Я часто сидел под арестом, а для моих лишних дежурств прямо не хватало дней. Один раз, сидя в карцере, я от скуки нарисовал пером и красками копию с трехрублевой ассигнации так точно, что копию с трудом можно было отличить от подлинника.
Ежегодно первого февраля в Инженерном училище давался бал, и бывало много приглашенных, которые с трудом помещались в залах и дортуарах[15], большая столовая же запиралась, так как в нее убирали все кровати, столики и табуретки. Балы эти пользовались большой популярностью благодаря нашему начальнику Шильдеру [16], известному историку, и ротному командиру полковнику Прескотту, который в Петербурге пользовался широкой известностью, был громадного роста и обладал голосом рыкающего льва. Удивительно, что Шильдер, обладавший способностью прекрасного историка и литератора, всегда страшно стеснялся, когда обращался с речью перед строем юнкеров; он с трудом подбирал нужные слова, конфузился, потирал рукой свой бок и старался как можно скорее кончить речь и улизнуть.
Когда еще в январе месяце пошли разговоры о предстоящем торжестве, меня привлекли в качестве советника, но когда я высказал свои предложения и в особенности когда я сделал эскизные рисунки убранства помещений (простите, я начинаю отчаянно хвастаться), товарищи пришли в восторг, увидев новое, не то, что было в предшествующие годы, и полностью предоставили мне возможность распоряжаться, изъявив при этом открытое желание помогать мне во всем по мере своих сил и возможностей. Нам выдали денежный аванс, и мы горячо принялись за приготовление. Я опишу по порядку все помещения в том виде, какой они имели в день первого февраля.
Большая столовая, которая, как я уже сказал, превращалась в склад, была занята только на одну треть; кровати были поставлены на ребро в несколько ярусов. Склад этот был отделен от остальных двух третей драпировкой из одеял, подобранных красивыми складками, сколотыми английскими булавками. Драпировка была подвешена к потолку и свешивалась до ряда кроватных столиков. На столики были поставлены вплотную одна к другой кровати, так что их изголовья образовывали решетку с медными розетками и головками, половина же кроватей была скрыта за портьерой. Ножки кроватей были закрыты табуретками, положенными на столики, перед которыми был поставлен ряд табуреток стоймя и затем ряд табуреток боком, так что образовалась во всю ширину комнаты лестница, также задрапированная одеялами с подборкой лиловой каймы. В середине драпировки был поставлен большой портрет Тотлебена[17] в золотой раме, а по бокам были сделаны из штыков бра на фоне звезд из шомполов; за решеткой стояли козлы из ружей.
Трудно было догадаться, что все это убранство было сделано из тех вещей, которые надо было на время спрятать. Свободная часть столовой была отведена для чайного буфета с бутербродами, которые пополнялись из расположенной неподалеку кухни. Следующая небольшая комната спальни, которая называлась у нас детской, была занята буфетом с напитками и фруктами. Далее шла большая эллиптическая комната, в которой были нагромождены столики и табуретки, поверх них – матрасы и старые шинели; получалось подобие холмов, по которым были установлены елки целым лесом, среди этого леса были устроены каменные гроты из заранее написанных на картоне декораций. Комната освещалась громадным фонарем из зеленой бумаги с вырезанными черными силуэтами. В одном конце комнаты был поставлен большой аквариум с золотыми рыбками, освещен он был внутри электрическими лампами от ящика с аккумуляторами, так как электрического освещения тогда у нас еще не было, а в другом конце стоял Геронов фонтан и бил струйкой воды с одеколоном. Следующая большая комната служила для танцев и была меблирована только золочеными стульями. Затем шли две комнаты, спальня и приемная, богато меблированные роскошной мебелью и коврами из магазина и складов мебельной фабрики Мельцера, сын которого был нашим товарищем в училище. Одна из комнат была меблирована как гостиная, а другая представляла собой роскошный кабинет и служила курительной. Далее шел большой рекреационный зал, отведенный также для танцев, со вторым оркестром музыки и буфетной в одной из комнат лазарета.
Приглашенные гости были поражены небывалым убранством помещений и меня направо и налево представляли разным высочайшим особам как инициатора и главного распорядителя нашего праздника, товарищи поздравляли меня с громадным успехом и благодарили за труды, и акции мои как художника поднялись очень высоко. Результаты успеха были для меня самыми неожиданными: со стороны начальства стало проявляться ко мне такое благоволение, что не только всякие наказания прекратились, но в конце учебного года, когда я заболел и у меня сделалось сильное разлитие желчи, меня освободили от пяти выпускных экзаменов, а в лазарете за мной усиленно ухаживали, прекрасно кормили и даже постоянно снабжали апельсинами по рецепту врача.
Освобождение от пяти экзаменов мне было очень на руку, так как я по-прежнему продолжал увлекаться теми предметами, которые были сопряжены с черчением и рисованием. Но я «запускал» другие науки, в особенности я «запустил» математику и механику, и в свое время мне пришлось в этом очень раскаяться; на мне оправдалась остроумная поговорка: «Как веревочке не виться, а все кончику быть».
С большинством из своих товарищей по училищу я снова встретился в Инженерной академии, куда не попала только более неспособная половина класса. Среди них помню скромного и очень милого юнкера Фоша, который совершенно не умел чертить; над ним смеялись: когда ему надо было провести прямую линию, то он вытягивал палец и по нему вел рейсфедером, а для кривой линии палец сгибал. Другой чудак – Андреев – здоровый краснолицый юноша, очень высокого мнения о своей наружности и всегда чисто выбритый, ходил с величественной осанкой. Мы постоянно над ним подшучивали, но больше всех его обижал некий Сыро-Боярский, который неожиданно схватывал его за шею под подбородком и восклицал: «Взять Андреева за подлицо». Выражение «заподлицо» употребляется в столярном и слесарном деле, когда какую-нибудь выдающуюся часть срезают под одну плоскость остального предмета.
Однажды весной, гуляя в нашем саду, мы увидели, что какой-то юнкер Константиновского училища с трудом перешагнул через низкую ограду и свалился к нам в сад; оказалось, что он был пьян до потери сознания. Я сейчас же был вызван для лечения труднобольного, мы его перенесли в свободный карцер и положили на кровать. Рюмка воды с тремя каплями нашатырного спирта быстро привела его в чувство. Через несколько часов он настолько оправился, что мы отпустили его домой, снабдив деньгами на извозчика. Потом мы были очень обижены тем, что он не только не заехал нас поблагодарить, но даже и не вернул денег.
Кормили нас в Инженерном училище значительно хуже, чем в Александровском. Несмотря на разные сладкие муссы, желе и бланманже, мы подчас были голодны и с удовольствием по вечерам ходили в кофейную Исакова на Невском пить кофе и есть пирожки или ужинали в польской столовой на Михайловской, где в укромном уголке буфетной можно было даже выпить рюмку водки.
В дни отпусков я любил ходить по Петербургу и осматривать этот красивый город. На Аничковом мосту я переходил между четырьмя группами коней и не мог налюбоваться этими великолепными скульптурными произведениями. Копии с двух групп я видел в Берлине, за них немецкий царь подарил две фигуры ангелов, которые были поставлены на колоннах при входе на Конногвардейский бульвар.
Группы коней на Аничковом мосту были вылеплены и отлиты скульптором бароном Клодтом и его помощником бароном Неттельгорстом, им же принадлежит работа над памятником Николаю I в виде оловянного солдатика, про которого говорили, что дурак умного догоняет, да Исаакий мешает, так как Исаакиевский собор стоит между памятниками Николаю и Петру. Тем не менее памятник Николаю представляет собой некоторое исключение среди других; это чуть ли не единственный случай, когда лошадь, стоя на дыбах, не имеет никакой опоры спереди и держится только на задних ногах. Памятник Петру имеет как опору змею. На памятнике Богдану Хмельницкому в Киеве лошадь опирается на курган, лошадь на бывшем памятнике Скобелеву опиралась на тур[18] и т. д. А здесь при сильно вынесенном вперед центре тяжести единственной опорой служат тонкие задние ноги, и напряжение металла в этом месте должно быть очень значительным. Я не мог узнать секрета конструкции и думаю, что скульпторы, не задумываясь над вопросом прочности бронзы или железа, пропущенного внутри, отлили фигуру и поставили ее на пьедестал, а металл, испытывая чуть ли не предельное напряжение, добросовестно выполняет свою работу. Из других памятников помню две фигуры перед Казанским собором, про которые, кажется, Пушкиным сказано: «Барклай-де-Толли и Кутузов в двенадцатом году морозили французов, за то их благодарный росс без шапок ставит на мороз».
Помню на Марсовом поле нелепый памятник Суворову: кому могла прийти в голову фантазия изобразить чудака в костюме римского полководца? Наиболее удачным памятником, конечно, является памятник Крылову в Летнем саду: фигура дедушки Крылова, окруженная зверями и постоянно играющими вокруг памятника детьми, представляет собой чудную картину.
Из многих прекрасных домов столицы на меня производили наибольшее впечатление дворец на набережной Невы постройки архитектора Резанова[19] и дом Сан-Галли на Лиговке архитектора Рахау. Многих прекрасных домов по Невскому и Морской тогда еще не существовало.
В дни отпусков я посещал иногда своего дядю, брата моего отца. Старик скромно жил на Невском за вокзалом после своей неудачной служебной карьеры. В свое время он служил в министерстве финансов и быстро «шагал» по службе, так что его прочили даже в министры. Между тем он сошелся с портнишкой в доме своего отца и имел от нее ребенка. Как порядочный человек, он считал себя обязанным на ней жениться, но не хотел огорчать родителей. После смерти своего отца и матери он женился на своей Марине Онисимовне, одновременно бросил свою службу и вышел в отставку, считая, по тогдашним предрассудкам, невозможным иметь такую вульгарную жену и занимать высокое положение. И с тех пор на многие годы он заперся в стенах своей скромной квартиры, живя только на пенсию и довольствуясь обществом немногих скромных чиновников, сохранивших к нему доброе отношение. Дядюшка с тетушкой ничего не делали и по целым дням ходили из угла в угол, прикладываясь изредка к рюмочке, которая всегда стояла рядом с графинчиком в угловом шкапчике. Однажды я пришел к ним около пяти часов, когда обыкновенно подавали обедать, и застал тетушку, играющую с тремя чиновниками в винт. На мой вопрос, почему они сели играть так рано, дядя спокойно отвечал, что они сели играть еще вчера, после обеда. Таким образом, они, не вставая, играли целые сутки. С моим приходом сели обедать и после обеда опять играли до одиннадцати часов вечера. Вот это, я понимаю, увлечение. У дяди кроме старшей дочери, которая ужасно скверно относилась к родителям, сильно ее любившим, было еще два сына. Младший был офицером гвардейской артиллерии и женился при странных обстоятельствах на очень богатой купчихе. Он увлекся ее капиталами, а она – его красивой наружностью и гвардейским мундиром, но отец купчихи был против свадьбы и желал, чтобы его дочь вышла замуж за его приказчика