я на его незначительную стоимость, расход на крючки при каждом новом обмундировании явился громадным, а интенданты со своим необдуманным предложением сели в лужу.
На другой же день после нашего приезда начались учебные занятия по классам и строевые по ротам с настоящими ружьями. По наукам были новые предметы, нам незнакомые: фортификация, артиллерия, тактика, военная история, механика, администрация. Преподавателем по тактике был тогда еще молодой офицер Генерального штаба Кондратович, тот самый, который уже большим генералом в войну 1914 года первым вторгся со своим корпусом в Восточную Пруссию и был так жестоко побит немцами.
Механику, или, вернее, начала высшей математики, преподавал Пржевальский, брат знаменитого путешественника. Остальные предметы читали военные инженеры и офицеры Генерального штаба Московского округа.
В классах мы сидели тихо, слушали внимательно и чувствовали себя уже взрослыми людьми. Мальчишеские выходки мы позволяли себе только на уроках немецкого языка при учителе «черном» Соколове, который очень плохо видел и почти совсем не знал русского языка, несмотря на свою русскую фамилию. За его уроком мы дремали, а сидевшим на передних скамьях мы рисовали на верхних веках глаза, так что с закрытыми глазами они производили на подслеповатого Соколова впечатление внимательно смотрящих людей. Брат нашего Соколова был директором Института гражданских инженеров в Петербурге и тоже плохо владел русским языком; объяснялось это тем, что они были детьми священника при русской церкви в Берлине, родились там и там же получили свое образование. Однажды бывший военный министр Ванновский, который одно время заделался министром народного просвещения, приехал в Институт гражданских инженеров и, удивляясь, что директор не может вести с ним свободно беседу, спросил его фамилию. Соколов отвечал: «Зокколов, Зокколов». Тогда Ванновский обернулся к своей свите и громко сказал: «Первый раз вижу, что директор высшего учебного заведения так плохо говорит по-русски», на что Соколов, обернувшись к своим профессорам, тоже громко сказал: «Первый раз вижу, что русский министр говорит только по-русски», и действительно, Ванновский совершенно не знал иностранных языков.
Начальник училища Самохвалов посещал классы во время занятий и, желая раз во время репетиции по артиллерии выгородить юнкера, не знавшего заданного ему вопроса, обратился к преподавателю и спросил: «Пуля летит, когда она долетит?» Преподаватель отвечал, что этого вопроса нельзя разрешить, потому что в нем нет никаких данных. «Что вы мне говорите, – сказал Самохвалов, – с данными всякий юнкер решит задачу, а профессор должен решать и без данных». Профессор не догадался ответить, что пуля долетит тогда, когда встретит самого Самохвалова.
Другой раз профессор Московского университета Ключевский[6] читал нам лекцию о событиях 1812 года и, когда вошел в класс начальник училища, Ключевский, рассказывая о Наполеоне, сказал: «Наполеон был маленький паршивенький генералишко и притом ужасный самохвал». Это была последняя лекция Ключевского и больше он в училище не читал. Самохвалова вскоре уволили в отставку, а ударившего его по лицу Квалиева осудили на ссылку в Сибирь. Говорили, что по протекции кого-то из высоких особ Квалиев по дороге в Сибирь бежал и скрылся за границей.
После Самохвалова назначили начальником училища генерала Анчутина. Это был высокий, сухой во всех отношениях человек, за время моего пребывания в училище ничем себя не проявил, если не считать распоряжения всем юнкерам носить на голове пробор с левой стороны. Я помню, как меня, носившего всегда прическу бобриком, мазали фиксатуаром[7] и зачесывали пробор, а на макушке всегда торчал вихор.
Ключевский, рассказывая о Наполеоне, сказал: «Наполеон был маленький паршивенький генералишко и притом ужасный самохвал». Это была последняя лекция Ключевского и больше он в училище не читал.
Кормили нас в училище превосходно: сытные и вкусные завтраки и обеды, по утрам кофе, днем молоко. Хозяйством заведовали сами юнкера, для чего по очереди от каждой роты выбирался артельщик, и каждый день назначался дежурный по кухне. Каждая рота хотела перещеголять другую, и артельщики вели дело прекрасно в пределах отпускаемых сумм. Раз в неделю, по четвергам, за обедом наш оркестр под управлением Крейнбринга играл музыку. В Москве оркестр Александровского военного училища считался лучшим, и многие музыканты были из консерватории, отбывая воинскую повинность. Часть оркестра образовывала струнный оркестр, который давал концерты.
По учебным предметам нам не задавали уроков, и в конце года не было экзамена по всему курсу, а введена была репетиционная система, лучшая из всех существующих систем. Четыре раза в год назначались репетиции по каждому предмету, и мы сдавали их по отделам курса.
Когда первый раз пришел училищный священник читать нам богословие, я заметил, что вместо слова «учение» он употребляет слово «учёба». Потом на протяжении многих лет мне приходилось слышать это гнусное семинарское слово, но исключительно из уст попов. Как мне стало больно, когда после революции 1917 года я начал часто слышать это слово, которое уже твердо приобрело права гражданства и даже проникло в литературу. Товарищи! Бросьте это слово, чем оно лучше слова «учение», ведь вы не говорите «учёбник», «учёбное заведение» и «учёник». Слово это рождено попами, ими взлелеяно, и теперь они должны торжествовать.
Отношения между всеми юнкерами старшего и младшего курсов, а также между юнкерами и офицерами были самыми безупречными. Самым большим наказанием были иногда назначения на лишнее дежурство или дневальство – в очень редких случаях; я даже не помню ни одного случая ареста в карцер. Если кого назначали на лишнее дневальство, то фельдфебель зачитывал его в очередь и пропускал следующее очередное назначение, так что в конце концов на каждого юнкера приходилось одинаковое число дежурств.
В отпуск нас отпускали по субботам до десяти, а иногда и до двенадцати часов вечера воскресенья и, кроме того, мы могли уходить вечером по средам, когда мы преимущественно посещали театры. Я увлекался тогда Малым театром и посещал его, даже не зная репертуара. Каждое представление было настолько увлекательно, что я готов был по нескольку раз смотреть одну и ту же вещь. Я живо помню еще молодыми Федотову, Ермолову, Садовскую, Акимову, Яблочкину, Лешковскую, Южина, Ленского, Правдина, Горева, Рыбакова, Музиля, Садовского и многих других. Шекспир и Островский не сходили со сцены.
Как мы устроили спектакль в училище и поставили старинный водевиль «Вицмундир»! Я играл женскую роль кухарки. По сценарию чиновник по рассеянности забывает закрыть кран самовара, и вода из чайника через край льется на пол, вода же через полсцены проникла в зал и по уклону потекла к первому ряду зрителей. По моей роли надо было начать подтирать пол, конечно, на сцене; но я решил спасти положение и, произнеся слова своей роли, перешагнул через рампу к публике и начал там собирать воду на тряпку. За эту выдумку я удостоился громких аплодисментов и неоднократных вызовов со стороны публики.
В мае месяце мы выходили в лагеря на Ходынку и помещались там в бараках поротно. Перед нашими бараками был устроен большой бассейн с бревенчатой обделкой стен для купанья; помню, что вода была всегда очень холодной.
У нас велись строевые занятия и почти каждый день – учебная стрельба: в ожидании очереди мы ложились на траву и прекрасно спали под непрерывную ружейную трескотню.
У нас велись строевые занятия и почти каждый день – учебная стрельба: в ожидании очереди мы ложились на траву и прекрасно спали под непрерывную ружейную трескотню.
Среди товарищей у меня было шесть человек наиболее близких друзей, которые каждое воскресенье приезжали к нам в дом. Среди них один пел, один играл на скрипке и один – на виолончели; сестры играли на рояле, и мы устраивали форменные концерты. Местом для наших кутежей, которые, между прочим, бывали довольно редко, преимущественно ранней весной, служили Воробьевы горы. Мы забирали провизию и выпивку и отправлялись на лодках компанией в несколько десятков человек. Несмотря на постоянные требования большинства держать себя прилично, не напиваться и не орать песни, все-таки бывали случаи сильного опьянения среди товарищей. Я помню, как один юнкер настолько был пьян, что свалился без сознания, и мы принуждены были обливать его холодной водой, но и это почти не подействовало. Тогда пришлось положить «мертвое тело» на дно лодки и везти его в Москву. От Бабьегородской плотины я нанял извозчика, велел поднять верх, несмотря на прекрасную погоду, и повез пьяного к себе домой к Андроникову монастырю. По приезде домой пришлось с помощью дворников перенести его в мои комнаты внизу и положить на диван. Тут я принялся его отрезвлять, для чего первым делом разжал отверткой стиснутые зубы и влил ему в рот рюмку воды с тремя каплями нашатырного спирта. Это сильное средство сразу подействовало, он сморщил физиономию и стал проявлять признаки жизни. Вторым приемом я поднял его с дивана, подтащил к открытому окну и сильно встряхнул, держа его за плечи; содержимое желудка оказалось за окном во дворе, после чего самочувствие значительно улучшилось. Я провозился с ним часа три-четыре, учил его, как надо себя держать перед дежурным офицером в училище, и, наконец, в десять часов вечера отвез на Знаменку. Я видел в стеклянную дверь, как он стоял, пошатываясь, перед дежурным офицером, но все обошлось благополучно, и я сдал его товарищам по роте, которые уложили его спать. После этого случая я получил прозвище «крестного папаши» и еще не раз ко мне обращались в подобных случаях, даже когда я был уже в Петербурге в Инженерном училище.
Учебными занятиями я не очень себя утруждал и пользовался тем, что умение рисовать и чертить на доске часто приходило мне на помощь. Не говорю уже о предмете фортификации, где знания выражались почти исключительно с помощью чертежей, о топографии, о летних глазомерных и мензульных съемках, но умение чертить помогло мне даже в таких науках, как тактика и военная история. Когда для преподавателей нужны были изображения карт, диспозиций или схем каких-нибудь сражений по военной истории, то, по указанию товарищей, меня вызывали для изображения всего этого на доске, и я, вооружившись мелками всех цветов, разделывал такие чертежи, за которые на поверочных репетициях меня спрашивали чрезвычайно снисходительно и ставили средние отметки. Так я и окончил курс с высшей отметкой по фортификации, со средними по остальным и с низшей, удовлетворительной отметкой, по механике. Вообще математика была моим камнем преткновения как в корпусе, так и в училище, и я стал считать себя к математике совершенно неспособным до тех пор, пока дальнейшие обстоятельства не доказали мне, что во всяком деле кроме способностей и талантов должен быть приложен труд. Два года, проведенные мною в Александровском военном училище, я считал и теперь по воспоминаниям считаю лучшими годами моей юности.