возражал и доказывал, что сама природа создала нефть в жидком виде для удобства ее перевозки, и спроектировал железнодорожные цистерны для перевозки нефти. Первые цистерны появились на Нижегородской дороге. Тому же инженеру Бари обязана своей чистотой река Волга, которую стали меньше загрязнять нефтью, когда пошли железные нефтеналивные суда вместо деревянных. Нефть шла по Волге до Нижнего и затем по Нижегородской дороге далее. Несмотря на все «заботы» Нижегородской дороги, иногда ее запружали нефтью и стесняли движение. Тогда правление дороги повышало тариф и принуждало везти нефть водой до Ярославля и далее – по Северной дороге. Когда Нижегородская линия несколько освобождалась, тариф снова понижали и таким образом регулировали движение.
Инженер А. В. Бари очень любил рассказывать, как он однажды пришел к отцу просить денег за свои поставки на дорогу. Отец взял небольшой кусочек бумаги и написал: «Выдать А. В. Бари двести тысяч рублей». И подпись. Бари без всяких задержек тут же получил из кассы эту большую сумму.
Помню, что среди служащих был правитель дел Смагин, который страдал припадками падучей болезни. Отец уговаривал его обратиться к доктору Захарьину, который был московским светилой среди докторов, но брал очень дорого. Отец говорил, что Захарьин – самый дешевый доктор, потому что достаточно у него побывать только раз в жизни. Смагин, наконец, решился обратиться к Захарьину; сначала его несколько раз осматривали ассистенты доктора, затем его принял и сам доктор. После внимательного освидетельствования больного Захарьин велел ему пить рыбий жир, и Смагин настолько поправился, что припадки его прекратились.
Паровозы Нижегородской дороги на участке от Нижнего до Коврова отапливались нефтью, а на участке от Коврова до Москвы – работали исключительно на торфе, как при товарных, так и при пассажирских составах. Торф разрабатывался в болотах при станции Васильево и дело с каждым годом расширялось. На болоте ежегодно устраивались выставки машин и демонстрировались способы добычи торфа. Торф прессовали и из мелочи выделывали брикет. Прессовка торфа была доведена до такого совершенства, что из него точили на токарном станке балясины для заборов, и у меня долго хранились образцы токарных работ из торфа с полировкой его лаком. Я уже тогда знал, что из торфа можно выкладывать стены домов и что в нем не заводятся насекомые, которые разрушают дерево.
Когда Нижегородская дорога перешла в казну, то движение по всей линии перевели на нефть, забросили налаженное дело добычи торфа в Васильеве, подняли цены на нефть и в первый же год понесли убытки в несколько сот тысяч рублей.
Когда мы переехали на дачу близ станции Кусково Нижегородской дороги, и отец каждый день с определенным поездом ездил в Москву на службу, то прицепляли вагон-салон, в котором собирались все старшие служащие, жившие на дачах по своей линии. Тут же, в вагоне, начинались доклады и обсуждения вопросов, т. е. служба начиналась в вагоне.
Если кто-нибудь из нас, детей, ехал с дачи в Москву или обратно, то отец не позволял нам ездить даром, и мы должны были брать билет. Если мы ехали с ним, то он сам брал в кассе билеты для нас.
Как-то я зашел в кассу на станции Кусково и, разговаривая с кассиром, смотрел, как он выдает билеты. Перед кассой появилась какая-то фигура и спросила себе билет. Кассир быстро компостировал билет и просунул в окошко. Пассажир взял билет и стал рыться в карманах, ища, очевидно, мелочь; наконец, он заплатил деньги и, обращаясь к кассиру, спросил: «А билет?» Кассир ответил ему, что он уже выдал ему билет, но пассажир стал громко спорить, что он не стал бы два раза спрашивать билет. Кассир уже был готов выдать ему новый билет, но я возмутился и, наклонившись к окошку кассы, решительно заявил, что видел своими глазами, как он взял билет и положил в карман, и затем вышел из кассы, когда пассажир стал кричать на меня, как я смею подозревать его в утайке билета. Я тоже стал громко защищать кассира, и спор возгорелся. Тут появился на станции жандармский полковник А., и какого было его положение, когда он увидел, с одной стороны, своего хорошего знакомого, уездного предводителя дворянства Ш., а с другой – сына директора дороги. А. взял меня под руку и начал уговаривать, а я продолжал возмущаться явной несправедливостью Ш. В конце концов Ш. нашел билет в своем жилетном кармане, а этот случай составил мне репутацию защитника мелких служащих дороги.
Отец уговаривал его обратиться к доктору Захарьину, который был московским светилой среди докторов, но брал очень дорого. Отец говорил, что Захарьин – самый дешевый доктор, потому что достаточно у него побывать только раз в жизни.
Если за минуту до прихода поезда на станцию по расписанию его не было видно за семафором, то все начинали волноваться, не случилось ли что-нибудь, потому что поезда никогда не опаздывали.
Одно лето после первого моего поступления в Инженерную академию было у меня свободно (о чем я расскажу в своем месте). Отец предложил мне стать на работу по постройке нового паровозного сарая на станции Москва-Пассажирская. Я с радостью согласился. Мне поставили на запасном пути рядом с постройкой мягкий вагон, устроили в нем чертежный стол, и я переселился на постройку. Сначала я, надев фартук, принялся с жаром по указаниям рабочих за кирпичную кладку, затем, когда стали готовить стропила, обтесывал бревна и делал их соединения, а через месяц исполнял уже обязанности второго десятника.
Обед и завтрак мне приносили в вагон из буфета станции, а чай я пил вместе со старшим десятником и рабочими, с которыми очень подружился.
Кирпичная кладка велась на растворе портландского цемента, который щипал руки и постоянно осаживался в ящике. Рабочие прибавляли к цементу известь, отчего швы сейчас же белели. Тогда еще не применяли сложные растворы и прибавку извести строго воспрещали. Тогда рабочие стали прибавлять в раствор серую глину, что действительно портило раствор и было гораздо хуже, чем прибавление извести. С этим обстоятельством приходилось сильно бороться.
В то лето в Москве была эпидемия холеры, и доктор выдал мне противопоносные капли на случай желудочных заболеваний, рабочие сильно любили эти капли и говорили, что после них хорошо становится на душе. Очевидно, опиум и валерьяновые капли, входившие в состав лекарства, производили на них приятное действие. Капель этих у меня уходила уйма, и, к счастью, ни один рабочий не заболел.
Я помню, как отец был огорчен случаем ужасной кукуевской катастрофы [10] на Курской железной дороге, когда его большого друга директора дороги К. И. Шестакова от нервного потрясения разбил паралич. Впоследствии Шестаков поправился настолько, что мог занимать место директора Владикавказской железной дороги, но все-таки до конца жизни ходил с палкой и не владел левой рукой.
Помню еще время, когда был сильный неурожай и железные дороги не справлялись с хлебными перевозками. Во многих губерниях был голод, или, как приказано было называть, недоедание. Из Петербурга был командирован с особо сильными полномочиями полковник фон Вендрих для наведения порядка по всем железным дорогам. На Нижегородской дороге Вендрих чрезвычайно любезно обошелся с моим отцом, а на Курской остался недоволен порядками. За какую-то мелочь он разругал и отстранил от должности управляющего дороги инженера Карташева и назначил на его место служащего Курской дороги военного инженера Шауфуса. Впоследствии инженер Шауфус был министром путей сообщения. Удивительно, что все министры путей сообщения, которых я помню, не были инженерами путей сообщения. Посьет – моряк, Гюббенет – чиновник, Паукер – военный инженер, князь Хилков – техник, Шауфус – военный инженер, Рухлов – чиновник, и только последний, Думитрашко, – кажется, инженер путей сообщения.
За уволенного Карташева вступились его товарищи, и он был назначен директором Пермь-Котласской дороги, впоследствии от сильного перенесенного оскорбления и усиленной работы он сошел с ума и умер в психиатрической лечебнице.
Старший брат моего отца был офицером, спился и проворовался, за что был уволен со службы и пропадал в каком-то захолустном польском городишке. Отец послал специального человека, чтобы разыскать его и привезти в Москву. Его привезли, уже слепого, и отец нанял ему комнату с полным пансионом и много лет, до самой его смерти содержал на своем иждивении. Другой старший брат отца, артиллерийский генерал, также за какие-то беспорядки в бригаде был уволен со службы в запас и потом – в отставку, всегда жил у нас летом на даче на полном содержании, и отец постоянно ему помогал. Вся семья сестры моей матери жила за счет моего отца. Я уже не говорю о массе людей, которые постоянно выпрашивали у отца подачки и взаймы без отдачи.
Отец был идеальным мужем моей матери, и за все двадцать с лишним лет их супружеской жизни не было ни одного облачка, омрачившего их отношения. После смерти моей матери он прожил много лет, и ему не только никогда в голову не приходила мысль о женитьбе, но он никогда до самой смерти не изменил памяти своей жены. Он написал маленькую книгу памяти покойной, и эта книга рисует идеал отношений двух супругов. Я помню, как каждый вечер отец с матерью ходили под руку по залу и тут в интимной беседе решали все семейные дела.
Я помню, как каждый вечер отец с матерью ходили под руку по залу и тут в интимной беседе решали все семейные дела.
После двадцати пяти лет службы управляющим Нижегородской дороги отец решил уйти в отставку и на все уговоры остаться дальше на этой службе твердо отвечал, что надо дать дорогу молодым. Он вышел в отставку, оставаясь только председателем Комиссии по водопроводу и канализации города Москвы, на каковом месте работал с самого начала постройки нового московского водопровода и до своей смерти. Уезжая с казенной квартиры у Андроникова монастыря, он купил в Козловском переулке небольшой деревянный дом с большим садом. Я помню, как он скучал без привычной своей службы и много времени проводил в своем саду с лопатой, ухаживая за деревьями и цветами. Отец спокойно, но очень много работал по службе и зарабатывал большие деньги. Во время своей службы на железных дорогах и в московской городской управе он зарабатывал до пятидесяти тысяч рублей в год и при весьма скромном образе жизни откладывал для своих детей. У него было состо