ал хотя бы на один день, то не выполнил бы приказания, сделанного, очевидно, для проверки срочности моего возвращения. Я вышел в одиннадцать часов и не знал даже, где находится квартира Радецкого, и только через постового городового узнал адрес и вовремя пришел на дежурство.
Весной мы отправились в лагеря на Хаджибейском лимане. Место для саперных лагерей было выбрано чрезвычайно неудачно, и говорили, что на этом начальство нагрело себе руки. Чтобы попасть из Одессы в лагеря, нам приходилось ехать по железной дороге до станции Гнилюково, затем ехать десять верст на лошадях по отвратительной, тряской дороге до лимана, переправляться на лодке через лиман шириною в версту и идти еще около версты пешком до лагерей. Если ехать прямо на лошадях или идти пешком, то приходилось делать крюк около тридцати верст. Земельный участок для лагерей был куплен за год до моего приезда и совершенно не устроен. Построены были только здания для офицерских собраний, мы же жили в палатках и страдали от сколопендр. Это большие сороконожки, хотя и не очень ядовитые, но все-таки если сколопендра проползала ночью по голому телу, то оставался красный рубец, который сильно чесался в течение нескольких дней. Сколопендру нельзя раздавить ногой: она такая жесткая, что вдавливается в землю и затем опять ползет. Если ее разрезать острым ножом на куски, то куски расползаются в разные стороны. Кстати, о сороконожках. Один доктор по нервным болезням, желая проиллюстрировать силу внушения, рассказывал басню о том, как лягушка спросила сороконожку, в каком порядке она переставляет ноги; сороконожка никогда об этом раньше не думала и теперь не знала, как ей начать передвигаться, и долго лежала без движения.
В лагерях мы заняты были исключительно постройкой разного рода полевых укреплений и вели примерную минную войну подземными галереями. Последние работы были очень интересны и велись тремя сменами днем и ночью. Купаться мы ходили на Хаджибейский лиман, где вода темного цвета и настолько густая, что плавать было чрезвычайно легко. Если мы переправлялись в лодке ночью, то вода фосфоресцировала так сильно, что можно было даже читать книгу. Я был совершенно здоров, но многие, страдавшие ревматизмом и бессилием, уверяли, что вода лимана обладала сильными целебными свойствами.
В лагерях мне пришлось пробыть недолго, и я был отправлен в командировку в город Николаев на артиллерийский полигон для постройки окопов и блиндажей, по которым артиллерия вела свою стрельбу. Приехав из лагерей в пустую казарму, где я оставил свои вещи, я почувствовал зуд по всему телу. Когда же взглянул на руки, то пришел в ужас: они были покрыты голодными блохами. Блохи напали на меня с таким остервенением, что я должен был раздеться догола, выйти на двор, где меня окатывали водой, чтобы смыть этих животных. Пришлось пройти голым через весь двор в офицерское собрание, где я смог надеть чистое белье и платье. Мне рассказывали, что после пожара в Зимнем дворце при Николае I ремонтные работы сильно затянулись, и недовольный император, чтобы принудить поскорее покончить с работами, назначил через две недели во дворце бал и велел разослать приглашения. Ослушаться не могли, и вот во дворец нагнали массу рабочих, которые работали и днем, и ночью, и ремонт был окончен к сроку. Вечером начали стекаться приглашенные на бал, но вскоре почувствовали они себя неладно: тело начинало чесаться. И из двух кавалергардов, стоявших истуканами у дверей, из которых должен был выйти император, один упал в обморок. Когда же с него сняли перчатку с крагами, то увидели, что вся его рука была сплошь покрыта блохами. Доложили царю, публика стала разъезжаться, и бал был отменен.
В городе Николаеве я прожил больше месяца и очень его полюбил. Город расположен на берегу такой глубокой реки, что вся черноморская эскадра, не исключая больших броненосцев, могла подойти под самый бульвар города. В Николаеве происходила постройка разных военных судов, и при мне должны были спустить с эллинга большой броненосец. Я заинтересовался работами и все свободное время проводил на постройках, познакомился с инженерами, и мне даже поручали надзор за постройкой подводной части спуска. Броненосец строился на солидных деревянных салазках, установленных на деревянные брусья с уклоном к воде. Брусья густо смазывали салом, для того чтобы салазки скользили при спуске судна. Брусья были уложены и за пределами эллинга до той глубины воды, когда судно должно уже поплыть, а для того чтобы сало на брусьях не выщелачивалось, их покрывали деревянными щитами, которые удерживались тяжелой якорной цепью. Перед спуском цепь выбирали, щиты всплывали, и брусья оставались открытыми под водой. В назначенный для спуска броненосца день собралась команда с оркестром музыки и много приглашенного народа, но когда обрубили канаты, корпус судна не двинулся, несмотря даже на действие домкратов; спуск пришлось отложить до выяснения причин задержки. Сначала думали, что салазки слишком плотно пристали к брусьям, и сало между ними стали разогревать раскаленными железными прутьями, но это не помогло. Тогда установили много домкратов, чтобы не только толкать судно, но и постараться его приподнять. Этими мерами через несколько дней удалось судно спустить. Оно спокойно и величественно вышло из-под эллинга и всплыло на воде. Оказалось, что кто-то из рабочих, недовольный слишком строгим обращением строителя броненосца инженера Ратника, загнал в отместку большой железный глухарь между салазками и брусьями, и только усиленным действием домкратов удалось этот глухарь перервать. Небольшие лодки и миноносцы строили тут же под открытым небом на деревянных клетках. При спуске их миноносцы часто зарывались носом в волны, и вся команда, стоящая на палубе, окуналась в воду.
У меня остался в памяти один дом в Николаеве, который был выстроен из местного известняка, значительно более крепкого, чем одесский камень. Дом снаружи был отделан под русскую избу. Из камня были вырублены все бревна с соединениями на углах, резьба по карнизам, ставни окон и другие «деревянные» детали. В архитектурном отношении это был полный абсурд, но как курьез и пример, что можно сделать из камня, этот дом обращал на себя внимание.
Дом снаружи был отделан под русскую избу. Из камня были вырублены все бревна с соединениями на углах, резьба по карнизам, ставни окон и другие «деревянные» детали. В архитектурном отношении это был полный абсурд, но как курьез и пример, что можно сделать из камня, этот дом обращал на себя внимание.
Через несколько дней как я приехал из командировки в Николаев, я уехал в новую командировку – в город Херсон для приемки большой партии пороха и динамита. Со мной поехали трое солдат, среди которых был и мой любимец Грачев. Я провел в Херсоне пять скучных дней, пока добился отпуска пороха, нашел баржу и нанял буксирный пароходишко. Когда все было готово и баржа была нагружена, я повел себя, стыдно вспомнить, как самый глупый мальчишка. Мне показалось очень скучным сидеть на барже еще три дня, пока пароход будет нас тянуть до Одессы, и я решил оставить транспорт под наблюдением солдат, сесть на пассажирский пароход и через день быть в Одессе. Я так и сделал, но когда приехал домой, то ясно понял свое преступление, понял, что если мой поступок обнаружится, я попаду под суд со всеми последствиями. Я в страхе засел в своей комнате, никуда не выходил и денщику велел говорить, что я еще не возвращался. На третий день рано утром меня разбудил Грачев и доложил, что они благополучно прибыли и остановились в порту. Радости моей не было границ, я готов был расцеловать Грачева; мы вместе отправились нанимать подводы, и ящики с динамитом и бочонки с порохом были погружены; впереди транспорта к дуге был укреплен красный флаг, и мы двинулись в далекий путь в саперные лагеря. Как мне было совестно, когда в приказе была объявлена мне благодарность за выполнение возложенного на меня поручения!
Следующую зиму я проводил в Одессе совсем иначе: мне надоели постоянные выезды, танцы и кутежи. Я нанял новую квартиру, состоящую из очень большой комнаты (комнату я разделил матерчатой перегородкой на три: кабинет, спальня и мастерская), из прихожей, кухни и комнаты для денщика; выписал из Москвы свои токарные станки и инструменты и засел дома. Мой денщик – хороший парень Михаил Гречишников – не разлучался со мной с моего приезда в Одессу, и когда я через год снова вернулся в саперный батальон, опять поступил ко мне. В следующий мой отъезд я взял его с собой в Москву и, так как кончился срок его службы, определил его кондуктором на железную дорогу. Он отлично стряпал мне обед и даже завел трех кур и петуха, от которых я имел свежие яйца и молодых цыплят. Я занялся с Грачевым токарным и слесарным делом и начал понемногу готовиться в академию. Тут у меня появилось новое увлечение. В общем офицерском собрании мы устроили сцену, я нарисовал занавес и несколько декораций, и мы стали давать спектакли, которые с удовольствием посещал весь гарнизон города. Я тоже играл на сцене, но главный мой успех состоял в постановке декорационной части, и нас называли маленькими мейнингенцами[24].
Градоначальником в Одессе был адмирал Зеленый[25]. Он ужасно преследовал евреев и студентов. Один раз в театре во время антракта Зеленый подошел к сидевшему студенту и приказал ему встать, когда с ним разговаривает градоначальник. «Я – Зеленый», – сказал он. «Ну, желаю вам созреть», – отвечал студент. В газете появилось объявление: «Пропал попугай, кличка “Зеленый”, плохо говорит по-французски и хорошо ругается по-русски, нашедшего просят доставить». И далее следовал адрес градоначальника. Редактор газеты «Одесский листок» Навроцкий был оштрафован, а газету закрыли на десять дней.
Мой товарищ занял у еврея-ростовщика деньги, уехал в другой город и вовремя денег не выслал; ростовщик пришел ко мне как давшему письменное поручительство. Я принял его не очень любезно, точнее, грубо и предложил взыскивать с меня по векселю удержаниями частей из моего жалования. Еврей подумал и сказал: «Вы же не виноваты, он вас так же обманул, как и меня». И не взыскал с меня ни одной копейки, имея на то полное право.