Я продолжал свою службу в Утранстрое и чтение лекций в двух учебных заведениях, новая жизнь постепенно налаживалась. Так называемое голодное время 1918–1919 годов нас особенно не удручало. Кроме обычных выдач хлеба я постоянно получал дополнительные пайки за разные консультационные работы, покупал пшено для каши, и мы свыклись со вкусом конины. Когда же я стал получать профессорский паек из КУБУ, а еще после ряда совещаний в ВСНХ – совнаркомовский паек, то стало намного лучше. Кроме того, мой сын с товарищами иногда ездил ловить рыбу на Попское озеро Владимирской губернии и привозил больших щук – белых, жирных и очень вкусных, а когда он однажды привез подстреленного журавля, то у нас был такой обед, какого мы не ели с мирного времени. По вечерам я занимался рисованием акварелью и свои картинки выменивал на муку и крупу. Помню, как я нарисовал большой портрет Троцкого, вставил в раму и продал в одно учреждение за пятьдесят тысяч рублей. Не помню, в какой цене тогда были деньги, но, сравнивая эту сумму с ценой проданных мною тогда же двух кроватей за тридцать тысяч рублей, она была значительной.
В Утранстрое я близко сошелся с нашим юрисконсультом Яковлевым, жена которого была музыкантшей. Я бывал у Яковлевых на семейных концертах, и они ввели меня в Общество музыкальных педагогов. Общество иногда устраивало вечера, на которых мы пили морковный чай и ели самодельные лепешки и пирожки. Была устроена сцена, где ставили живые картины, и собирались даже дать две детские оперы Аренского [61]. Как-то во время концерта предложили желающим выступить с экспромтом, и, когда очередь дошла до меня, я продекламировал:
Взгляните, граждане, на наш убогий храм.
Искусство ведь не только там,
Где капитал и сила мощная его.
Природа создалась из ничего,
Из ничего мы создаем искусство.
Для предполагавшихся к постановке опер Аренского я сделал даже два декорационных макета, но трудные обстоятельства того времени рассеяли все наши замыслы.
Во время моей службы в Утранстрое я получил командировку в Саратов и некоторые другие волжские города для осмотра начатых до войны построек боен, холодильников и элеваторов. Мы выехали группой в пять человек и в четырехместном купе второго класса помещались в количестве восьми человек: спали на верхних местах по очереди днем и ночью. В Самаре рядом с вокзалом раскинулся базар с белым хлебом и пирогами, которые тут же варили в сале; я накинулся на белый хлеб как на какую-то исключительно вкусную еду и ел, ел его без конца. Рассказывали, что какой-то проезжавший неосмысленный гражданин так набросился на белый хлеб и столько его съел, что задохнулся и умер: он набил себе мякиной желудок, весь пищевод до горла.
В Самаре мы остановились на квартире какого-то военного доктора и прожили несколько дней, питаясь исключительно молоком, хлебом и дынями и развлекаясь музыкой на рояле, которой нас «угощала» дочь доктора. В каком-то другом городе мы покупали, вернее, выменивали на захваченные с собой ботинки, белье, платье, пшено, собираясь отправить его в Москву почтой, но на почте принимали такие посылки только от солдат Красной Армии, и они за вознаграждение отправляли посылки по своим удостоверениям. Мы завербовали нескольких таких солдат, уплатили им деньги и следили на почте за отправкой наших посылок. Когда очередь дошла до моего мешка с пшеном, то чиновник стал задавать солдату вопросы, из которых стало ясно, что этот невинный подлог был чиновникам знаком; солдат бросил мою посылку, свое удостоверение и удрал. Я грустно сидел на скамейке, когда почтовый чиновник по указанию двух своих сотрудниц поманил меня из окошечка рукой и спросил, не моя ли это посылка. Я, конечно, чистосердечно признался в своей операции и показал свое удостоверение личности, после чего чиновник не только принял к отправке мою посылку, но и сказал, что по оставленному солдатом удостоверению я могу послать еще пуд [62] пшена, так что в Москву пришли от меня два пуда пшена и воспоминания о милом и любезном почтовом чиновнике. Другой раз мы ездили за продуктами на пароходе по Волге в какую-то деревню, ночевали на полу в избе у гостеприимного крестьянина, нас угощали очень вкусными блинами из молотого пшена с подсолнечным маслом, которое было настолько свежее, что пахло орехами и казалось вкуснее сливочного масла.
По возвращении из командировки в Москву, причем я проделал обратный путь один и претерпел ужасные препятствия со своим тяжелым багажом, с ночевками на полу маленьких станций и с медленным передвижением в товарных вагонах, подчас в буйной и пьяной компании, мы долго ощущали результаты моей поездки. Ведь она дала значительный запас спасительного пшена. Пшено поедалось в различных видах и все-таки не надоедало и сейчас я с удовольствием ем пшенную кашу, а жена сажает на даче просо на огороде среди цветов и делает из него букеты.
Через некоторое время мне предложили новую службу – быть в Москве представителем Свирского, впоследствии – Свирь-Волховского строительства, что показалось мне очень заманчивым и более интересным, чем служба в Утранстрое. Но на деле оказалось не так: серьезное строительство сопровождалось таким количеством разных бумаг и удостоверений для получения продовольствия, охраны имущества и сбережения от реквизиции и уплотнения своих квартир, что прямое дело отходило на второй план, и только ряд проектов жилых домов, которые я разработал для Свири, скрасил мою деятельность. Вскоре по неизвестным для нас причинам строительство Свири и Волхова временно приостановили и руководители постройки – инженеры Шеварновский и Кривошеин [63] уехали за границу.
Я до того был возмущен таким способом украшения природы, что не мог воздержаться и при первом же свидании с В. Д. высказал свое возмущение. Он был со мной совершенно согласен, сообщил об этом В. И. Ленину и приказал вымыть деревья водой.
Я получил предписание за подписью В. Д. Бонч-Бруевича явиться в Кремль. Тов. Бонч-Бруевич был тогда правителем дел Совнаркома и жил в Кремле, занимаясь между прочими делами историей старообрядчества. Был какой-то праздничный день, и по дороге в Кремль я увидел, что кусты на Театральной площади и деревья в Александровском саду забрызганы и закрашены синей и желтой красками. Я до того был возмущен таким способом украшения природы, что не мог воздержаться и при первом же свидании с В. Д. высказал свое возмущение. Он был со мной совершенно согласен, сообщил об этом В. И. Ленину и приказал вымыть деревья водой. Кроме меня собралось у В. Д. еще несколько приглашенных лиц, и он сообщил мне, что я назначен заведующим техническим отделом вновь открываемого Особого комитета по упорядочению строительства под его председательством. Комитет этот назвали Оском. Мы помещались в доме банка на углу Кузнецкого моста и Рождественки, а затем заняли и дом напротив, бывший помещением Лионского кредита.
Работа моя в Оскоме была тоже неинтересной: с утра до вечера ко мне приходили инженеры, архитекторы, представители разных учреждений, которые только по ордерам за моей подписью могли получить из складов материалы, оставшиеся в небольших количествах. Я должен был оценивать важность построек, «умерять аппетиты» строителей и сообразно с этим выдавать материалы или отказывать в них. При своих сомнениях я садился в автомобиль и ехал на место проверять строительство в натуре. Я невольно приобрел массу врагов, многие не хотели считаться с моим авторитетом, но В. Д. Бонч-Бруевич находил мои распоряжения правильными и говорил, что экономичный расход материалов и контроль за постройками вносят порядок в развивающееся строительство.
В моем техническом отделе было всего семь сотрудников, и начальники других отделов постоянно нападали на меня за то, что я будто бы не развиваю свой отдел; у них же число служащих вырастало до громадных цифр. Вспоминая сейчас свою работу в Оскоме, убеждаюсь, что был прав: я смотрел на существование Оскома как на временную меру для обуздания беспорядочного строительства, когда каждый считал свою работу самой важной для Республики и не хотел считаться с потребностями других. При своем опыте я считал, что один могу лучше разобраться в общей картине спешной и беспорядочной строительной деятельности, с большим числом сотрудников я тратил бы массу времени на контроль и совещания, и для меня было совершенно непонятным загромождение служащими целого ряда вновь формируемых учреждений, из которых большинство, конечно, являлось временными.
Оском просуществовал около года и, конечно, не мог при самом энергичном отношении к делу быстро направить в правильное русло не только все строительство Москвы, но и большое количество заводов, вырабатывающих материалы. На смену нам явились новые работники, и деятельность Оскома приняла другое направление, выразившееся со временем в контрольный орган Управления московского губернского инженера. Теперь и это управление реформировано и заменено новым управлением при Моссовете, в обязанности которого входит выдача разрешений на все московские новые постройки.
Во время моей службы в Оскоме в занимаемом нами доме произошел пожар, и часть помещений выгорела. Для их восстановления и ремонта я пригласил своего друга архитектора, сослуживца по Северному страховому обществу С. Ф. Воскресенского, и после этой работы мы несколько лет работали вместе. Первая наша совместная работа – перепланировка помещений и уборных артистов Малого театра и полная перестройка системы центрального отопления театра. На этих работах я близко познакомился с артистами А. И. Южиным и С. А. Головиным, которые принимали самое деятельное участие при решении вопросов перепланировки закулисных помещений. Во время антракта одного из спектаклей я увидел на фоне опущенного красного занавеса чрезвычайно интересные и типичные профили Южина