За столовой была буфетная комната с лестницей в первый этаж на кухню. За буфетной – три большие спальни кадет старшего возраста, а за спальнями – громадный двусветный зал, так называемый Тронный зал, который имел квадратную форму, и сторона квадрата равнялась длине Колонного зала Дома союзов. Зал этот был настолько велик, что перед празднеством коронации Александра III в нем писали сразу четыре декорации на сцену Большого театра. В зале стоял на мраморном пьедестале бюст Михаила Павловича, брата Николая I, с надписью «Благодетелю». Какая злая ирония в этом лаконичном определении, когда мы знали, что он засекал кадет до смерти в свою бытность начальником кадетских корпусов. В начале революции был в здании пожар, и удивительные деревянные стропила, перекрывавшие этот зал, погибли. В настоящее время зал разделен на два этажа и мелкие помещения.
Когда в корпусе устраивались танцевальные вечера и балы, то в Тронном зале собиралось несколько тысяч человек, и танцевать было просторно.
В третьем этаже были расположены спальни и классы второй и третьей рот. Спальня второй роты, состоявшей из третьего, четвертого и пятого классов, помещалась над столовой и тоже имела два ряда колонн.
Кроме обширных спален, рекреационных залов и классов были классы специальные. Рисовальный класс с амфитеатром скамеек имел массу рисунков для копирования и коллекцию гипсовых геометрических фигур. Естественный класс – с человеческим скелетом под стеклянным колпаком и с массой шкафов, наполненных моделями животных, птиц, рыб и разборными фигурами цветов. Физический кабинет – с большим количеством всевозможных физических приборов и машин. Мы всегда были чрезвычайно заинтересованы, когда урок проходил не в обычном классе, а в специальном, но, к сожалению, это бывало нечасто.
Кормили в корпусе очень плохо. Утром давали кружку жидкого, неопределенного вкуса чаю с половиной французской булки. Завтракать, пока была гимназия, в столовую даже не водили, а на грязных столах рекреационных залов раскладывали без скатерти по два ломтика черного хлеба и по одной маленькой сухой котлетке или пирожок с жилами от мяса. Продукты эти приносили в корзинах, и дядьки грязными руками раскладывали их на столы; рядом с хлебом сыпали щепотку соли.
Обед состоял из жидкого супа, котлеты, куска говядины или печенки на второе и сладкого: кисель, пшенная каша с изюмом, подслащенные макароны; вечером – снова напиток, называемый чаем, с полубулкой. Все это давалось в таком ограниченном количестве, что мы постоянно чувствовали голод и пополняли желудок водой, после каждого урока перед краном образовывалась очередь. Почему-то когда гимназии переименовали в корпуса, нас стали кормить несколько лучше, но все-таки плохо. Завтракать нас стали водить в столовую, котлеты стали давать в каком-то белом соусе, к меню прибавили гречневую размазню с маслом и кофе с пеклеванным хлебом, в котором кроме изюма всегда попадались мелкие камешки.
Все это давалось в таком ограниченном количестве, что мы постоянно чувствовали голод и пополняли желудок водой, после каждого урока перед краном образовывалась очередь.
Во время нашей утренней прогулки по углам прятались, как мы их звали, фараоны, мелкие торговцы с калачами, сайками, кренделями и халвой; счастливы были те, у кого имелся гривенник или пятачок на калач, который мы уплетали за обе щеки.
Наш эконом никогда не решался появиться в столовой во время обеда, и, когда он принужден был прийти по вызову начальства, мы встречали его громкими криками «котлета» и бросали в него корки хлеба.
Во время послеобеденной прогулки от трех с половиной часов до шести мы все время были заняты играми. Зимой – катание с гор, коньки и снежные крепости с яростными штурмами, а в теплое время, весной и осенью – городки и излюбленная нами лапта. Игра в городки сохранилась и до сих пор, но в то время она разыгрывалась много «тоньше». Форма и размер городка были строго определенные. Палка, которой выбивались городки из аккуратно очерченных квадратов, выбиралась по возрасту и силе играющего. Мы определили, что лучшей битой была палка от распиленной оглобли; она имела выгиб, лучше вращалась в воздухе, и в ударе был расчет, чтобы по городкам била выпуклая сторона палки. Игра в лапту теперь совершенно забыта, между тем она очень интересна и полезна для физического развития. Разве ее можно сравнить с глупым перебрасыванием мяча через веревку при волейболе!
Для игры в лапту играющие разделялись поровну на две партии. Одна партия была в поле, а другая занимала две крепости в расстоянии ста или ста пятидесяти шагов одна от другой. Принадлежностями игры были маленький литой резиновый мячик и лапта. Из крепости лаптой подавали мяч, и в тот же момент надо было перебегать из одной крепости в другую, а стоящие в поле, поймав мячик, должны были попасть в бегущих. Подбитый бегущий попадал в плен. Каждому из крепости надо было перебежать в другую и вернуться назад. Если больше чем половина партии успела перебежать, то она выигрывала и оставалась в крепости, если же половина была в плену, то вступала в крепость партия, которая была в поле. Если кому-нибудь из находящихся в поле удавалось поймать мячик на лету, т. е. пока он не коснулся земли, то его партия сразу выигрывала.
Вспоминаю некоторые из наших многочисленных проделок и шалостей; говорю «некоторые», потому что большинство из них были неостроумны, жестоки и указывали на ту низкую степень развития и воспитания, которую дети получали дома. В первый и второй кадетские корпуса принимали детей дворянских семей, и эти дети были живыми примерами вырождения этого класса. Не говорю уже о внешнем виде многих кадет: маленького роста, плохо сложенные, с уродливыми лицами, с постоянными прыщами, с типами самых разнообразных национальностей. До третьего класса, т. е. до тринадцати- и четырнадцатилетнего возраста, некоторых кадет клали спать отдельной группой на соломе без матрасов, потому что ночью не по болезненному состоянию, а только по дурной привычке они проделывали то, за что мы бьем глупых собак и кошек.
Таким типам ничего не стоило утопить мышь в чернилах или засунуть живую лягушку в чернильницу преподавателя и затем хохотать, когда лягушка прыгает и оставляет пятна на кафедре. Один раз они привязали конец веревки к ногам вороны, а другой конец – к хвосту кошки и пустили их на волю.
Когда кто-нибудь из кадет проигрывал пари в споре или был побежден в игре, ему «загибали салазки», для чего клали на скамейку на спину и поднимали ему ноги; вторая степень была «загибание салазок с проявлением личности», тогда человека складывали пополам так, что между ног приходилось лицо, для третьей степени мелом рисовали очки на «мадам сижу» и затем «чистили» штаны хлопками ладошкой.
Когда готовили постели ко сну, то многие любили подгибать нижний и боковые стороны простыни и одеяла под матрац и делать мешок, в который они залезали сверху. Чтобы «насолить» такому любителю, в его отсутствие складывали верхнюю простыню пополам и укрепляли концы к подушке. Когда он быстро нырял ногами в свой мешок, то мог сделать это только наполовину, так как упирался в петлю, не мог выдернуть из-под себя простыню и путался в западне; для большего неудовольствия под простыню пускали несколько десятков майских жуков.
Если кто не знал урока и боялся получить единицу, то прятался под возвышение кафедры преподавателя и смирно лежал там целый час. Преподаватель делал в журнале отметку против фамилии отсутствующего, но чернила кафедры всегда были нашего приготовления и совершенно обесцвечивались от слабой соляной кислоты: уроки химии шли нам впрок.
Однажды мы нарисовали и вырезали из бумаги несколько чертей, укрепили им для тяжести на животах кокарды и привязали за головы нитками, которые пропустили за картами на задней стене класса; дергая за нитки, можно было чертей поднять и заставить плясать. Для первого сеанса мы избрали урок Флейшера, рассчитывая на его добродушный характер. Но дело повернулось иначе, Флейшер был не в духе и велел позвать воспитателя. Нам было объявлено, что до указания виновных весь класс будет сидеть без отпуска. Дело было в среду, и до субботы времени для принятия решений оставалось достаточно. В пятницу, во время вечерней репетиции первый встал и заявил, что он рисовал одного черта, второй заявил, что раскрашивал черта, третий – вырезал, четвертый – тянул и т. д. На лице нашего воспитателя появилась улыбка, он понял нашу хитрость, выругал нас дураками, и инцидент был исчерпан.
Попу мы задали вопрос: «Может ли Бог сотворить такой камень, который бы он сам не мог поднять?» Если не может сотворить, – значит не всемогущ, если сотворит и не может поднять, – тоже не всемогущ; как не верши, а всемогущество божие было опорочено. Поп сделал грозное лицо, но не жаловался, потому что сам не мог разгадать этой загадки.
Обращение с кадетами со стороны воспитателей и учителей было вполне приличным. Случаи затрещин и дранья за уши бывали очень редко. Из наказаний практиковались: в младших классах ставили между уроками под висячую лампу; оставляли без третьего блюда за обедом; не пускали в отпуск; сажали в карцер и грозили розгами. Хотя при мне телесные наказания еще не были отменены, но применяли эту высшую меру очень редко. При мне за семь лет был только один случай: двух кадетов поймали за скверным занятием, их высекли и исключили из корпуса. «Ну, порка еще могла служить к их исправлению, – рассуждали мы, – а зачем же исключили?» Родители имели право сказать: «Вы взяли наших детей, испортили их, опозорили и вернули нам их обратно».
По субботам после трех часов я уходил в отпуск. До двенадцати лет очень любил ездить в цирк и почти каждую субботу в компании со сторожем при Управлении дороги Афанасием я посещал цирк и с удовольствием смотрел одну и ту же программу представления.
Я выучился точить, и отец подарил мне прекрасный станок, который был изготовлен ковровскими вагонными мастерскими для Всероссийской выставки.