». «А мой папа, – говорит дочка Кривошеина, – был в Париже и привез мне прекрасную серебряную ложечку с надписью “Гранд-отель”».
Весной этого года я уехал в Москву, где лето провел на работе по постройке паровозного сарая, о чем я уже писал, вспоминая своего отца. Осенью я женился, после свадьбы провел несколько дней с женой в Петербурге, и затем мы уехали в Одессу, где я ранее познакомился с ней и где жил ее родной брат.
По приезде в Одессу мы наняли небольшую, но очень уютную квартиру в три комнаты с кухней за двадцать пять рублей в месяц и меблировали ее, взяв мебель на прокат за двадцать рублей в месяц. Я упоминаю про стоимость квартиры, чтобы указать, до чего дешева была тогда жизнь. Мясо стоило девять копеек фунт от любого места туши, черешню продавали за двадцать копеек ведро, сливы – десять копеек сотня; хлеб, овощи и фрукты расценивались буквально копейками, а вино стоило три рубля ведро, и за шесть рублей присылали на дом шестнадцать бутылок красного легкого, но прекрасного виноградного вина.
Немедленно по приезде в Одессу я разложил все свои учебные пособия, и мне не терпелось начать занятия, которыми, казалось, я должен был искупить свое отношение к ним с молодых лет. По возвращении со службы мы обедали, и я засаживался за книги и вел подробный конспект пройденного. Ежедневно я занимался не менее шести часов, и, начав с арифметики, я проштудировал начальную алгебру, геометрию, тригонометрию, аналитику, дифференциальное и интегральное исчисления и все отделы механики. Я прошел все курсы, нужные для поступления в академию, и курсы, которые читались в младшем классе, а главное, что я переменил мнение о своей неспособности к математике, и вся эта наука представилась мне в другом свете. В душе я начал гордиться тем, что способен к упорному труду, и уверенность в своих силах возросла.
Так протекала зима до середины декабря, когда я снова получил командировку состоять при воинском начальнике и заведовать партиями новобранцев, отправляемых на Кавказ через Батум. С самого начала своей командировки я увидел, что дело приемки новобранцев обстоит безобразно; вновь призванные для отбывания воинской повинности постоянно являлись с разными жалобами, несколько раз мне показывали плохой, недопеченный хлеб и кашу, в которой попадались черви; в отведенных помещениях было сыро и холодно. По своей наивности я обо всех беспорядках доносил воинскому начальнику и удивлялся, что мои донесения его раздражают и что он мне советует меньше обращать внимание на приносимые жалобы. Мне стало ясно, что дело обстоит нечисто, и я с удовольствием согласился на предложение сопровождать первую партию новобранцев в две тысячи человек на пароходе от Одессы до Батума.
Нам был предоставлен большой пароход добровольного флота «Орел», в котором устроили для новобранцев нары в трюме, а мне отвели одну из офицерских кают. Мы отплыли из Одессы двадцать четвертого декабря при значительном морозе, и судну приходилось носом пробивать лед, покрывший уже весь порт. Я помню, что часа в три я заснул после обильного завтрака, которым нас провожали, а проснулся часов в семь вечера, и оказалось, что мы все еще не выбрались в открытое море. Вскоре мы вышли за мол, и тут сразу началась качка. Вначале я крепился, сел с офицерами обедать, выпил по их совету несколько рюмок коньяку, но скоро почувствовал себя плохо и был вынужден уйти в свою каюту. Если бы я сразу лег при начале качки, может быть, все обошлось бы благополучно, но я был неопытен в своем первом морском путешествии, храбрился перед морскими офицерами и впервые испытал, что такое морская болезнь. Шторм оценивался в восемь баллов, но раз уж начало меня выворачивать наизнанку, спасения не было.
Желудок мой быстро был опустошен и начались такие потуги, что я страдал ужасно. Вызванный судовой фельдшер ничем мне помочь не мог, а ветер усиливался, и дошло до того, что у меня пошла горлом кровь. Качка была настолько сильной, что меня несколько раз выбрасывало с койки на пол, но что особенно мучило меня, это подсвечник, укрепленный к стене, который раскачивало из стороны в сторону. Вместо обычных трех-четырех часов хода от Одессы до Севастополя мы шли шестнадцать часов. Одесский телеграф запрашивал Севастополь, и по нас уже собирались служить панихиду. Наконец, мы пришли в Севастополь, покрытые льдом, как из Северного Ледовитого океана, все снасти повисли под тяжестью ледяных глыб, и странно: только я ступил на берег, все неприятное впечатление качки сразу же исчезло, мне стало совестно, когда я вспомнил свое намерение покинуть пароход и остаться в Севастополе. После недолгой остановки в севастопольском порту мы снова снялись с якоря и пошли дальше, но тут-то мы попали в еще худшие условия. Шторм поднялся до двенадцати баллов, у нас на палубе произошли серьезные повреждения и, несмотря на это, я уже не страдал морской болезнью, даже выходил на палубу и меня всего обдавало холодной водой. Я объясняю это сильным нервным состоянием, потому что нам грозила уже опасность настолько, что через несколько часов мы принуждены были вернуться обратно в Севастополь и в течение нескольких дней выжидать прекращения шторма и ремонтироваться. Я провел эти дни в семье моей старшей сестры, муж которой был тогда главным инженером на Лозово-Севастопольской железной дороге. Из трюма, где помещались новобранцы в три яруса, вывезли десятки возов мусора. Каково же было сидевшим на нижних нарах? Один из новобранцев умер от заворота кишок, и это был случай, опровергающий мнение, что от морской болезни не умирают. Я думал, что мое морское крещение избавит меня от страданий морской болезнью, но не тут-то было, впоследствии я чувствовал приближение этой болезни не только на море, но и даже в трамвае, в автомобиле при быстрых остановках и крутых поворотах. Мой совет: единственное спасение на пароходах при качках – это заранее лечь в постель и принять несколько капель валидола на куске сахара.
Дальнейший путь от Севастополя до Батума мы проделали при хорошей погоде и полной тишине на море. Это было удивительно приятное путешествие. В Батум мы прибыли утром 31 декабря при температуре воздуха плюс шестнадцать градусов по Реомюру[28]. Пальмы, розы, глицинии были в полном цвету. Какая поразительная перемена за несколько дней!
Командиром парохода «Орел» был уже пожилой капитан Стронский. Капитан был так раздражен и обижен, что его молодая жена, которая жила в это время в Батуме, не выехала к нему навстречу, что спустил с мостика за шиворот местного штурмана грека. Действуя против правил, он сам ввел пароход в гавань, наполненную иностранными судами (среди которых выделялись пароходы Ротшильда с изображением на черных трубах красной лисицы на желтом фоне). Нас встретил комендант Батума Комдеев и пригласил вечером в городской клуб встречать Новый год. Нам устроили прекрасный ужин с кахетинским вином и с лезгинкой, а мы со старшим механиком парохода «Орел» Ивановым прошлись мазуркой, которую при громких аплодисментах заставили повторять несколько раз. Уже под утро мы вышли из клуба, сопровождаемые каким-то местным жителем, который уговаривал нас отправиться с ним в такие места, которые мы никогда не видели. Воспользовавшись остановкой нашего проводника в черкеске, мы ускорили шаг, чтобы от него отделаться, а он пустил нам вслед несколько пуль из револьвера, благополучно прожужжавших мимо. Добравшись до керосиновой пристани, где стоял наш «Орел», и взойдя на пароход, Иванов разбудил всех своих помощников, велел подать шампанского, и мы продолжали встречу Нового года до полного восхода солнца. На другой день при тихой погоде наш пароход отчалил в обратный путь, но, подходя к Одессе, мы встретили лед, в котором уже застряло несколько судов. Так как «Орел» должен был идти в окраску, то капитан не жалел подводной части, и мы пробивали лед до тех пор, пока не пришлось по целине огибать застрявший итальянский пароход. Мы стали, спустили трапы, и пассажиры черными фигурками с чемоданчиками потянулись пешком по льду к городу. К вечеру «Орел» все-таки пробился и стал в порту для ремонта.
Воспользовавшись остановкой нашего проводника в черкеске, мы ускорили шаг, чтобы от него отделаться, а он пустил нам вслед несколько пуль из револьвера, благополучно прожужжавших мимо.
После возвращения в Одессу мои отношения с воинским начальником обострились; я выводил на свежую воду все проделки его управления, а он точил на меня зуб. Как-то раз я был назначен на ночное дежурство в хлебный склад, где разместили вновь прибывшую партию новобранцев; я проходил всю ночь, не имея возможности даже присесть. На другой день я принес начальнику местной бригады жалобу на воинского начальника, в которой изложил, что по уставу гарнизонной службы офицер, назначенный на дежурство, должен иметь отдельную комнату со столом, стулом и диваном. Воинский начальник, обвинив меня в том, что жалоба подана не в порядке подчиненности, посадил меня на сутки на гауптвахту, и хотя через несколько часов я был освобожден его адъютантом, я отправился к корпусному командиру принести на него словесную жалобу. Но тут-то и осекся: корпусным командиром был мой дядя, который стал меня уговаривать бросить это дело. «Хотя я знаю, что ты прав, – говорил он, – но я – твой близкий родственник и не могу стать на твою сторону». Мне пришлось освободиться от командировки, подав рапорт о болезни, но я твердо помнил, что как веревочке не виться, а все кончику быть. И действительно, злоупотреблениям воинского начальника Переяславцева вскоре пришел конец. Как-то, вернувшись домой со службы, я застал жену в обществе двух офицеров: генерала и полковника. Генерал был вновь назначенный начальник местной бригады, а полковник – его адъютант. Они весело смеялись и, когда я появился, просили меня подробно рассказать о моих сношениях с Переяславцевым. Они сообщили, что он отдан под суд и обвиняется во взяточничестве и воровстве доверенных ему казенных сумм. Воинского начальника Переяславцева судили и приговорили к лишению чинов и к ссылке в Сибирь.