство Пскова и нежелание поляков давать средства своему королю на продолжение войны невольно приводили и Стефана Батория к тому же».
Иван стал себе искать посредников и отправил гонца Шевригина в Вену и в Рим, просить ходатайства императора и Папы Римского о заключении мира с Баторием. Император Рудольф отклонил это предложение, но папа Григорий XIII с радостью ухватился за него, потому что увидел тут возможность попытки склонить московского царя к объединению церквей. Он выбрал для этой цели знаменитого в свое время богослова Антония Поссевино.
Папский нунций Поссевино прибыл в Старицу к царю Ивану 18 августа 1581 года. А 13 декабря 1581 года в деревню Ям Запольный съехались литовские и московские послы. ВКЛ представляли воевода брацлавский Ян Збаражский, надворный маршалок Альбрехт Радзивилл, великий писарь князь Михаил Гарабурда. От Москвы приехали князь Дмитрий Елецкий, думный дворянин Роман Безнин-Олферьев (или Алферьев) и дьяк М. М. Верещагин. Посредником был тот же Поссевино. Им пришлось жить в крестьянских курных избах, терпеть зимний холод и недостаток, даже пить снежную воду. Кругом все было опустошено.
Вместо трех дней, назначенных Баторием для переговоров, прошло более трех недель в жарких прениях. Напрасно Елецкий и Олферьев надеялись на содействие Поссевино: Иезуит хитрил, превозносил опасность Батория и коварно сожалел о новых неминуемых бедствиях Москвы в случае продолжения войны от ее упрямства. Помощь царским послам была только от псковских воевод: они 4 января 1582 года еще раз удачно атаковали Замойского, взяли пленных, убили несколько десятков осаждавших и с трофеями вернулись в город. Эта вылазка была сорок шестая и последняя. Замойский передал своим послам, что терпение войска истощилось; надобно подписать договор или бежать.
«Настала минута решительная. Збаражский объявил, что Стефан велел кончить переговоры и сею твердостию победил нашу: видя крайность, не смея ехать в Москву без мира, не смея ослушаться государя, Елецкий и Олферьев должны были принять главное условие: то есть, именем Иоанновым отказались от Ливонии; уступили и Полоцк с Велижем; а Баторий согласился не требовать с нас денег, не упоминать в записи ни о шведском короле, ни о городах эстонских (Ревеле, Нарве), возвратить нам Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный, Изборск, Гдов и все другие Псковские занятые им пригороды. На сих условиях положили быть десятилетнему перемирию от 6 генваря 1582 года.
Утвердив грамоты крестным целованием, поверенные обеих держав обнялися как друзья, и 17 генваря известили воевод Псковских о замирении. Тихий, полумертвый стан литовский ожил шумною радостию: защитники Пскова с умилением принесли жертву благодарности небу, совершив свой подвиге честию для России. Замойский звал их на пир: князь Иван Шуйский отпустил к нему воевод младших, но сам не поехал».
4 февраля Замойский выступил от Пскова в Ливонию, чтобы принять от московитов ее города и крепости. Сподвижники его не хотели смотреть назад на стены и башни Пскова, окруженные могилами их товарищей.
Кстати говоря, приехав в Запольный Ям, послы убедились, что деревня почти полностью сожжена. Поэтому им пришлось отправиться в деревню Киверова Горка, расположенную в 15 верстах от Запольного Яма. Переговоры шли бурно, а об изменении места переговоров в документах не упомянули, поэтому в историю договор 1582 года вошел по имени сгоревшей деревни.
Вдобавок, историк С. М. Соловьев по ошибке назвал ее не Ям Запольный, а Ям Запольский. Поэтому во всех учебниках истории до сих пор пишут, что 6 января 1582 года был заключен русско-польский Запольский мирный договор. В действительности он не Запольский, а Запольный, и был это не мирный договор, а всего лишь перемирие сроком на 10 лет, и не с Польшей, а с Речью Посполитой.
По условиям этого перемирия, Московская Русь отказалась в пользу Республики Обоих Народов от всех своих владений в Прибалтике, а также от владений своих вассалов и союзников: Курляндии, 40 городов в Ливонии, от Полоцка вместе с поветом (уездом); от Велижа с округой.
Речь Посполитая, как отметил Карамзин, вернула Москве захваченные в ходе трехлетней войны города Псковской, Новгородской и Тверской земель. Она отказалась от получения контрибуции за разрушения, причиненные московскими войсками на территории ВКЛ и за военные расходы, хотя поначалу претендовала на это.
Был предусмотрен обмен пленными в течение восьми недель со дня подписания перемирия.
В следующем 1583 году на реке Плюссе было заключено перемирие со шведами сроком на три года. По нему шведы удержали за собой города Московской Руси Копорье, Ям, Иван-город и все побережье Финского залива, кроме небольшого выхода к Балтийскому морю в районе устья Невы. Это был участок от реки Стрелка до реки Сестра (31,5 км).
Подписав перемирие, Баторий стал готовиться к новой большой войне. По мнению ряда российских историков, он намеревался снова вторгнуться в земли московитов и захватить их столицу. Но в действительности король Стефан, получив хороший урок в Пскове, более реально оценил перспективы долгой войны с московитами. Поэтому он решил захватить сначала Северное Причерноморье, находившееся под контролем крымских татар. С этой целью Баторий занялся реорганизацией армии Речи Посполитой, в частности, планировал включить ее состав все Запорожское войско. Однако король умер прежде, чем успел начать военные действия.
Итак, царь Иван по всем статьям проиграл Ливонскую войну, длившуюся почти четверть века (1558–1583 гг.). Она стоила огромных жертв Московскому государству и, вместе с опричным террором, полностью разорила его.
В результате этой войны Ливония была разделена между Речью Посполитой, получившей Видземе, Латгалию, Южную Эстонию, Курляндское герцогство, и Швецией, к которой отошла Северная Эстляндия с Ревелем, а также территория у Финского залива, ранее принадлежавшая Москве. Дания получила остров Эзель (Саарема) и отдельные районы в бывшем Курземском епископстве.
Карамзин назвал Ям-Запольный договор «самым невыгодным и бесчестным (т. е. позорным) для России миром из всех, заключенных до того времени с Литвой».[147]
А вот как оценивают причины поражения в Ливонской войне современные российские историки:
«Катастрофа во многом объясняется неудачной дипломатической политикой Ивана Грозного, который трезвый расчет подменял фанатической верой и не умел извлекать уроки из ошибок и поражений.
Сказалась и слабость экономического и социального положения России, которой было не по силам одновременно вести войну с двумя сильнейшими государствами Европы и отражать набеги крымцев…
Наконец, политика репрессий, жертвами которой стали многие талантливые военачальники, разрушала единство правящей элиты… и вносила постоянное ощущение страха и неуверенности, что также вызывало падение боевого духа войск».
В заключение приведу длинную цитату из Буровского:
«Разоренная страна физически не могла воевать, как бы ни хотел этого ее полусумасшедший властелин… Для Московии итоги войны были только отрицательными: полное отсутствие каких-либо приобретений, важные потери на северо-западе. До разорения Новгорода Московия могла торговать с Европой через Новгород. Теперь Новгород был уничтожен опричниками, а от Балтики Московию отрезала Швеция.
Масштаб экономического и социального разорения Московии после войны оказался постине коллоссален.
С 1550 по 1580 годы (за тридцать лет) население Московии сократилось примерно на четверть. Не нужно думать, что все непременно погибли. Многие бежали за пределы страны: к казакам на Дон, в Литву, в восточные области, которые формально входили в Московию, но куда длинные руки московского царя фактически не доставали. Клин пахотных земель тоже сократился на четверть. Стало меньше хлеба, тем более, что число свободных крестьян-общинников уменьшилось наполовину. А что рабский труд непроизводителен, давно известно…
Но еще страшнее оказался разгром торговли, ремесла, всего городского хозяйства. Большая часть городов Московии была совершенно разорена, во многих и населения почти не осталось. Например, в городе Гдове осталось 14 домохозяйств. Даже в Москве население сократилось втрое. Исчезли такие мощные самостоятельные центры, как Псков и Новгород.
К концу правления великого князя и царя Ивана IV страна пришла в такое состояние, как будто она потерпела сокрушительное поражение от неприятельской армии, как будто на ее территории велись военные действия, а потом ее долго грабила и вывозила все, что возможно, оккупационная армия. В таком состоянии находилась Германия после Тридцатилетней войны 1618–1648 гг.
Но кто же разгромил страну? Большую часть территории Московии не тронул неприятель. Даже Стефан Баторий не пошел дальше Пскова. Шведы не сунулись даже туда, остались в цепочке приморских городов на Балтике. Более того, совсем недавно в страну хлынул поток материальных ценностей из Ливонии! Куда же все делось?!
Историки давно уже говорят о том, что разгромил Московию ее великий князь и царь Иван IV. В XVIII веке Карамзин писал об этом еще робко, осторожно. Соловьев — уже откровеннее. Ключевский на рубеже XIX и XX веков — совершенно прямо».
Необходимо сказать еще об одном грустном итоге той страшной войны. Полное разорение Ливонии московитами, их чудовищные зверства по отношению к населению вызвали повсеместную ненависть жителей Прибалтики к московитам.
Спустя 130 лет это чувство вновь освежили войска Петра I, вторгшиеся в Эстляндию, Лифляндию и Курляндию. Все 20 лет Великой Северной войны русские солдаты снова грабили и жгли, насиловали и убивали жителей этих стран. Прошли еще 180 лет и в 1940 году сюда устремились моторизованные орды «красных русских», следом за которыми пришли комиссары НКВД. Опять начались грабежи (теперь уже под лозунгом ликвидации городской и сельской буржуазии), опять начались казни, опять начались ссылки. Между тем, многие современные россияне, нежелающие ничего знать о мерзостях, многократно учиненных их предками, искренне обижаются на «коварных неблагодарных» прибалтов: «за что они так не любят русских»?