на составление отчета о постройке Брянского вокзала, который я намеревался сдать одновременно с окончанием самой постройки, но последующие события отдалили эту сдачу до следующего года.
В одну из своих поездок в Москву на несколько дней я узнал из разговоров в вагоне о февральской революции в Петербурге и с большим интересом ехал в Москву, чтобы увидеть настроения и впечатления московских граждан и как они будут реагировать на столь важные события. Улицы Москвы были полны народом. Толпа шла по обоим тротуарам в самом праздничном настроении, и порядок был образцовый. Я встретил только одну группу смущенных полицейских, которых окружили и вели при громком хохоте толпы, настроенной чрезвычайно добродушно. Говорили, что многие воинские части московского гарнизона явились строем к зданию Городской думы и заявили о своем полном сочувствии совершившемуся перевороту. На другой день рано утром ко мне на квартиру явился мой помощник по Тульской дистанции, который должен был дожидаться моего обратного приезда. Он имел крайне смущенный вид и рассказал, что солдаты дистанции хотели его арестовать, что он с трудом скрылся на Тульском вокзале и с первым отходящим поездом приехал в Москву. Я видел, что текущие события были встречены в Туле с меньшим хладнокровием и что мне необходимо немедленно вернуться к месту моей службы и выяснить настроение своей команды. Поздно вечером я был уже в Туле, а на утро шел в канцелярию, обдумывая новый способ приветствия своих солдат и делая различные предположения относительно нашей встречи. Когда я вошел, то все встали и на мое приветствие «Здравствуйте, товарищи!» громко и дружно ответили: «Здравия желаем, товарищ полковник!» Я с радостью отметил, что за недолгое время у нас установились хорошие отношения, и дальнейшая моя служба в Туле протекала без всяких недоразумений и осложнений. В городе начались аресты, главным образом среди полицейских и жандармов, но в скором времени это утихло, и жизнь города направилась в обычную, спокойную колею. Однако я уже был лишен возможности часто отлучаться в Москву, потому что без помощника некому было за меня оставаться, а он уже не решался вернуться и, кажется, вскоре перевелся в один из сибирских городов.
Утром я бывал на службе, днем часто беседовал со своими солдатами на политические темы, а вечера проводил за подробным чтением газет или писал свои записки. В Туле был городской клуб, но там собирались преимущественно для игры в железную дорогу, и я посещал его очень редко, так как азартные игры меня не увлекали, а смотреть на игру со стороны было занятием очень скучным. Однажды в Тулу приехала моя хорошая знакомая певица Люце [59]. Она давала концерт, который окончился для нее неудачно: зал был наполнен даровой публикой, и весь ее гонорар составил сумму в двадцать пять рублей, то есть значительно меньше, чем она сама затратила на поездку из Москвы. Моя бездеятельность в Туле меня тяготила, и я искал способа от нее избавиться. Как-то раз в начале мая я собрался ехать в Москву поездом, отходящим в двенадцать часов ночи, и, приехав на вокзал часам к девяти вечера, сел в вагон и завалился спать. Я проснулся, когда было уже светло, и подошел к окну посмотреть, на какой станции мы стоим. Каково же было мое изумление, когда я увидел тот же запасный путь, на котором я сел в вагон, и кругом все было засыпано снегом вровень с площадкой вагона. Оказалось, что с вечера выпал такой обильный снег, что поезда из Тулы не могли отправиться, и я по пояс в снегу с трудом добрался до близстоящего дома коменданта, где рассчитывал дождаться отхода поезда. Мы отправились из Тулы только в два часа дня еще при глубоком снеге и только через несколько часов езды выбрались из района этого несвоевременного явления. На обратном пути из Москвы в Тулу я встретил одного знакомого, который, как выяснилось из разговора, был хорошо знаком с неким генералом Тумановым, начавшим при Временном правительстве играть большую роль в инженерном ведомстве. Я просил моего знакомого составить мне протекцию и устроить меня куда-нибудь на фронте, где я рассчитывал на более интересную службу. В конце июня я получил предписание отправиться на Юго-Западный фронт, а в июле, сделав в Москве необходимые закупки и распоряжения, я сел в поезд, отходящий с временного Брянского вокзала, так как выстроенный мною новый вокзал был еще занят не по своему прямому назначению. Перед отъездом из Тулы солдаты инженерной дистанции устроили мне прощальный ужин и поднесли мне адрес в лестных для меня выражениях. Когда я в Туле садился в поезд, чтобы ехать в Москву, все мои солдаты пришли меня провожать и поднесли мне на дорогу подарок – мешок белой муки и бутылку водки.
Глава двенадцатая
Я приехал в город Бердичев и явился к начальнику инженеров Юго-Западного фронта. Мне предложили занять место при штабе, но я просил послать меня на работы по укреплению позиций и был назначен старшим инженером участка укреплений у Могилева-Подольского. Из Бердичева я поехал в город Винницу к главному руководителю работ, который оказался моим товарищем по академии, и, получив все инструкции, направился в местечко Кукавку, где был центр линии тыловых окопов, которые мне надлежало расположить и построить. В деревне Кукавке в покинутом помещиком доме из семи комнат с полной обстановкой я занял одну комнату под спальню, одну – под кабинет и одну – под канцелярию. В этом же доме поместился мой помощник прапорщик Сюзев, который к этому времени приехал из Галиции. В сентябре совершенно неожиданно приехал мой сын и поселился вместе со мной. В моем распоряжении были три лошади для объезда позиций, при них кучер-солдат, для канцелярии – писарь, исполняющий и обязанности бухгалтера, и три человека пленных австрийцев для ухода за лошадьми и уборки помещений. Тут же во флигеле жил управляющий помещика, рядом с его комнатой была кухня и затем небольшая баня. Недалеко от занятой нами усадьбы было имение графов Марковых с большим домом в парке и другим, старым и запущенным, рядом с деревней Кукавкой. В этой деревне родился известный художник Тропинин, который был крепостным Марковых, и в их имении сохранилось много фамильных портретов работы Тропинина.
Для земляных работ по постройке окопов я нанимал рабочих по деревням, и большинство из них были женщины. Осенью рабочих рук было мало, и работы шли медленно, а с середины ноября, когда стал выпадать снег и пошли морозы, почти совсем прекратились. Сын мой занимался фотографией, а я писал акварели, и вместе мы совершали длинные прогулки, так что мы, смеясь, называли наше времяпрепровождение санаторным лечением. С ноября стали появляться в Кукавке группы солдат, идущих с фронта. Они требовали хлеба, и на этой почве отношения сильно обострялись. По ночам постоянно слышалась стрельба, и окна приходилось завешивать темными занавесками. Было несколько случаев, когда пули попадали в окна крестьянских изб, и несколько крестьян было убито. Хохлы начали мстить и устраивать в темноте засады, результатом чего были и убийства солдат. С декабря жизнь в Кукавке стала чрезвычайно беспокойной, мой помощник уехал в отпуск, и мы с сыном, оставшись одни, клали по ночам рядом с собой револьверы и винтовки. При поездках к вечернему поезду на вокзал нас сопровождали верховые казаки, которые в количестве одного взвода с офицером были расположены в соседней деревне. Все имущество помещика, в усадьбе которого мы жили, было описано крестьянами, и они считали его своею собственностью. Как-то в начале января 1918 года наш кучер украл из сарая помещика конскую сбрую и пропил ее. Крестьяне – несколько десятков человек – пришли ко мне за объяснениями. Они заявили, что считают меня ответственным за действия моих подчиненных, и, несмотря на мои предложения уплатить за сбрую деньги, если она не найдется, толпа вела себя возбужденно, и даже раздавались голоса, предлагавшие самосуд. Мне удалось в разговоре с крестьянами понизить их настроение. Они ушли по другому делу, сказав, что к вечеру придут опять. Было ясно, насколько настроение деревни враждебно к пришлому военному элементу. Оставаться дальше было нельзя, несмотря на то что я не имел никаких предписаний и указаний относительно моей дальнейшей деятельности. Пленные австрийцы были свидетелями моего разговора с толпой крестьян и, как только последние ушли, явились ко мне и сообщили, что они уже распорядились и заложили лошадей в сани и что они берутся немедленно нас доставить в город Могилев-Подольский. Я был чрезвычайно тронут такой преданностью австрийцев и, уложив на одни сани вещи и сев на другие, мы с сыном задворками выехали в поле и дальше; выбравшись на дорогу, быстро покатили в город. Австрийцы ни за что не хотели принимать от нас благодарности и только крепко пожали протянутые им руки и пожелали нам всякого успеха. Вечером этого дня мы погрузились в вагон-теплушку, уже набитый пассажирами, и приехали в Винницу.
После нашего приезда в Винницу началось явное разложение тыла. Казначей управления главного руководителя работ куда-то уехал, нам перестали выдавать жалованье, и пришлось сильно сократиться в расходах. У меня был с собой чек на московский банк, и я думал, что винницкое отделение банка может связаться с Москвой и выдать мне деньги, но мои ожидания не оправдались, денег мне не выдали. Мы не знали, сколько времени придется прожить в Виннице и работать по ликвидации нашего управления, сколько понадобится денег на житье и на дорогу в Москву. Мы слышали, что начальник инженеров выслал в Винницу пять тысяч рублей, но куда делись эти деньги и кто ими воспользовался, оставалось неизвестным, а между тем некоторые из состава управления, нуждаясь в деньгах, продали часть казенного имущества и поделили деньги между собой. Мы с сыном не пошли на эту явно незаконную комбинацию и решили продать часть нашего теплого платья, рассчитывая вернуться в Москву весной или летом. Мы наняли в гостинице номер в мансарде пятого этажа не столько из экономии, а сколько по той причине, что гостиница была переполнена живущими, и хозяин ее, только помня мои приезды из Кукавки в Винницу, устроил нас в единственно свободном номере. Мы были очень довольны, комната была в два окна, достаточных размеров, а под окнами были сделаны дверцы на небольшой чердак мансарды, куда мы составили свои вещи. Обедать мы ходили в недорогую столовую, которую содержала какая-то вдова с детьми. Ее маленькие дочь и сын прислуживали за столом и подавали обед. Хотя в нашей гостинице и был порядочный ресторан, но он всегда был набит разношерстной публикой, и цены за обеды были очень высоки.