Меня же интересовало только оружие и боеприпасы. И здесь улов был богатый. Мало того, что мы нашли брошенное в поле оружие, но и в домах, дуканах, чайханах – везде было оружие. Было обнаружено даже несколько дуканов, где продавались патроны. Они лежали в больших плетеных корзинах, ящиках и просто кучами и кучками. Сколько их было, трудно сказать, но не менее чем 30–40 тысяч. Были оружейные мастерские, где находилось неисправное оружие. Но ведь основная часть его приводилась в порядок и воевала против нас. Всего мы захватили более 250 единиц стрелкового оружия, нашли еще один ДШК, кроме того, что захватили при высадке.
В назначенное время подошла бронетехника. С ней прибыли еще афганцы, человек 100, и грабеж возобновился с новой силой. В нашей колонне пришел «царандоевский» «Урал-375», они его нагрузили так, что он весь перекосился. Причем если военную форму и предметы военного снаряжения они отбирали вполне законно, то все остальное – уже экспромтом.
К вечеру подошла еще одна колонна нашей дивизии вместе с комдивом. Я доложил ему обстановку и результаты действий десанта. Потерь у нас не было, о трофеях я уже говорил. Шаповалов одобрительно похлопал меня по плечу и отпустил.
Всю ночь я с переводчиком допрашивал пленных и задержанных. Далеко не все сдались добровольно. С боем была захвачена группа душманов, численностью человек 15, которые оказали ожесточенное сопротивление.
Эти не скрывали своей ненависти к нам. Узнать у них практически ничего не удалось. После допроса я передал их афганцам. Там у них было что-то вроде военно-полевого суда, и они быстренько с ними разобрались. Где они их расстреливали, я не видел, но начальник ХАД Таджмамад сказал, что они уже никогда не будут с нами воевать.
Там я увидел все жестокости гражданской войны. Хотя душманы были для нас врагами, но личной ненависти к ним я не испытывал. Никто из них ничего плохого лично мне не сделал, так же как и всем нашим. А у афганцев совсем другое дело. Там между ними была кровь, и кровь немалая.
Я знал одного хадовца, командира отряда, по имени Гулям Хайдар, так у него не то что семья, а весь его род – 52 человека, включая женщин и детей, был истреблен главарем Шафиком.
Когда он попал к ним в плен, ему отрезали губы, привязали к столбу и били палками до смерти. Живым он остался абсолютно случайно. Ходил с подвязанным на месте рта черным платком, там у него были обнаженные зубы как у черепа. О его жестокости ходили легенды. Сколько он убил душманов, знал только он один. Он поклялся убить Шафика, не знаю, выполнил ли он свою клятву или погиб сам. И таких афганцев было много с обеих сторон.
Война набирала обороты и стремительно росла численность вовлечекаемых в нее людей. Вольно или невольно мы, абсолютно посторонние в этом противостоянии, тоже становились для них непримиримыми врагами.
Прилетали самолеты и вертолеты с красными звездами, наносили удары по их кишлакам, гибли жены, родители, дети. Они нападали на наши колонны – погибали наши друзья. Мы отвечали им обстрелами, карательными акциями. Создался замкнутый круг всеобщей ненависти и презрения. Страшно все это. А какой удар по психике молодого парня, которого мать еще недавно заставляла умываться?
Когда-то, еще после Первой мировой войны, немецкий писатель Эрих Мария Ремарк, говоря о таких вот мальчишках, ввел новое понятие – потерянное поколение. Потерянное – потому что на войне они стали старше на десяток лет и, возвратившись домой, не могли уже жить так, как их сверстники.
Может быть, это не так сильно отразилось на поколении наших отцов, переживших Великую Отечественную. Там была общая беда и общее горе. Здесь же воины-интернационалисты, как стали называть «афганцев», возвращались в абсолютно мирную страну, где никто даже не догадывался, что они вернулись с самой настоящей войны.
Мне дико было смотреть в то время программы телевидения из СССР по спутниковому телеканалу, где шли КВН, концертные шоу, и ни слова о людях, которые в это время шли на смерть.
А какие психологические нагрузки? В этом отношении мне было проще, я там был уже устоявшимся взрослым мужиком в 36–37 лет. А каково было мальчишкам в 18 лет?
Ну как бы там ни было, раз ввязались в войну, надо воевать.
В Ишкамыше мы действовали еще недели две. Наши подразделения прочесывали горы, искали мифические базы подготовки террористов. Душманы же ушли далеко в горы, они получили хороший урок и изредка давали его и нам.
Мне же в эти дни много приходилось летать на вертолете, по нескольку вылетов в день. Вместе с переводчиком мы брали на борт пленных душманов, местных жителей и осматривали местность. Основными районами поиска были высокогорные районы на запад от Ишкамыша и долины рек Чаль, Мандара, Халоу. По данным пленных наносили БШУ по возможным базам «духов». Несколько раз нарывались на довольно плотный зенитный огонь мятежников, но потерь с нашей стороны не было.
Много приходилось ездить и на «броне» по окрестным кишлакам, допрашивать местных жителей, задержанных в ходе «чисток».
В один из этих дней, точно дату уже не помню, меня ждало серьезное испытание: БТР, в котором ехал я, точнее, командно-штабная машина Р-145 разведбата, подорвался на мине в 1–2 км от базового лагеря, где стояли на полевой дороге.
Что тогда произошло, навсегда, как на кинопленке, отпечаталось в моей памяти. Первым впечатлением было ощущение, что БТР как будто провалился носом в овраг и я увидел в лобовое стекло землю. Машина буквально встала на дыбы, потом нечеловеческой силы удар по корпусу, резкий запах сгоревшего тротила.
Потом второй удар, это корпус БТРа упал назад на колеса, точнее на то, что от них осталось. Сознания я не терял, но в ушах моментально как будто включился какой-то звуковой генератор – сплошной свист и вой, больше ничего не слышу. Внутри машины – сплошная завеса пыли. Встряхнувшись, я закричал водителю – «Живой?» Что он ответил, я не услышал, однако по губам и по лицу вижу, что живой. Выскочив через верхний люк наружу, я заглянул в открытый люк отсека радистов и понял, что там обстановка хуже. Оба радиста лежали на днище без сознания.
Тем не менее нам серьезно повезло. Наш БТР наехал задним левым колесом на противотранспортную мину типа итальянской ТС-2,5, установленную на обочине дороги. При повороте направо задняя левая часть машины выехала на обочину и «нашла» эту проклятую мину, установленную неизвестно кем и когда.
Взрывом оторвало левое заднее колесо вместе с подвеской, тягами, трубопроводами, с остальных колес левого ряда сорвало всю резину, но броневой корпус не пробило. Броня выдержала удар (спасибо ей) и осколочных ранений и ожогов мы не получили, однако все были контужены в различных степенях тяжести.
Более сильно пострадали радисты – их отсек был рядом с местом взрыва, я и водитель отделались более легко. Радистов немедленно эвакуировали в полевой медсанбат, водитель остался с машиной, которую тоже эвакуировали в рембат. Я же, пересев на БТР разведбатальона, продолжил свой путь. До вечера я практически ничего не слышал: в ушах шумело и завывало, подступала тошнота. К утру следующего дня слух более или менее наладился.
Конечно, мне надо было бы тоже поехать в медсанбат, баротравма барабанных перепонок и сотрясение мозга были явные. Но я сразу сгоряча отказался ехать, позже уже было это сделать как-то неудобно. Да и негоже было командиру покидать своих подчиненных в трудный час.
Надо сказать, что уже через много лет, в 2009 году, изучая «Книгу памяти советских военнослужащих, погибших в Афганистане», я нашел в ней своего преемника в 88 мсд (г. Кушка) – майора Александра Марина, погибшего в июле 1984 года на точно таком же подрыве в провинции Герат.
Александр, служивший при мне начальником разведки 479 мсп в Иолотани, после моего отъезда в Афганистан был назначен вместо меня начальником разведки 88 мсд, а через год заменен в 5 гв. мсд на такую же должность. Но прослужил там всего 1,5 месяца. При возвращении с операции в Адраскане, БРМ командира 650 орб подорвалась на мине. Механик-водитель рядовой Ю.Н. Петрович погиб на месте, комбат майор Воробьев ранен и контужен, майор Марин умер в вертолете при эвакуации. Видимо, такая у него судьба, и никуда от этого не денешься.
Гораздо позже, живя уже в Одессе, я понял, что, возможно, напрасно не воспользовался шансом получить справку о боевой контузии, которая бы в последующей жизни мне очень пригодилась. Хотя, надо сказать, что от фронтовиков еще в детстве слышал – не надо обманывать судьбу: жив остался – благодари Бога и не хитри!
По этому поводу хочу вспомнить случай, произошедший с заместителем начальника политотдела нашей дивизии подполковником М. (назовем его так), который произошел где-то месяца через 2–3 после моего подрыва.
Прихожу я в столовую на обед. Смотрю, М. сидит за столом, голова перевязана бинтом. Прямо чистый Василий Иванович Чапаев. Спрашиваю, что случилось? Отвечает, что был ранен при обстреле колонны. Ранение касательное, рассекло только кожу. Ну ладно, ранен так ранен, с кем не бывает?
Посочувствовал ему, да и пошел по своим делам. Однако в этот же день офицеры разведбата рассказали мне подлинную историю его ранения.
А в действительности случилось вот что. Наша колонна, в составе которой был взвод разведбата, была обстреляна «духами» за кишлаком Алиабад недалеко от Кундуза.
Колонна двигалась по узкой дороге: справа отвесная стена, слева обрыв. Внизу – река Пули-Хумри. Обстрел начался из кишлака, находившегося на другой стороне реки. Естественно, что машины увеличили скорость, пытаясь быстрее выйти из зоны обстрела. БМП охранения развернули башни влево и открыли огонь по кишлаку.
Водители же встречных афганских машин, как это всегда они делали в подобных случаях, побросали свои машины на дороге и укрылись в кюветах, пережидая обстрел.
Одна из БМП разведбата, обходя такую брошеную машину, зацепила за нее стволом пушки, башню развернуло по ходу движения. Двое солдат и прапорщик – старшина роты этим же стволом пушки были сброшены с брони на асфальт. Прапорщик при падении сломал руку, один солдат рассек кожу на голове и лице, другой отделался легким испугом. Машины остановились, подбежал санитар, начал оказывать первую помощь пострадавшим.