Я продолжал свои занятия, а весной снова был освобожден от службы, и мы с женой уехали в Москву, где провели лето частью на даче моего отца в Гирееве, а частью – в Москве у сестры моей жены. Сестра жены была замужем за врачом гренадерского корпуса, и они жили на казенной квартире на углу Садовой и Спиридоновки в доме, который раньше занимал третий кадетский корпус. Удивительно, до чего широко было поставлено дело с казенными квартирами: корпусный врач занимал квартиру в семь больших комнат, кроме двух комнат для прислуги, большой светлой прихожей и других хозяйственных помещений.
В июле у нас родился сын, а в августе я уехал в Петербург для поступления в академию и для устройства всех дел к нашему переезду на время пребывания в академии. В успехе своего дальнейшего образования я почти не сомневался, потому что втянулся в занятия, которые уже обратились не в труд, а в потребность.
По приезде в академию я узнал о новом порядке, введенном при вступительных экзаменах. Прежде перед каждым экзаменом давалось дня два-три на подготовку и передышку, с этого же года все конкурсные экзамены должны были продолжаться не более одного месяца, а так как число их было двадцать три, то они происходили регулярно, каждый день подряд, кроме воскресных дней. Такой порядок, пожалуй, можно признать правильным, потому что два дня для подготовки к целому курсу имеют такое же значение, как и один вечер, но каждодневные экзамены приводили нервную систему в слишком напряженное состояние и лишали спокойного сна. Через две недели наступило состояние какой-то апатии, желание выспаться превалировало над остальными стремлениями, и сами экзамены обращались в борьбу за силу характера и выносливости. Прошел месяц, экзамены кончились, я снова поступил в академию. В одну ночь я выспался за целый месяц и отправился на поиски квартиры, которую и нашел на Гагаринской улице, совсем близко от Цепного моста и Инженерного замка. Апраксин рынок помог мне за двести рублей прилично меблировать три комнаты нашей квартиры, и жена с маленьким сыном приехала, когда все уже было готово.
Два с половиной года в академии прошли в регулярных занятиях; утром я уходил на лекции и, возвращаясь домой, засаживался за чертежи и книги, посвящая им не менее шести-семи часов ежедневно. По отметкам я поступил в младший класс в числе третьего десятка, перешел на старший класс в числе первого десятка и на дополнительный – уже вторым из двадцати трех будущих инженеров. Единственным нашим развлечением были редкие посещения Михайловского театра, где играла в то время великолепная французская труппа во главе с Балетта и Андриё [29]. Иногда мы посещали наших немногочисленных родственников, но большинство вечеров уходило на работу, причем жена увлекалась воспитанием сына и вышивкой по сукну тамбурным швом для обивки нашей будущей мебели в Москве. На второй год нашего пребывания в Петербурге мы переменили квартиру на более удобную и уютную в доме моего портного Брунста на Сергиевской улице[30], где и прожили до отъезда в Москву. На время экзаменов и летних практических работ по съемкам в Токсове и его окрестностях жена с сыном уезжала в Москву и жила в доме отца, получая после каждого экзамена телеграммы о моих успехах.
Я никогда не забуду нашей дружеской академической коммуны, чуждой эгоистических стремлений, всегда готовой прийти на помощь. В свободное время между лекциями постоянно можно было видеть, как кто-нибудь из более сильных собирал вокруг себя группу и объяснял прослушанную лекцию или делился своими познаниями и опытом, полученными вне академии. Нам и в голову не приходило считаться с тем обстоятельством, что на протяжении всех трех курсов мы конкурировали, и более слабые и неспособные товарищи всегда могли рассчитывать на самую бескорыстную помощь. Помню, как в конце года на старшем курсе серьезно заболел один из наших товарищей Болотов и как при получении этого известия весь класс решил помочь ему, и все его неоконченные проекты были распределены между нами с обязательством в первую голову их закончить. Помню также чуть ли не единственный диссонанс в нашей дружной жизни, когда один из товарищей был замечен в том, что он на экзаменах по-мальчишески прибегает к шпаргалкам и выписывает формулы на манжетах своей крахмальной рубашки; мы предложили ему или прекратить этот нелегальный способ конкуренции, или оставить академию. Он отрицал это обвинение, даже разыграл роль оскобленного и требовал удовлетворения, на что получил согласие всего класса дать ему это удовлетворение по алфавиту, после чего присмирел, и мы дали ему возможность закончить курс. Другой инцидент разыгрался на старшем курсе, когда мы еще были на младшем; один слушатель вел необычно широкий образ жизни, приезжал в карете, манкировал лекции, заказывал за большие деньги проекты и обращал на себя общее внимание необычным для академии поведением. Потом оказалось, что он ведет по клубам большую карточную игру и добывает деньги нечистыми приемами. Перед ним во время сдачи карт всегда лежал полированный портсигар, в котором он, с чисто шулерской способностью, видел все карты; ему предложили немедленно покинуть академию.
Помню, как в конце года на старшем курсе серьезно заболел один из наших товарищей Болотов и как при получении этого известия весь класс решил помочь ему и все его неоконченные проекты были распределены между нами с обязательством в первую голову их закончить.
Наша академия не была похожа на военное учебное заведение. Из военных наук мы слушали лекции по артиллерии на младшем курсе и лекции по долговременной фортификации, на которых нас не так интересовало содержание лекций, как личности самих профессоров, в особенности военного инженера Цезаря Кюи. Про него острили, что он – лучший музыкант среди инженеров и лучший инженер среди музыкантов, но эта острота не имела ни малейшего основания, так как Кюи был выдающимся музыкантом и композитором[31] и вместе с тем замечательно интересным и всесторонне развитым человеком. Мы с большим интересом слушали его лекции, на которых он развертывал главным образом историю фортификационного искусства и его развития в связи с усовершенствованием артиллерии и способами ведения военных действий различных народностей. Лекции некоторых профессоров не были очень популярны и не вызывали у нас большого интереса, но мы строго следили за тем, чтобы на лекциях обязательно присутствовало не менее двух третей слушателей для ограждения профессора от неприятности читать свою лекцию при малом составе аудитории.
Когда мы были на третьем, дополнительном, курсе, и я благодаря своим усиленным занятиям и проектам, которые облекал в художественную форму, перегнал всех своих товарищей, то класс обратился ко мне со справедливым требованием не перегонять по успехам нашего товарища С. Ф. Балдина, который и в Инженерном училище, и в академии был всегда первым. Я вполне разделял это пожелание класса и сознавал, что Балдин намного способнее меня по главным наукам – математике и механике, но затруднялся практически выполнить это пожелание. Однако судьба на этот раз была справедлива, и на выпускном экзамене по термодинамике я, не дочитавший курса до конца, не мог дать точного ответа на предложенный мне вопрос «Что такое примордиальное состояние тела?», получив отметку одиннадцать вместо полной. В результате я окончил академию со средней отметкой по всем предметам в 11,81, а Балдин – в 11,83. Он окончил первым, а я вторым, к общему удовольствию. С. Ф. Балдин был исключительно способным человеком и вместе с тем чрезвычайно милым, добрым и отзывчивым товарищем. Он страстно любил музыку, главным образом теоретическую ее часть, так же как и теорию высшей математики. Когда мы бывали на съемках в Финляндии в селе Токсово, то часто брали у пастора ключи от церкви, и Балдин давал нам концерты на органе. По окончании академии нам обоим было предложено остаться при академии для чтения лекций, на что Балдин пошел охотно, а я решительно отказался, меня влекла чисто строительная деятельность и Москва. Еще до империалистической войны Балдин был командирован с научной целью в Америку, где и остался. В настоящее время он, кажется, состоит профессором при Филадельфийском университете по кафедре математики. В американских технических журналах я часто встречаю фамилию Балдина как автора изданий по самым разносторонним техническим вопросам.
Вторую половину лета после практических работ по съемкам я проводил в Москве и однажды посетил своего профессора по архитектуре Н. В. Султанова, который в это время строил памятник Александру II в Кремле, реставрировал дом Юсупова в Харитоньевском переулке и вел капитальный ремонт дома губернатора (теперешний Моссовет). На постройке памятника, от которого теперь уже не осталось никаких следов, я спускался в кессон, который был заложен ниже дна Москвы-реки как фундамент под средний пьедестал фигуры. Неужели фигура русского царя была настолько тяжела, что для нее потребовалось такое основание, когда стоящая рядом колокольня Ивана Великого имеет фундамент на глубину только нескольких метров? Результатом такого излишнего для прочности фундамента было то, что окружающая памятник галерея, имея обычный фундамент, оторвалась от средней части и на гранитном полу появились трещины. Была допущена и другая ошибка: просверленное отверстие в целом камне пьедестала для его подъема было залито цементным раствором, и внутри камня образовалась от осадки цемента водяная пробка; при сильном морозе вода замерзла, и камень разорвало пополам со страшным треском. Как опытный строитель не знал, что скважину надо было залить серой или даже просто засыпать песком? Памятник в архитектурном отношении не имел успеха, и про него сложилось четырехстишие:
Нелепого строителя
Архинелепый план
Царя-освободителя
Запрятать в кегельбан.