нства, но здесь я затрону лишь наши личные переживания. Одна из наиболее неприятных сторон – это слишком большая забота о питании; прежде на этот предмет мы обращали очень мало внимания, для того чтобы быть сытым и есть то, что нравилось, требовались только деньги, и деньги очень небольшие. На еду тратилось не более десяти-пятнадцати процентов заработка. С самого начала революции оказалось, что для еды нужны не только деньги, но и масса других забот по добыванию этой еды, и заботы эти постепенно прогрессируют. Если не считать двух лет после объявления нэпа, то в остальные годы карточки, удостоверения, очереди и прочие заботы поглощают так много времени, что необходимость питаться является чрезвычайно тягостной. Последние годы стали еще более тягостными потому, что кроме забот и разных осложнений по добыванию пищи дали о себе знать крайне высокие цены, и уже заработка не хватает, чтобы удовлетворить аппетиты рынка. Другой неприятной стороной было постоянное вмешательство в личную жизнь со стороны всяких властей, которых развелось громадное количество и которые с необычайным рвением принялись за так называемое углубление революции, бесконтрольно расширяя свои права далеко за пределы предоставленной им власти.
Один принял за зеркальный шкаф обыкновенные шведские шкафы для книг, а другой доказывал, что если есть дети, то рояль является необходимостью, а если детей нет, то рояль представляет из себя предмет роскоши, который должен оплачиваться налогом.
Началось с усердствования финансовых инспекторов, которые не ограничивались официальными данными с места службы, а желали проникнуть во все подробности семейной жизни. К нам являлись типы, которые хотели доказать, что на увеличение подоходного налога влияет присутствие в квартире рояля и зеркального шкафа. Причем один принял за зеркальный шкаф обыкновенные шведские шкафы для книг, а другой доказывал, что если есть дети, то рояль является необходимостью, а если детей нет, то рояль представляет из себя предмет роскоши, который должен оплачиваться налогом. Приходилось заполнять громадное количество анкет, составленных настолько сложно, что ответы на них бывали очень затруднительны. Так, однажды я добросовестно показал, что, кроме жалования, заработал на составлении заказанного мне проекта, и поместил этот заработок не в ту графу. Результатом было обложение меня налогом по другой категории, в значительно большем размере, и мне стоило много хлопот по разным учреждениям, чтобы добиться снова своих прав служащего, а не занятого вольной профессией.
Третьим злом было слишком недобросовестное отношение к чужому имуществу и к чужому труду. Я не говорю уже о простом воровстве, которое случалось на каждом шагу, когда нас обворовали на квартире в Денисовском переулке и когда мы страдали на даче от массы мальчишек, забиравшихся и ночью, и днем в огород и цветник. Но сколько было случаев, когда мне поручали работы по моей специальности, пользовались ими и совершенно забывали об уплате, несмотря не только на словесные договоры, но и на письменные условия.
Оглядываясь на последние пятнадцать лет, я прихожу к убеждению, что годы революционного времени прошли для меня лучше, чем для многих других. Правда, вначале я пострадал, как и большинство, в материальном отношении: я не получил ничего от имущества своего отца, хотя на это наследство я никогда и не смотрел как на принадлежащую мне долю, считая ее принадлежащей моему теперь покойному сыну.
Я лишился всего своего текущего счета, который растаял при понижении стоимости денег. Мне не отдали ничего из сейфа, где лежало все столовое серебро и золотые вещи моей первой жены. Одна из моих шуб была на сохранении в магазине Михайлова, и обратно я ее не получил.
Когда я сдал полный отчет о постройке Брянского вокзала и здания Правления Киево-Воронежской железной дороги, то оказалось, что контрагенту Цигелю не уплачено еще за произведенные работы около семисот тысяч рублей, а так как я получал свой гонорар с суммы, уплаченной за работы, то мне причиталось получить двадцать восемь тысяч рублей. Но несмотря на сданный и принятый такой дорогой отчет, я своего вознаграждения так и не получил. Наконец, мой небольшой дом в Денисовском переулке был муниципализирован, и я, прожив в нем несколько лет за очень высокую квартирную плату, вынужден был его покинуть. Таким образом, все мои сбережения за двадцатилетнюю усиленную работу в Москве от меня ушли, и я сохранил лишь свою профессию, свой опыт, любовь к своему делу и энергичное желание продолжать свою работу. Последняя неотъемлемая моя собственность оказалась и наиболее жизненной, и наиболее сохранной.
В настоящее время у нас есть прекрасная уютная квартира с ярким солнцем, с террасой в сад, вполне приспособленная как для работы, так и для отдыха среди картин и фарфора, которые сохранила моя жена.
У нас есть великолепная небольшая дача в Болшеве, перед дачей чудный цветник и за ней – лужок, огород и масса ягод.
У нас есть несколько человек наших друзей, которые совершенно бескорыстно нам преданы и любят нас так же, как любим мы их.
У меня есть звание заслуженного деятеля науки и техники, что свидетельствует, что мои труды в течение тридцати пяти лет оценены обществом и правительством.
Но самое большое, что у меня есть, – это умная, любящая, добрая жена, которую я люблю настолько, насколько мое сознание может только объять это глубокое чувство.
Фрагменты
Когда мы переехали на нашу квартиру в Лефортовском дворце, то перевезли к себе две клетки с попугаями, которые находились до этого у сестры моей жены. Попугаи эти были из породы какаду, белые, с большими желтыми хохлами; ранее они жили в семье жены около сорока лет, а сколько лет им было, когда их привезли из Сингапура, – неизвестно. Странно, что такие небольшие птицы живут так долго; как-то писали в газетах, что в лондонском зоологическом саду умер какаду, которому было сто пятьдесят лет. Клички наших попугаев – Cousin и Cousienne, то есть двоюродный брат и двоюродная сестра, но вскоре эти клички были заменены на новые – Кузька и Зинка. В сущности, в этих попугаях было мало интересного, потому что они не говорили, но приятно было смотреть на их красоту и ловкость движений. Кузька был настолько силен, что свободно прощелкивал клювом книгу в пятьдесят листов и с переплетом, он делал это так же легко, как контролер прощелкивает билеты. Довольно толстую проволоку, обвивавшую прутья клетки, он отдирал от запайки, раскручивал и, раздвинув прутья, вылезал из клетки, и тут начиналась его разрушительная работа. Он не только грыз мебель и рамы картин, но и забирался на печи и выбрасывал оттуда довольно большие куски кирпичей. При такой силе клюва и при толстом неуклюжем языке попугаи удивительно аккуратно чистили подсолнухи и орехи, которыми их кормили. Они разгрызали скорлупу и затем, вращая зернышко языком, снимали с него тоненькую кожицу и выбрасывали. Мы давали попугаям иногда по половине пирожка с мясом, и они, держа ее в лапке, с удовольствием выбирали, как из чашечки, маленькие куски мяса. Когда мы жили на даче в Бородине, за Подольском, то с утра выпускали попугаев на волю в рощу лиственниц позади дачи, так было тихо и спокойно. Попугаи лазили по деревьям, гоняли белок и отщипывали шишки, но Кузька всегда портил эти прогулки тем, что начинал бить Зинку, и та пряталась от него на землю, или принимался за разрушение дачи. За одно лето он прогрыз толстое шестивершковое бревно и стал лазить на чердак, а когда дыру заделали, он принялся за балясину террасы и, несмотря на то что его били и гоняли, успел перегрызть толстый столб на три четверти.
Зинка подохла раньше своего супруга, не оставив потомства, хотя она иногда несла маленькие мягкие без скорлупы яички, но их приходилось выбрасывать. У нее сделалась грыжа, от которой она страдала несколько месяцев, и как-то утром мы нашли ее мертвой на полу клетки. Кузька, по-видимому, не скучал, отнесся довольно хладнокровно к потере своей подруги и продолжал безобразничать и сердиться. В первые годы революции, когда пришлось потесниться с квартирой и не было прислуги для ухаживания за ним, Кузька стал нас стеснять. и поэтому я был очень доволен, когда познакомился с одним доктором, дочь которого, двенадцатилетняя девочка, была большой любительницей птиц и мечтала иметь попугая. На мое предложение доктор со своей дочерью пришли к нам и на палке унесли большую клетку, внутри которой Кузька выделывал свои обычные курбеты. Я встретил доктора через полтора года, и он мне рассказал, что попугай настолько стал ручным и так полюбил его девочку, что все время проводит вне клетки, сидит у нее на плече или на спинке ее стула, а ночью даже забирается к ней под одеяло и спит, прижавшись к ее руке. Я с удовольствием и удивлением выслушал этот рассказ и подумал, до чего умны животные и до чего велика их привязанность к человеку.
В год нашего переезда на казенную квартиру в Лефортовском дворце мы получили в подарок от архитектора Р. И. Клейна щенка такса, чепраковой масти, то есть он был весь черный, а на спине в форме чепрака [82]шерсть была с рыжим оттенком. Мы назвали его Макс, с удовольствием возились с ним и воспитывали этого веселого и умного щенка. Я хотел сказать, исключительно умного, но вспомнил, что все имеют обыкновение считать как своих собак, так и своих детей исключительно умными. Происходит это оттого, что надо иметь очень близкое общение, чтобы приметить и оценить ум собаки, конечно, если действительно он у нее имеется. На следующий год мы «женили» Макса и купили ему «жену» на выставке собак от очень породистых и премированных родителей таксов, дали ей кличку «Нора». Макс прожил у нас пятнадцать лет, а Нора – шестнадцать и все время они оставались примерными и верными супругами. У них родилось несколько десятков щенят, из которых двое оставались у нас, а остальных мы раздарили среди хороших знакомых, причем мы отдавали щенят только в хорошие руки, где бы им жилось хорошо, а тех, которых не удавалось устроить, топили в ведре с теплой водой.